приютил девку Семейка, вырастил. Всегда теперь грудь крест-накрест шалью
перевязана - бабы научили. Дышит туманно.
А сама ничего не боится.
В этом даже немец убедился.
Однажды рассказал ей про голову человека, поднесенную одной царевне на
блюде, Алевайка оживилась, подвигала рогатыми бровями:
"Такое хочу".
"Да зачем тебе?"
Пожаловалась:
"Семейка меня за деньги оставил приказчику".
"Я ж повесил приказчика".
"Теперь Семейку хочу".
"А мертвецов разве не боишься?"
Когда казенный дьяк передал все это Семейке, тот только сжал губы
плотно. Господь знает, как ему поступать Конечно, нехорошо: у немца одна
нога, а живет с чужой девкой, нас называет ворами, гоняется с пушками. А все
потому, что в Разбойном приказе жестокий князь-кесарь настрого приказал
нанятому за деньги немцу сыскать того Сеньку - вора и разбойника. А то,
видите ли, захватил многие сумы медвежьи с мяхкой рухлядью, считай, вся
прибыль ясачная прошла у царя меж пальцев. Без всякого снисхождения приказал
князь-кесарь повесить самых злых прямо при дороге. А не будет дороги, то при
реке. А не будет реки, где угодно!
В длинных переходах Разбойного приказа коптили свечи.
Скрипели перьями сумрачные дьяки и приказные, боялись, что их тоже
пошлют в Сибирь. Пройдет азиат в халате, за окошком проскрипит обоз с
пропалой рыбой. По стене зеленые пятна - плесень, с улицы - блеянье, мык.
Под такой шум князь-кесарь Федор Юрьевич прямо приказал привезти вора Сеньку
в Москву в железной клетке, чтобы показать всему народу. Царскую волю
следует честь.
А ведь с чего началось воровство?
У казенных анбаров в Якуцке стоял в карауле служилый человек Семейка
Козел. С ним был Лазарь, этот без фамилии. Отошел в сторону, а тут явился
посыльный от воеводы. Потребовал выдать у караульного Козла припас Для
какого-то залетного гостиного гостя. "Давай ключи!" Чуть не в драку. Казаки
два года ничего не видели, а этому - выдай сразу!
Идти за ключами Семейка отказался.
Гостиный гость вызвал своих людей, пригрозил именем стольника и воеводы
Пушкина Василия Никитича. А Семейка все равно отказался. "Вот не пущу к
анбарам, - грозно сказал, - никого, пока нам, служилым, не выплатят
содержание! И хлебное, и соляное, и денежное". Самого воеводу, явившегося на
шум, ухватил за груди, отпихнул прочь.
Конечно, набежали воеводские люди.
Отбившись обухом, Семейка опять схватил стольника и воеводу за грудки,
поволок из сеней на крыльцо. А там уже десятники, промышленники, гостиной
сотни люди. "Не дадим себя больше бить! Уйдем, - закричал Семейка, - в
сендуху!" Прямо в лицо обомлевшему воеводе крикнул: "До смерти тебя, может,
и не убьем, но длинные руки пообломаем!"
Так взяли припас и три коча.
Хорошие кочи. Проверенные. В каждый погрузилось почти по двадцать
человек.
Днища округлые, не страшно войти и в льды - выдавит наружу, как яйцо.
На палубах кочка - специальный ворот, с помощью которого снимают судно с
мели. Канаты - ноги - от борта до высоких мачт. Уже через три дня, спускаясь
по реке, разгромили встречных воеводских людей. Еще через три месяца - у
богатого промышленника Язева, возвращавшегося с Алдана, обобрали паруса и
снасти. Младшему Язеву, схватившемуся за нож, сломали руку. А там добрались
до ясачной рухляди. Много чего взяли за два года вольницы.
Если бы не немец...
Этот - прижал. Не оторвешься.
Глубокой осенью, гонимые жестоким немцем, прошли старую Голыженскую
протоку и остановились в глухом месте. Пойди сыщи последний оставшийся коч
среди многих островов и речек. Поставили четырнадцать изб и баню. Вместо
стекол натягивали на крошечные окошечки налимью кожу, вместо дверных ручек
привязывали ремешки. Умудрились вытащить судно на берег - почистили обросшее
днище, залатали квадратный парус, сменили мачту.
Приходили дикующие в меховых рубашках - омоки и одулы.
Кричали строго с того берега: "Нанкын толухтат!" ("Теплого дня!")
Им тоже отвечали, но близко не подходили: люди какие сердитые. Таких
даже бить страшно. Один казенный дьяк Якунька не стеснялся спросить: что у
дикующих есть особенное? Отвечали: ничего. Только горшки. Хвосты собольи
замешиваем в глину, прочные горшки получаются.
Вот дождемся весны...
Обойдем снегами городище немца, ударим первыми...
Черного ефиопа, про которого рассказывал дьяк, пустим в прорубь, пусть
налимы удивятся. Всех побьем, кого найдем. Остальных простим. Среди снегов
город поставим с веселыми заставами. Кругом - в рогатинах и в высоких
сигнальных башнях, чтоб никакой немец больше не пришел. Сибирь велика. От
рыбы кипит река, зверя много. Такой веселый построим вертоград, чтобы даже
месяц в небе без какого ущерба! Даже дикующих привлечем. Заметил, что
говорит вслух, только услышав Якуньку, охотно подхватившего:
- ...ими торговать станем.
- Дурак! У немца научился?
- Да ты что? Ты что? - рвался Якунька. - Я по небогатому уму.
- Где немец ногу потерял?
- Говорит, ядром оторвало.
- А мне говорили, заспал в теплом зимовье, - не поверил Семейка. -
Лежал на печке, а нога и выскользни в приоткрывшееся окошечко. Мороз
сильный. Так отморозил ногу, лежа на горячей печи, что отнять пришлось.
- Твоя правда.
7
В разгар морозов перед острожком, занятым стрельцами и казаками, снова
стали появляться дикующие. Совсем бесхитростные. Одно на уме: "Что видел?
Что слышал?" Сильно дивились отпечатку деревянной ноги. Дивились, почему у
рта мохнатые (так русских называли из-за их бород) рубят избы, когда удобнее
ставить урасу? И он-душу - печальное дерево - зачем валят? Чтобы вырасти
выше человека, ему много лет надо. Качали головами: У рта мохнатые уйдут, их
избы все равно упадут. Лето придет, мерзлота ходить будет - упадут. Тут
целые берега падают летом в реку.
Бесхитростные, дивились.
Немец тоже дивился, привыкнуть не мог.
Считается, что приходишь в совсем новые места, что никто до тебя сюда
не заглядывал, пустыня от края до края, а на третий день в особенно пустом
месте нашли старое костровище. Промерзлые угольки, пенек рубленый. Дикующие
подтвердили: одно время приходил бородатый, мохнатый у рта, брал соболя.
Взамен ничего не давал, только дрался.
Пришлось зарезать.
Немец такое считал справедливым.
Девке Алевайке рассказал, как в южном море под звездами за такое вот
("Казну грабят!") за борт бросил на веревке человека ногами вверх, чтобы
захватывал жадным ртом воду. Спорили, сумеет ли ухватить рыбу ртом? Так он
ухватил.
Алевайка широко раскрывала глаза.
Немца слушала, а обижалась на Семейку.
Мучил ее вопрос: сколько денежек, какой припас взял за нее Семейка с
приказчика?
- Майн Гатт! У боцмана Плесси на плече обнаружили знак дьявольский.
Алое кольцо и как бы черная роза с кровью. Спрашивали по-доброму: откуда
знак? Он не знал. Повесили.
Алевайка еще шире раскрывала глаза.
Обижалась на одноногого - какие страсти!
Ходила с ним к дикующим. Те чувствовали родство. Протягивали руки.
Особенно к немцу, чтобы убедиться, что он тоже человек. Вот идет, оставляет
круглый след. На деревянной ноге нельзя ходить по снегу, а он идет,
подпрыгивает, будто его неведомая сила ведет, как шамана. Привел в сендуху
стрельцов в шапках. Зачем? Сгинут. Дикующим в голову не могло прийти, что
потому и дали немцу стрельцов, чтобы не вернулись в Москву. Когда-то убежали
из войска с литовского рубежа, государь справедливо решил: зачем такие в
России?
Вот и повернул их в Сибирь.
Злые, порченые, ничему не верят. Щепоть для них - кукиш Богу.
Но на дыбу в Разбойный приказ не хотят, в Сибири, считают, все же
повеселее. Это князь-кесарь дышал немцу в лицо чесноком: "Привезешь вора
Сеньку в клетке?"
"А то!"
Морозы.
Томился.
Магнитная игла, как привязанная, день и ночь указывала в сторону глухой
протоки, занятой ворами - Семейкиными людьми.
Аххарги-ю тоже томился.
Сайклы резало от сияния снегов.
Всего тут ничего до этой проклятой Голыженской протоки, такое же пустое
место, как вся сендуха, только мороз велик и люди сердитые. Не погонишь
тычками в спину. Лопалась земля от лютого холода, бежали по мертвым льдам
черные трещины. Живое дерево раздирало до вершины от корня, в смутном
воздухе стоял гул.
Но сигналы сущности -лепсли шли ровно.
А немца успокаивала девка.
Совсем дикая, а чему-то научена. Все сама схватывала. Вскормлена
русской бабой в русской избе, в сердце - жалость. Жалела, например,
повешенного приказчика: считала, что повесили человека не по делу. Да и не
успела вытрясти из него, какие такие денежки дал за нее Семейка. На самого
Семейку еще больше сердилась: вот оставлял ее приказчику только на год, а
сам где бродит?
Всю ломало от любопытства: сколько за нее взял?
Сильно бы обиделась, если б мало.
От надоедливых мыслей ласкалась к немцу, как зверенок. Искала
особенного взгляда, ждала весны. В нечаянном жесте, в словечке оброненном
вдруг проскальзывало в военном немце что-то непостижимо знакомое. Так по
сендухе идешь и видишь: нежность травки, толстый гриб, все обычное -
болотца, озерца. По бережкам травка растет - вышиной в четверть аршина,
листы круглые, стебелек тонок. Морошка да эта травка, вот и жизнь спасена.
Идешь, обычно все.
И вдруг - гриб особенный...
Или звезда встанет так, как до того ни разу не видела, больно уколет
сердце...
Прижимая руки к теплым грудям, прислушивалась к скрипу снега. Думала
(сканировал сознание девки Аххарги-ю), что у рта мохнатые совсем как звери -
охотятся друг на друга. Хотела немца и одновременно хотела, чтоб вернулся
Семейка. Понимала, что так не бывает. Терялась от противоречивости.
Среди ночи проснется, дышит.
Невидимый ефиоп посапывает в углу на нарах, как черный мальчик в
тулупе.
Темно, смутно. В сердце обида, страшно радовавшая Аххарги-ю. Сама себя
спрашивала: зачем такой большой мир? Откуда приходят у рта мохнатые? Почему
все так, как имеется? Отчего летучая мышь носится так, будто в том ее личная
заслуга? Наконец, для чего ее, нежную Алевайку, одноногий гладит по черным
прямым волосам, а государевых приказчиков вешает?
Чувствовала смутно: все это и с нею связано.
Семейка на глухой протоке думал примерно так же.
Кругом страна такая, что со страху одного дня не проживешь.
Когда в страхе уходили от немца через горы, олешки на перевалах ломали
ноги, падали в ледяные щели. За пазуху кафтана заткнув теплые рукавицы,
Семейка горячо дышал на озябшие пальцы. Уйти от стрельцов, иначе всех
перебьют. Морозный туман плыл над снегом. От мехов щеки горели. Дым костров,
звериные оболочки. А ночью из светящегося тумана - взгляд. Ну, как бы
взгляд. Пойми такое! Будто из кристаллического тумана все в инее смотрит
некое лицо - со всей полнотой власти и грозным величием.
Падал снег - пушистая вода. Под ногами становился твердым.
Военный немец копытил снег, пытался догнать казаков. Семейку Козла
обещал лично ободрать кнутом, голого выставить на лед протоки, облить водой,
чтобы стеклянная статуя стояла неподвижно до весны, утверждая безвыходность
любого греха.
Правда, и Семейка не дурак. В свою очередь обещал отстегнуть немцу
деревянную ногу, принародно сжечь на его же спине. Ишь, бляжий сын! Подкидыш
ада. Взгляд водянистый.
Якунька тоже нашептывал: этот немец не простой. Сам-де рассказывал по
дороге в Москву, что не с одного вора кожу спустил.
Якобы от души вешал англичан на реях. Португальцев жег, заперев в трюме
барка. Топил голландцев. Про испанцев - только рукой махал. "Майн Гатт! У
марселей отдали по одному рифу, спустили стаксели, грот-тресель взяли на
гитовы. Ни один галеон не ушел". А теперь шел по Сибири - крики, несло
паленым. Жгли всех, кого находили нужным. Маленький ефиоп ласково спрашивал:
"Абеа?" ("Ну, как ты?") и мешал сабелькой угли под ногами привязанных к
ондушкам людей.
Ада подкидыш.
Серой от него несло.
Конечно, Господь, создавая живое, заранее знал, кто кому пойдет на
корм. Но ведь тоже - как? Немец, к примеру, летом поймал одного Семейкиного
человечка, прочел ему что-то вслух по бумажке и привязал к сухому стволу над
муравейником. Ну и пусть, ну и оставь, коль так дело решилось, не ставь
свечей из человечьего жира, как в аду. А ефиоп, говорят, ко всему прочему
просто голыми розовыми ладошками рылся в муравейнике, сердил насекомых.
Аххарги-ю радовался: не разум!
Радовался, что скоро вытащит друга милого с уединенного коричневого
карлика.
Знал теперь точно: в природе разумное от неразумного отделяет
единственно только чувство красоты - вне всяких инстинктов. Вот дикующие
любят одиночество. Адя них простор всего дороже. Сендуха большая, уйдут за
горизонт - забудут семью. Если потом встретят - начинают жить, как с новой.
Пахнет кровью. Олешки мекают, крутит пурга. Чучуна - совсем дикий
человек - выскочит. Дикующий на корточках сидит у небольшого костра, в
глазах туман. Говорит:
"Вы, русские, как чайки на нашей реке. Вы никогда сытые не бываете".
"А вы государя не кормите, много ему задолжали".
"У нас бескормица".
"А то дело не государя. Ясак ему несите. Государя надо кормить,
одевать, иначе сам Господь рассердится".
"А кто есть такой?"
Немец показал рукой на небо:
"Он над нами".
Дикующий смиренно поднял взгляд, ничего не увидел в сияющем небе.
"Что же, вам даром давать рухлядь?"
"Даром".
"Тогда лучше убью тебя".
Почесал голову, круглую, как тундряная кочка.
"У нас просто. Мы над таким не думаем. Наша еда вокруг сама на ногах
ходит, - указал на пасущегося олешка. - Наша еда сама растет, пока мы спим".
Ну как развить разум, если все силы уходят на преодоление холода?
Как развить разум, если все силы уходят на преодоление голода,
наводнений, обжигающих вихрей? Вот разбойник Семейка (сканировал Аххарги-ю)
тоскует о веселом светлом вертограде. Чтобы все там, как в сказке, и
березы - золотые сучья. У Семейки руки по локоть в крови, а он хочет ставить
чистые избы, выписывать из России девок. Они ж там непостижимой красоты.
Концом коромысла ударят - вытянут нитку жемчуга, другим концом ударят...
- ...в синяках будешь.
- И то... - в беседе Якунька всегда охотно соглашался с Семейкой.
Но и спрашивал:
- Откуда жемчуг-та? Золотые сучья-та?
Не разум, нет. Химические помутнения сознания.
Видения нечеткие, бессмысленные, порождаемые инстинктом.
С некоторых пор Аххарги-ю совсем отчетливо различал сигналы
сущности -лепсли. Гибкое время сладостно изгибалось в предчувствии великих
перемен. Симбионтов с Земли будем вывозить целыми трибами! В неразумности
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг