Мушрики верят, что был некогда человек, который, чтобы защитить их,
посягнул дерзко на самого бога... На бога, о котором я всегда говорю, что
он - милостивый, милосердный, но всемогущий и карающий за грехи. И что даже
в мыслях своих человек не должен помышлять против него дурное... А тут, по
их верованиям, нашелся герой - мушрик, который похитил для своих собратьев
огонь у самого господа и согрел их, униженных, замерзших... Правда, мушрики
знают, что бог покарал его за дерзость, приковав цепями к скале, но ведь
огонь уже пылал в очагах и люди поклонялись этому огню так, как если бы
видели в его отблесках лик самого прикованного. Пожертвовав своей жизнью,
он сделался в глазах мушриков мучеником, божеством... И если бы сейчас
селяне вдруг увидели, что он явился к ним на холме, пусть мертвый, весь в
цепях, с пробитой печенью, представляете, какое бы началось
столпотворение?! Чудо явилось! Чудо! Они бы молились этому истукану,
набитому солью, этому ансабу... не знаю, мне страшно представить, что было
бы... Так вот, Фаррух пригрозил, что расскажет селянам, кто есть этот
прикованный, если я не спасу его от наказания за воровство... "Кроме меня,
- сказал он, - никто не видел труп на скале, но если вы будете медлить,
через час вся деревня будет молиться на холме, зажигая костры и принося
жертвы..." Раньше, дорогой Бессаз, я не понимал смысла того, почему они
приносят в жертву огню овец, загоняя их в костер сотнями. Тайно, конечно,
от меня. Но после слов Фарруха мне стало ясно, что они стараются как-то
смилостивить прикованного своего бога за мучения, ведь он ради них украл
огонь. Орла же, который весь век клевал ему печень, доставляя великое
страдание, думали они смилостивить теплой кровью овец, ибо овца для
мушриков все, кормит их и одевает, одним словом - сама жизнь, вот чем они
жертвовали... А те, кто принял ислам, перестали разводить овец, а занялись
продажей соли, развозя ее в чужие края... Итак, если выразить мою куцую
мыслишку афористично, то овца - символ веры огнепоклонника, соль же - веры
мусульманина. Вот так! "Хорошо, - сказал я Фарруху, ибо знал, что мошенник
исполнит свою угрозу, - я пошлю тебя на холм, но ты скройся. А селянам я
объявлю, что осудил тебя за воровство заслуженным наказанием - Приковал к
скале. А когда я приглашу из города судью (то есть вас, любезный Бессаз!) и
он подтвердит законность моей кары, ты можешь уезжать на все четыре
стороны..." Так мы и договорились. Я объявил всем, что прикованный - это
Фаррух-конокрад, и прихожане мне поверили... А цепи они забрали за его
долги и теперь, после вашего осуждения, вернут их...
- Они и впрямь думают, что прикованный бог мушриков и Фаррух -
конокрад и пьяница - одно и то же лицо? - почти беззвучно засмеялся Бессаз,
не до конца задумываясь над этим презабавным случаем.
- Да, но это не все. В глубине души я думал наказать и Фарруха, когда
поручал ему это бессмысленное дело. Ведь когда ты думаешь, что прилетает
только один орел и ты его вдруг сразил, но вместо него тут же прилетает
другой, потом третий - и так длится бесконечно, можно сойти с ума от
недоумения и загадки. Я придумал для него смерть от сумасшествия. А
сумасшествие, известно, - высшая божья кара, и я, имам, присудил ему эту
кару... Я очень надеюсь, что слова обвинения, которые вами сказаны сейчас
на холме... Упоминая о божьей каре, вы ведь осудили не только
Фарруха-коно-крада, но - что важнее - само поклонение огню в образе
ослушника Фарруха... Я верю, они призадумаются. Капля камень дробит, а
песчинка к чистой песчинке наполняет гнилой колодец... Это моя последняя
надежда... И я пригласил вас в деревню, думая, что страх перед судьей
заставит их стать на путь истинной веры... Если же нет... тридцать лет я
отдал им, - растерянно пробормотал старик, и Бессаз увидел, что глаза его
увлажнились.
Тихо вошла Майра и стала утешать его, целуя в бороду, но старик все
повторял:
- А если нет, я уйду... странником в пустыню... Бедные мои
прихожане...
- Теперь я понял, как хитро вы привязали его веревкой, чтобы не смог
он сразить орла. И сошел в конце концов с ума - ха-ха-ха! В постель, в
постель, - прошептал Бессаз, закрывая тяжелые веки и чуть не валясь под
стол.
Но он почувствовал прикосновение заботливых рук на своем плече, а
через минуту и теплоту одеяла, которым был укрыт. Подушка поплыла под его
головой, и, улыбаясь, Бессаз стал засыпать под тихим успокаивающим взглядом
Майры... и сквозь сон, то отчетливо, то в бредовом тумане думал о любви...
а вдруг и впрямь, а вдруг такая чистая и нежная обнимет его... Он даже
вспотел...
Но когда проснулся, застонав, после короткого забытья, был весь в
холодном липком поту. Прислушался, чтобы понять: боль ли в теле кольнула
его и разбудила. Нет, спина не болела, хотя и была тяжелой, будто
одеревеневшей, - страх прервал его сон.
Сквозь бред и хмельной туман в голове послышался звон, затем тяжелый
топот ног, будто обутых в соляные сапоги, чей-то визг и хохот за окном,
словно танцевали, ритмично позванивая цепями...
"Прикованный, - резануло, обожгло в сознании Бессаза. - Прыгнул со
скалы, прибежал... И вон, вон, корчит рожу в окне..."
Но едва он привстал, чтобы увидеть эту рожу, освещенную соляным
ореолом, как забегали уже по крыше, треща в ее камышовом настиле,
постукивая в балках и перекладинах...
Если все это не почудилось пьяному, вся эта бесовская вакханалия, то
должен же был прибежать староста... Но старик, чей храп доносился сюда,
мирно спал.
"Нет, не прикованный, - пытался успокоить себя Бессаз. - Ведь цепи-то
ему еще не вернули..."
VIII
В первое время Тарази не разрешал выводить черепаху за пределы дома -
боялся, что заметят ее посторонние и, когда молва о чудовище разнесется по
городу, от толпы любопытных отбоя не будет.
Но Абитай, видя, что черепаха в свободное от рассказов время
задыхается в четырех стенах, поклялся, что ни одна живая душа из
посторонних не узнает, что делается в доме, и не посмеет подняться сюда...
Тарази внял его мольбам и согласился, но с условием, чтобы гулял он с
приятелем только по саду, и вот уже второй или третий день Абитай выводил
черепаху на прогулку.
С вершины холма страж обозревал местность вокруг, а в саду, за
оградой, в это время отдыхала черепаха в обществе Хатун - сестры Абитая.
Было условлено, что в случае тревоги черепаха тут же спрячется в кустах,
чтобы Абитай мог задержать постороннего...
Хатун - толстая, среднего возраста дурнушка - была в ужасе, когда
увидела в первый раз столь странное существо с черепашьей мордой и
человеческими руками, отвешивающее поклоны направо-налево при каждом
движении. Она хотела было тут же бежать, но Абитай строго объяснил сестре,
что скоро к Бессазу вернется человеческий облик и должна она все делать для
того, чтобы понравиться этому душевному парню, если не хочет остаться
старой девой.
- Ты бы видела, каким его привезли сюда, - немой, тощий, ну, словом,
мерзость - и все тут! - доверительно шептал ей на ухо брат. - А сейчас -
пощупай его руки, дотронься до спины: гладкая, как у всех людей. А главное,
у него голос прорезался, рассказывает так смешно и толково, умрешь со
смеха... Умный человек... Ну, ступай и будь с ним ласкова, - толкал ее в
бок Абитай, но у Хатун от страха лицо всякий раз покрывалось красными
пятнами.
Черепаха, сидя на скамейке, ждала, кокетливо виляя хвостом, и очень
переживала, видя нерешительность Хатун.
"А что, если он навсегда останется таким? - сомневалась Хатун. - А я
вдруг полюблю его. Нет! Нет! - Сорокалетняя женщина, так и не вышедшая
замуж, согласна была хотя бы на маленькое счастье. - Пусть у него лицо
вернется, а лапы и хвост он может пока прятать - не буду замечать
безобразия, - думала она, теряясь и мучаясь от надежды и неверия. - Буду
сама водить его к колдунам и знахарям, может, сделают они его мужчиной,
статным, сильным..."
Абитай, желая еще больше убедить ее, привел сестру и Тарази, чтобы и
тот внушил ей надежду.
Держа за руку Хатун, готовую сбежать от стыда, Абитай пространно
обратился к тестудологу:
- Коль скоро мы с приятелем Бессазом заранее решили позаботиться... К
нему вернется человеческий облик, но ведь живое существо не может быть
одно, без семьи, ибо его снова завлекут в дурные дела. Не лучше ли, подумал
я, чтобы они уже сейчас переговорили с моей незамужней сестрой, женщиной,
как вы сами видите, кроткой и порядочной, единственный недостаток которой -
простоватое лицо... Но, как говорят в нашей деревне, умелые руки прикрывают
дурное лицо... Добавлю, что и Бессаз, прежде чем станет красавцем, должен
изменить свой безобразный облик. Так что он и Хатун - хорошая пара...
- Похвально, - отвечал Тарази, всматриваясь в лицо Хатун. - А что я
должен сделать для их будущего счастья?
- Вы должны обнадежить сестру...
- Мы стараемся вернуть ему прежний облик, - уклончиво ответил Тарази,
но когда он замолчал, губы его вздрагивали, будто он продолжал говорить, но
про себя, неслышно.
- Поблагодари Тарази-хана и ступай! - Абитай несколько грубовато
потянул ее к выходу, но Хатун успела прошептать пожелание здоровья, удач и
всяческих благ нашему тестудологу.
Уклончивый ответ Тарази хотя и успокоил ее, но мысль о том, что найдет
она искусного колдуна, который заговорами вылечит ее суженого, так запала в
ее сознание, что Хатун решилась и сейчас заботливо вела черепаху под руку,
гуляя с ней по саду.
Хотя и были они вместе уже несколько дней, Хатун вздрагивала всякий
раз, если во время ходьбы черепаха нечаянно задевала мордой ее плечо.
Бедная женщина еще крепче сжимала черепахе руку - единственное, что было в
ней пока человеческого. Она заставила себя полюбить эти руки, но дальше
рук, все остальное вызывало брезгливость, сколько бы Хатун ни старалась
внушить себе хотя бы чувство жалости. Но для неприхотливой женщины, которая
согласна даже на частичку человеческого, и рук было достаточно для грез и
мечтаний. Потому она подолгу рассматривала руки черепахи, боясь, как бы
снова не превратились они в лапы, и, разговаривая, все время поглаживала
их. И еще ей нравился голос черепахи - густой, даже чуть грубоватый, но
мужской, человеческий, и поэтому она старалась больше молчать, чтобы
слушать его и восхищаться.
А черепаха, чувствуя это, говорила безудержно и все, что попадет на
язык, а когда второпях, словно подавившись собственной болтовней, умолкала,
чтобы перевести дух, Хатун испуганно смотрела ей в рот, думая, не лишилась
ли она снова дара речи. И она продолжала болтать несусветную чушь, тоном
кокетливым и сладострастным...
Наши тестудологи тоже вышли погулять, хотя обычно после каждого
рассказа черепахи оставались дома, чтобы поразмышлять вслух над услышанным.
Проходя мимо ограды сада, они увидели, как черепаха, смешно вытянув шею,
пыталась понюхать цветок олеандра и как Хатун наклоняла куст, смеясь.
Армон, обычно спокойный и выдержанный, вдруг вышел из себя, затряс
кулаками и отвернулся, чтобы скрыть отвращение и сострадание.
- Надо родиться идиотом, чтобы внушить сестре... - дальше он не мог
договорить, задыхался, проклиная Абитая.
- Он, как все, надеется на лучшее, - вздохнул Тарази. - Но не знает
того, что знаете вы, Армон: человеческий род происходит от разных животных
или птиц. Род Бессаза, начавшийся когда-то от черепахи, уже где-то во
втором-третьем колене обнаружил в крови червоточину, порчу. Каждый
последующий рождался с клеймом, у прадеда Бессаза, скажем, могли быть
слоновые ноги, у Бессаза - это Копчиковый нарост. В следующем поколении
гнилой крови стало еще больше. И так до седьмого колена, когда мы видим,
что род вернулся, завершив круг, к тому, с чего начал, - к черепашьему
облику... Бессаз замкнул цепь... Он, как и прикованный на холме, тоже
пристегнут цепью...
- Значит, мы не сможем полностью... раз это неизбежно?! - Армон
испугался собственной мысли.
- Не будем отчаиваться, - помрачнел Тарази. - Как бы там ни было, все
равно труды наши не пропадут даром. Даже если тестудология окажется
лженаукой... Но продолжим! Позовите, пожалуйста, Бессаза. - И Тарази,
оставив в недоумении Армона, быстро направился к дому.
Черепаха сегодня дольше обычного прощалась с Хатун и прибежала,
запыхавшись, и, боясь нареканий слушателей, с ходу начала, рассказывая о
той кошмарной ночи, когда казалось, что прикованный, покинув на время свое
всегдашнее место на холме, начал преследовать Бессаза.
Звон цепей и топот, который раздавался за стенами дома, то утихал
надолго - и тогда Бессаз, отнеся все эти слуховые галлюцинации за счет
выпитого вина, успокаивался и засыпал, словно проваливался в небытие, - то
снова будил его шумом и шорохом на крыше. Один раз Бессазу в ужасе
послышалось, что цепями звякнули совсем рядом, в прихожей, между кухней,
где спал староста, и его комнатой. Бессаз хотел было уже вскочить и
крикнуть, позвать старика, но вместо этого почему-то непроизвольно ощупал
свою спину. Опухоль стала чуть меньше, вернее, уменьшилась выше спины, зато
от копчика до поясницы отчетливее вырисовывалась та твердая линия, которая
уже на следующий день, отделившись, повисла - хвост.
Но Бессазу показалось, что ничего страшного с ним не произошло,
день-два - и все пройдет, не стоит даже говорить о своей болезни старосте.
Участливый старик пожелает осмотреть его спину, и Бессазу придется
признаться, что у него нарост еще с детства, нечто вроде выглянувшего
наполовину хвоста.
Конечно, все это можно смягчить шуткой, вспомнив даже выражение отца о
"хвостатом мальчике", но неизвестно, как все это воспримет имам с точки
зрения веры в божественное? Не сочтет ли это карой?
"И каково будет потом мне, хвостатому судье, перед ним? - ужаснулся
Бессаз. - Видно по всему, большой хитрец этот староста. Ловко подменил
Фарруха прикованным, чтобы обмануть деревню. А я болтал с ним о гашише,
трубке курильщика и прочей ерунде, смеясь над богом мушриков... А сейчас
он... вон опять слышен звон... Или я схожу с ума?" - так думал понемногу
обо всем Бессаз, боясь от страха даже пошевелиться в постели.
Мелькало у него воспаленно, горячечно в уме - стоит ему шевельнуть
сейчас рукой, как на него тут же набросят цепи...
Бессаз еле дождался рассвета, и тут, едва заворковала ранняя горлинка,
напряжение и страх как рукой сняло. И он твердо решил, не беспокоя
старосту, бесшумно выйти из дома, чтобы посмотреть хотя бы издали - на
месте ли прикованный - и, успокоившись, еще до завтрака вернуться домой.
В нем было столько решимости и столько желания посмеяться над
собственными ночными страхами, что почти не чувствовал он боли в спине,
когда шагал к холму.
Странно, никто из тех, кто, наверное, завтракал сейчас в своих соляных
мешках, ни словом не обмолвились, услышав его шаги на крыше. Только,
кажется, еще какой-то ребенок проявил к нему любопытство, сказал, картавя:
"Слышишь, кот крадется... мышка всегда виновата..." И сердитый женский
голос прервал ребенка: "Ешь! Нечего прислушиваться! Тебе какое дело -
хвостатый кот или с отрубленным... Он уже никого не интересует. Сказал
свое..."
Бессаз делал вид, что все эти разговоры о коте не имеют к нему
отношения, хотя где-то задним умом понимал, что не зря, услышав его шаги,
перешли мушрики на иносказательный язык, давая, видимо, понять, что, хотя и
прямо не говорят о нем и перестали им интересоваться с того момента, как
Бессаз объявил об окончании расследования, все же забыть о нем сразу не
могут, потому-то и говорят отвлеченно.
Пройдя дальше по нескольким крышам, он вдруг услышал удивительно
знакомый голос и, не поверив, вздрогнул. И чтобы не отвлекать своими шагами
рассказчика, лег на крышу, прижав ухо к тонкому слою камыша, покрытому
соляной коркой, и слушал, все еще не веря, что говорит Фаррух - спокойным,
даже чуть ленивым тоном человека, который чувствует свое превосходство
перед слушателями. Неужели? Неужели те, кто, по словам старосты, приняли
прикованного за Фарруха-конокрада и остались довольны наказанием имама,
опять пустили его к себе, в круг, согреваемый со всех сторон теплом соляных
стен?
- Это был Искандар Зу-ль-Карнайн [Иcкaндap 3у-ль-Карнайн - Александр
Македонский.], - рассказывал Фаррух. - И наши предки - люди бедные, которые
ничем не владели, - очень удивили его. Они рыли могилы у ворот своих домов,
сметали с них пыль и часто ходили к могилам, чтобы поклоняться духам
умерших. Собирали траву и коренья, не желая другой пищи... Искандар прислал
к царю наших предков своего эмира, призывая его к себе. Но царь наш -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг