улицу, подумал, что выманила его на свет из бункера встреча, которую
назначил ему на этот час следователь Лютфи, желающий закончить свой
рассказ.
Несмотря на то что дом Давлятова теперь пустовал, запертый на три
висячих замка, интерес к нему не спадал, наоборот, возрос из-за КБИБа.
Давлятов и не догадывался, что, пока он сидел в бункере, добровольными
членами КБИБа записались еще двадцать пять тысяч шахградцев, которые
надеялись спастись не только с помощью Субхана преподобного, но и бомбы,
которую для собственного умиротворения родила шахградская земля.
Двое из них, стоящие поодаль от остальной группы, едва увидели
Давлятова, заспорили, будто дожидаясь его появления. От них и узнал
Давлятов, что завтра будут сносить его дом, чтобы извлечь бомбу, и что
градосо-вет уже назвал компенсацию, которую получит Давлятов за дом и то,
что лежит под ним.
- Чепуха, - пробормотал Давлятов, торопливо проходя мимо спорящих.
Тут его охватило еще большее волнение из-за чрезмерной торопливости,
и, пока Давлятов стоял возле милиционера, проверяющего документы, у него
чуть сердце не выскочило из груди. Что за спешка и почему такой разбег? В
таком же взвинченном темпе побежал он по мраморным ступенькам на второй
этаж. Как тут все изменилось... скажем, по сравнению с девятисотым годом
хиджры. В этом же месте, по описанию "Путеводителя по двадцати векам
Шахграда", стояло здание суда - весьма убогое помещение с
одной-единственной комнатой, которая одновременно служила и для отдыха
судьи в перерыве между заседаниями, и умывальной комнатой, и залом для
зрителей. Сейчас здесь все твердо и монументально, а главное - чисто. За
эти пять с лишним веков шахградцы разучились бросать окурки в общественных
местах, грызть орехи, тыквенные семена и курить фимиам, как в прямом, так и
в переносном смысле. Воспитание цивилизации.
В неслабеющем ритме Давлятов подбежал к дверям кабинета Лютфи. Тот его
ждал, полуразвалившись в кресле, совсем другой, чем вчера. Во время первого
своего рассказа Лютфи был угрюмо-сосредоточен, хотя и изредка ироничен.
Одет в черный пиджак, сидел прямо на жестком стуле и был весьма убедителен.
Сейчас же какой-то опереточный легкий пиджак и эта дурацкая бабочка,
которая никак не подходила ни по цвету, ни по фактуре к его лицу, мягкому,
чуть одутловатому, с выражением сладострастия. Словом, весьма и весьма. И
это не то чтобы смутило Давлятова, скорее насторожило, настраивая на
сарказм. Он готов был уже что-то сказать язвительное, но Лютфи
повелительным жестом остановил его:
- Не подумайте ничего такого, мой впечатлительный умалише... После
беседы с вами я поеду в наш клуб. Там мы разыгрываем спектакль - я в
главной роли нефтяного шейха - в честь высокого зарубежного гостя -
Ибн-Муддафи. "В крови утопленные" - пьеса нашего шахградского автора...
Неужели не видели?
Вопрос его лишь на секунду сбил Давлятова с ноты, и он пробормотал:
- Не люблю я театр...
- И музыку не любите? - лукаво прищурился Лютфи и нагнулся, чтобы
поправить шнурок на кроссовках, самых дорогих и модных, самых отсутствующих
в продаже - фирмы "Карху". Тут его белая накидка сползла с затылка на лицо,
и, когда он поправил ее и выпрямился, на Давлятова глянул чернокожий с
орлиным носом, с толстыми чувственными губами, знакомый незнакомец, с
привычкой светски невоспитанного бедуина - прикладывать палец к влажным
губам, прежде чем загнуть край пачки с нефтедолларами. Шейх глянул
неодобрительно и исчез, и Лютфи выжидающе повернулся к Давлятову, так и не
получив ответ на свой вопрос о музыке.
Давлятов хмыкнул, и мысль его потекла мимо основной темы.
- И что же это вы грешите против эстетики и бытового реализма? -
выразился Давлятов. - Какой же это шейх нацепит на себя дурацкую бабочку
времен нэпа, да еще и в кроссовках. Клетчатый костюм ваш, простите, времен
оных... между оттепелью и заморозками, между муссоном и самумом...
Лютфи ничуть не смутился, наоборот, воспрянул, как всегда, когда
разговор касался искусства.
- Все натурально и бытово, - поднял он вверх указательный палец. -
Даже слишком густо натурально. Образ шейха в моей трактовке выражает
движение времени, смену эпох, борьбу за сферу влияния, колебание цен на
нефтяном рынке и светотень в коридорах власти...
Давлятов был не рад, что затронул эту тему, ибо обилие информации у
Лютфи удручающе подействовало на него. Чтобы сбить его с этой побочной
линии разговора, Давлятов мрачно сказал:
- А вас, человека правосудия, не смущает подозрительное занятие вашего
братца - тоже Лютфи - в Бюро гуманных услуг? - и заерзал на стуле не то от
удовольствия, что каверзу такую сковырнул, не то от беспокойства, что
вмешался в недозволенное.
Лютфи поправил бабочку и вдруг сделался надменным, даже чересчур.
- Ах вы письмоносец мой пеший! - воскликнул он. - Все-таки не
удержались... решили мне каверзу скипидаром прижечь. А я ведь еще вчера
ждал вашего каверзного вопроса... а когда вы ушли, подумал по дороге в клуб
- какой бы он ни был, а все-таки не лишен благородных штрихов. Еле заметных
под микроскопом штрихов с благородным налетом...
Ощущая в собеседнике внутреннее беспокойство, несмотря на весь его
словесный камуфляж, Давлятов решил еще раз нажать, чтобы завладеть
инициативой.
- Ну к чему эти литературные художества?! Я ведь вам прямой вопрос
задал... Кстати, вчера я встретил его в компании возле моего дома. Я его
сразу узнал. Тоже Лютфи... Он нам с покойным Мирабовым предлагал свои
услуги - бункер в доме построить, место на кладбище высшего разряда
получить, где академиков хоронят... и прочий подпольный сервис...
Хитрая усмешка промелькнула по лицу Лютфи, и он, откинув обе руки на
спинку кресла, еле слышно засмеялся:
- Нет, с вами не соскучишься! Как в театре абсурда! Слышали про такой
театр?
- Слышал, - резковато ответил Давлятов, чувствуя подвох.
- А я видел! Собственными глазами! Абсурд чистейший! К нам в клуб
приезжал один высокого ранга среднеевропеец, премьер... Мы разыграли перед
ним и его свитой наш коронный спектакль, про все тех же, в крови
утопленных. Он смотрел внимательно через монокль, местами смеялся, местами
негодовал, в конце стоя аплодировал... А потом говорит своей свите: "За
мной, господа министры, на сцену!" И, не переодеваясь, не гримируясь, без
бедуинских накидок и приклеенных орлиных носов, разыграли такое... словом,
передовое их авангард-искусство... Примерно в таком духе... "Мой шейх, и
они сумели... такую пятиэтажную эквилибристику нагородили, что на какой
этаж ни сунься - всюду цены на нефть падают..." - "Понятно, триллион
"мерседесов"... А каким путем вы думаете пригнать их к нашим берегам? Ведь
мы закупили огромный айсберг пресной воды; его тянут к нам из Антарктиды
японцы..." Все в таком духе. Шейх об одном, министр о другом. Правда, в
пьесе абсурда речь не шла о шейхе и айсберге, там был среднеевропейский
сюжет, но смысл тот же - в бессмыслице... Так и у вас, мой факир, а вы
говорите о деле, которое предлагал мой братец покойному Мирабову. Но вы-то,
надеюсь, не были тогда покойным, когда речь шла о респектабельном кладбище?
- Как же я мог быть покойником, когда я все слышал и видел, и слышал
из уст вашего живого братца? - нервно дернул плечами Давлятов.
- Тогда кто же покойный? - в упор глянул на него Лютфи.
- Мирабов...
Лютфи с укором посмотрел на собеседника и покачал головой:
- Вы ведь понимаете: все, о чем мы здесь говорим, записывается на
ленту. - И Лютфи протянул руку к столику, куда был вставлен невидимый
аппарат, и нажал на кнопку. Послышался свист и бормотание, затем внятный
текст: "...Он нам с покойным Мирабовым предлагал свои услуги - бункер в
доме построить, место на кладбище высшего разряда получить, где академиков
хоронят... и прочий подпольный сервис..."; "Нет, с вами не соскучишься! Как
в театре абсурда!" Лютфи остановил магнитофон и сказал бледному,
растерянному Давлятову: - Если вы кого-то еще будете убеждать, что живой
предлагал мертвому место на кладбище... вас запрячут в сумасшедший дом или
в лучшем случае дадут три года в лагере строгого режима за клевету...
Давлятов смахнул с лица пот и вымученно улыбнулся:
- Ну ладно... Зачем вы так? Мы ведь просто беседуем... как в театре...
Лютфи тоже сразу же подстроился, словно ждал этого момента, и сказал
деловито:
- Тогда продолжим то, ради чего мы с вами встретились, - рассказ о
странных отношениях двух отцов - вашего отца и отца вашей подружки Шахло -
и ее брата...
- Слушаю! - подался телом вперед Давлятов.
Лютфи уютно закинул ногу за ногу и с ленцой в голосе пояснил:
- Я бы, конечно, мог дальше не идти, когда мне стала ясна роль Мелиса
в истории с убитым, ваша роль и роль вашей подружки Шахло. Этого вполне
достаточно, чтобы назвать мое расследование первоклассным. И закрыть
дело... как это и случилось. Но я не был бы Лютфи, играющий все главные
мужские роли в нашем самодеятельном театре, если бы не интересовался любой
историей в ее совокупности и многосложности. Имя Байбутаева вам знакомо? -
задал неожиданно вопрос Лютфи.
Давлятов ухмыльнулся, как бы укоряя следователя за очередной подвох с
вопросом.
- Можно подумать, что вы не знаете всех, кого я знаю... Знаете вы
прекрасно и фемудянского Бабасоля, который все время ходит с Байбутаевым
неразлучно... У вас, должно быть, и отдельная папочка заведена на сей счет
- фото моего фигурного дома. Байбутаев со своим чудо-аппаратом, анализом
желчного сока академика Бабасоля... Странная у них дружба, странная! Никак
не пойму, что влечет к Байбутаеву солидного, респектабельного академика?
Какой расчет? Какая польза? - вдруг сделался словоохотливым Давлятов.
- У них действительно свой расчет, - досадливо поморщился Лютфи, - но
об этом после... Я хочу сказать другое - честь открытия под вашим домом
бабасольной тектонической бомбы принадлежит вовсе не Байбутаеву. Еще раньше
ее обнаружил Абду-Салимов - дрянной режиссеришка Шахградской киностудии,
склочный человек, умерший недавно при загадочных обстоятельствах в одной
недружественной арабской стране...
- Кто этот мировой зверь... даждаль? - явно заинтересовался Давлятов.
- Ну, не такой он и зверь. Были у него и кое-какие добродетели, у отца
вашей подружки Шахло. Был он, к примеру, страстным изобретателем...
Услышав, какими эпитетами наградил Лютфи отца Шахло, Давлятов
недовольно вздохнул.
- Зря вы так... делаете скучную физиономию. На вашем месте я бы
отметил про себя его страсть, тем более что она сыграла роковую роль в
судьбе вашего отца - Ахмета Давлятова... Но сначала, так сказать, о
социальной физиономии Абду-Салимова. Живые контуры ее стали вырисовываться
в постсталинский период, в переломные годы конца пятидесятых. Тогда все
дышало жарким дыханием разоблачительности, и без этого нельзя было начинать
свою биографию в искусстве, вернее, подозрительно было не начинать, дабы не
удостоиться зловещей клички "сталинист". Абду-Салимов, естественно, тоже
начал с так называемой "культовской темы". Тогда среди нас, если помните,
всюду мелькали изможденные, пожелтевшие лица возвращенцев с фантастического
- кхе-кхе! - архипелага ГУЛАГ. Самое удивительное то, что эти лица, на
которых густо лежали черты небытия, и оказывались самыми живыми среди нас,
ибо на них останавливали взгляд, приглядывались. Немудрено, что они
выглядели самыми фотокиногеничны-ми, и режиссер Абду-Салимов не без труда
нашел героя своего первого фильма. И им был, не удивляйтесь, ваш отец -
Ахмет Давлятов. Да, да, не удивляйтесь, - повторил Лютфи, слегка
настороженный тем, как Давлятов весь сжался и побледнел. Но следователь тут
же расслабился и нравоучительным тоном продолжал: - Особенность и
непохожесть нашего времени в том, что оно как бы провисло и сгущается
собственными маслами и жирами без связи с прошлым и без движения к
будущему. Историческая память как бы начисто выветрилась. Вернее, кое-что
мы помним из прошлого, но бытовое, кулинарное. Например, что были когда-то
в продаже венгерские бройлеры в целлофане и индийский чай в бумажных
мешочках. Только и всего, что помним. А вот, скажем, что-нибудь
экзотическое про членов собственной фамилии - полный провал памяти. Дальше
отца мы уже ничего не помним, а ближе внука еще ум не достает...
Признавайтесь, вы ведь не знали, что и папаша ваш несколько лет пробыл
заключенным в том фантастическом архипелаге...
- Почему это не знал?! - быстро, с обидой отозвался Давлятов.
- Но если и знали, то старались поскорее забыть... а точнее - просто
не задумывались над этим мучительно из-за своей социальной инфантильности,
и оно само скоро забылось... Зато Абду-Салимов задумывался, как бы
творчески осмыслял. Ох уж эти творческие люди! - почему-то подхихикнул
Лютфи и продолжал так же бесстрастно: - Вы, конечно, не помните и того -
хотя были в то время мечтательным подростком, - что всюду все внимали
рассказам возвращенцев с архипелага и их близких о том, кого за что брали и
брали ни за что, просто из любви к искусству... Подъезжают, скажем, среди
бела дня к дому, выпрыгивают - гулко сапогами о мостовую - и к старушке на
скамейке, размечтавшейся на солнышке. Далее следует классический диалог
глухих: "Кашгаров в какой квартире?" - "Который из них, милый? Тот, что в
сорок четвертой, сапожник хромой?" Их уже, понятно, злит, что не они
спрашивают, а старушка допрашивает. И, махнув в ее сторону досадливо рукой,
бегут по железу ступенек в сорок четвертую. "Гражданин Кашгаров!
Одевайтесь! Куда? Зачем? Вопросов не задавать". И на виду у этой
размечтавшейся старушки сажают хромого сапожника в мотокатафалк - и по
кривым улицам да по крутым косогорам - к следователю в подвал... Кхе-кхе! -
опять нервно подхихикнул Лютфи и, поймав недоуменный взгляд Давлятова, стал
заикаться: - Мото... катафалк... фольк... фалер... Простите, что я все
время срываюсь на фарсовый тон, не умея сгустить в себе серьезность,
которая, казалось бы, так кстати моему рассказу. Но это лишь, поверьте, на
первый и неверный взгляд... Ведь еще древними, едва вышедшими из закоптелых
пещер, было замечено: всякая, даже самая жуткая трагедия со временем
жижеет, превращаясь в фарс... Мы же, едва приоткрыв жуть сталинского
времени и задохнувшись от жара трагедии, поспешили опять закрыть,
выстреливая из ноздрей пламя, как огнедышащие... Свойство любой, даже самой
жуткой трагедии в том, - патетически произнес следователь, - что она
самовозгорается и медленно остывает до холодного пепла. Раз испытав
трагедию, пережив ее апогей и потухание, мы не способны пережить ее с такой
же силой вторично, ибо любая трагедия возгорается и гаснет в отрезке
собственного внутреннего времени, которое не совпадает со временем, в
котором протекает бытие людей, испытавших эту трагедию. Так и с трагедией
сталинского времени. Она вспыхнула и пережила себя уже полностью тогда, в
тридцать седьмом году нашего века, пережила в тех людях, виновных и
безвинных, которых ссылали в тот фантастический ГУЛАГ, в их близких и
родных. И потухла до холодного пепла еще задолго до того, когда жуть
времени была едва приоткрыта уже в наши дни, в середине пятидесятых годов,
и поспешно захлопнута, и все потому, что попытались взглянуть не на живую
трагедию, пульсирующую, симфони-рующую в патетических звучаниях, а на пепел
истории, которая завершила собой трагедию и дала дыхание фарсу.
Ведь согласитесь, пророк мой шахградский, что именно потому и
захлопнули, что увидели историю, попытались историю пережить в форме
трагедии, но, утомившись, быстро отвернулись от "сталинской темы", ибо,
кроме досады и раздражения, ничего не почувствовали. Если бы вместо истории
под приоткрывшейся завесой над злодеяниями культа увидели еще теплившуюся
трагедию, разве отвели бы от нее взгляд - круглые от ужаса глаза, - разве
можно было бы так легко наложить на культовскую тему табу постановлением,
чьей-либо злой волей? Никогда! Только история позволяет себя переписывать,
замалчивать и накладывать на себя запрет. А то, что нам в пятьдесят шестом
году - нам с вами, рыцарь мой орлеанский, было лет по шестнадцать, самое
время, чтобы перевернуть душу наизнанку и выхаркать ее с кровью! - так вот,
то, что нам предлагали пережить, и была самая натуральная история, которую
дважды не переживают, вернее, в первый раз переживают как трагедию, а
второй раз как фарс. Но именно к фарсу, к фарсическому восприятию прошлого
сталинского времени мы тогда, в пятьдесят шестом, еще не были готовы всем
своим психологическим настроем. А жаль! Так жаль! Только фарсически мы
могли бы высказать свое отношение к культу, только фарсически... Ведь
подмечено: от великого до смешного, от трагедии до фарса - один шаг. И этот
шаг есть шаг истории, вернее, сама история, ведущая нас от пепла трагедии
до магического зеркала фарса, глядя в которое мы смеясь прощались бы с
прошлым. Смеясь! Только в этом жанре... Но смех так и не прозвучал, и
осталось досадное чувство неудовлетворенности. И досада эта гложет и по сей
день, не дает покоя нашим либеральным публицистам типа Шаршарова, которые
требуют теперь полного и окончательного разоблачения культовского времени,
дабы, как говорят они, освободить свои души от тяжкого груза трагедии. Они
опять хотят выбрать неверный тон, тон разоблачительный, убийственно
серьезный, как того требует трагедия, не понимая одного, что дух трагедии с
культовского времени уже выветрился и история подвела нас вплотную к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг