красота иногда возникает от бессмысленных движений. Вон водоросли
медлительно волнуются, думают разве? Это же не от чувств. Вон белка
стрекочет на печальной, закрученной ветрами ондуше. Разве сердце у нее?
Сложно перепутан живой мир, напитан темными инстинктами. В будущих вереницах
веков, может, и блеснут какие частицы разума, но пока - суета, смута,
химические затемнения.
Всех выставить на торги!
Семейку, одноногого, девку их - как особенно красивых и страшных
зверей.
В сущности, неизвестно, что страшнее: лютый тигр совсем без разума,
одни клыки, или такой вот слабый человек на морозе, размахивающий сабелькой,
дающий полную волю инстинктам? Аххарги-ю сам видел, как пьяные стрельцы в
острожке напоили казенного козла белым винцом. Тот побежал решительно -
физически веселый козел, потом упал.
Какой в том разум?
И стрельцы решили, что просто кончилось в козле действие винца.
8
Угревшаяся у печи девка гибко потянулась к отставленной деревянной
ноге:
- Дай почищу. Замаралась совсем.
- Не хочу, - оттолкнул. - Пусть стоит.
- Я с тобой разговаривать боюсь, - пожаловалась Девка немцу. - Я больше
боюсь с тобой разговаривать, чем сама с собой молчать.
Аххарги-ю от таких слов сбивался.
Адаптер садился, зябко несло чужой информацией.
До того пустой эфир вдруг наполнялся сигналами других времен.
Звон, треск, шипение. Может, из того самого веселого вертограда. "Если
скучно стало вдруг, позвони скорее, друг. Приглашу тебя к себе, не забудешь
обо мне". Тут же требовательно извещалось: "22 года, рост ПО, грудь 3. По
знаку - Водолей, глаза серо-голубые, цвет волос русый". Бесстыдно делились
амебы, самки трилобитов сбрасывали тугие панцири, может, для пущего
удобства, дриопитек непристойно метался по зеленым веткам, обирал с ног
клещей - все счастливы без перерыва.
Нет, неправильно попал на уединенный коричневый карлик друг милый:
торговля самками всегда считалась признаком неразумия.
Жадно ловил сигналы сущности -лепсли.
Сам бы двинул к уединенной протоке, но убьют ефиопа - все потеряешь.
Даже с одноногим вместе ничего не сделаешь. Приходилось ждать весны.
Снег завивало столбом. Запах зверя. Дым уходил в небо.
Смутно опускалась на снега полярная ночь, играло северное сияние.
Красота, может, и спасет мир, но все сугробы пока - в желтой человечьей
моче, в мертвом ужасе.
9
Ближе к весне Семейка выслал в сторону немца лазутчика.
Тот не вернулся. Беглый дьяк Якунька совсем утвердился во мнении, что
сердитый немец идет отобрать у него нож.
Ломало льды, стреляли, кололись льдины.
Посланные вниз казаки Еким да Харя вернулись с рассказом о некоем новом
острожке, поставленном в узкой части реки.
Оказывается, немец время зря не терял.
Две пушечки легко потопят любой коч, побьют борта ядрами.
А берегом острожек не обойдешь. Сендуха гола, как ладонь, по
ноздреватому весеннему снегу не пробежит даже олешек. Ближе к весне, кстати,
и дикующие враз пропали, будто поняли, что опасно теперь ходить вблизи у рта
мохнатых: наверное, драться будут. Однажды только встретили лазутчики
глупого старичка. Сидит на пеньке в кукашке. Как месяц за тучку забежит,
поднимет круглую голову да так глухо говорит: "Свети, светило".
Вверх по реке, увидев такое, и посылать никого не стали.
Зато по весенней разбухшей воде снова принесло в протоку плот с мачтой
в виде короткой виселицы, а к мачте привязан один из тех пропавших в сендухе
лазутчиков. Вид несчастный. Немножко жив, руки-ноги черные. А говорить не
может - хитрый немец выведал у лазутчика все, в чем нуждался, потом жестоко
вырезал язык и отправил обратно.
Зачем-де вам разговоры?
Пользуясь открытой водой, сделали вылазку вниз на новый острожек в
узине, но немец не зря считался военным. Стрельцы не спали. Выпалили враз из
двух пушечек.
Еле отбились.
А немец как с ума спрыгнул.
Одного из пойманных в стычке допросил в верхнем острожке, тоже привязал
к плоту. На этот раз язык не стал вырывать - оставил, только предварительно
выбил зубы, чтобы зубами не мог развязать веревки.
А он развязал.
Плот удачно ткнулся в ледяной берег, пополз по нему.
Разбойники содрогнулись: полз, оставляя за собой след из нечистот.
Не жилец, это ясно, но успел нашептать, что военный немец не уйдет,
пока не возьмет лагерь разбойников. Сложить оружие не просил, ни в ком не
нуждался. Обещал всех крепко связать, в собственном коче пустить вдоль
берегов вниз по течению. На корме зажгут смоляную бочку, чтобы дикующие
видели издалека и слышали стоны и крики. Им полезно такое слышать. Черные
птицы будут парить над суденышком, как хлопья пепла. Пусть дикующие заодно
поймут: сильно они задолжали государю, пора отдавать долги. Пусть поймут
наконец, что одни русские идут в сендуху от Бога, другие от Дьявола. Пусть в
страхе толкут в ступах кости покойных отцов. Обещал: всех, кто помогал
Семейке, прикуем над рекой цепями к специальным насестам.
Семейка невольно задумывался.
Почему клад всегда уходит из рук?
Смутно вспоминал штормовую ночь в далеком детстве, когда старший брат,
пропадая в тумане, под грохот обрушивающихся на берег морских валов таскал в
уединенную пещеру немецкое подмоченное сукно штуками, серебряную посуду. А
потом пропал. Не вернулся и через много лет. Младшего нашли среди штук
дорогого сукна, среди серебряных кувшинов, другого добра, а старший утонул,
наверное.
Так рос.
За участие в стрелецком бунте попал в Сибирь.
Подальше, подальше от молодого царя! Он только пьет кровь живую и
лается.
Бог чудовищ не наказывает, чего-то ждет. Может, рук марать не хочет.
Потому и бежал Семейка все дальше - к убегающей от него границе. Надеялся,
что, пока бегаешь, все бояре перегрызутся, забудут про беглых, а тут мы
возьмем и вернемся. А за нами обозы с мяхкой рухлядью.
Разве не простит государь?
Смотришь, поставлю свою деревеньку.
На Руси все возможно. Сам однажды под трухлявым пнем увидел крест из
мха. Явственно указывал на богатство. Но только наклонился, как понесло
низкий влажный туман. Щупает руками - а ничего нет. Валяется на земле
проеденный ржой чугунчик. И трава-прострел, от которой дух, как от падшего
ангела.
Столько лет прошло, а снится один сон.
Страшный ледяной берег, с обрывов сеет снежная крупа. Небо низкое,
северное, белесое. Никаких растений, единственный ручей промерз до дна.
Никакой радости в мертвых изгибах камня, в ледяных наростах.
Чудны дела твои, Господи!
Вот не дал, не дал чужой стреле ударить в сердце, руки-ноги пока не
оторвало, значит, верным путем иду. Господь нам не попустительствует.
Мне бы, мечтал, землицы.
И чтобы речка тихая.
10
Военный немец тоже не дремал.
Все любят чудесные истории, думал.
Пришли русские в сендуху, дивят дикующих: вы тут жили веками, как дети,
сильно задолжали государю. А сами ссорятся до смертоубийства, друг на друга
пальцами показывают. Одного пойманного по весне разбойника немец специально
посадил на железную чепь - чтобы говорить с ним об этом. Но тот все больше
молчал, мялся. Выкопал берлогу в снегу. Когда немец выходил во двор по малой
или большой нужде, то непременно спрашивал хотя бы про погоду. Но разбойник
молчал, мялся - про это тоже не хотел говорить. Зато, присмотревшись к
деревянной, подпаленной снизу (в очаге угли мешал) ноге, ласково предложил:
- Выброси.
- Это зачем?
- Я тебе новую сделаю.
Немец не согласился. Не поверил.
Снились странные сны. То островок льдяной, страшный. То был китом,
например. Только плавал меж звезд, какой огромный. Бока обжигало лучистым
золотым теплом. А металлический голос звал сосать пространство, богатое
сущностями.
От этого просыпался раздраженный.
Под самую весну посадил слева от себя Алевайку с Рогатыми бровями,
справа маленького черного ефиопа ("Абеа?"). Собрал стрельцов, напомнил
строгий указ государев. Приказал искать по берегам всякое сухое дерево.
Конечно, стрельцы переминались, один ефиоп радовался неизвестно чему.
Вскидывал в восторге маленькие руки с розовыми ладошками. Сам в трех
кафтанах - один поверх другого. Ноги укрывал заячьей полостью.
Договорились делать мелкие вылазки, а летом убить воров.
На зайчатине отъевшиеся стрельцы, изнемогая, ходили вокруг избы, как
волки, принюхивались. Девку Алевайку немец теперь наружу не выпускал, тогда
стрельцы стали сами входить в избу - как бы по делу.
Вились вокруг девки, как мошкара, шептались.
- ...разбойников повяжем, в Якуцк вернемся.
- ...теперь вернет воевода припасы.
- ...мяхкую рухлядь привезем.
- ...в Якуцке девки, каждому достанется,
- ...а всем не хватит, меняться будем.
- ...слышь? Стрелец в лесу нашел дупло с медом. Большое. Спустился и
там застрял. Два дня ел только мед, отчаялся. Но знал какую-то особенную
молитву, потому что скоро медведь полез в дупло вниз задними ногами. Ну,
стрелец ухватился, давай щекотать медведю пятки. Так из дупла вывалились.
- ...а Васька-та, Щукин-та?
- ...с ума спрыгнул.
В зеленом страшном небе сияла над рекой яростная звезда.
Подмигивала, дрожала. Немец тяжело ступал деревянной ногой. Вздыхал.
Вот слышал, будто в одну русскую деревню сама собой приплыла по реке икона.
В тяжелом окладе, в легком сиянии.
"Чтобы произвести хорошее впечатление..."
А зачем? Неужто такая благостная деревня?
11
Повяла трава, побитая заморозками.
Чудовищно нависал немой горизонт в ледяном тумане, в иголках инея.
Вода, заляпанная снежным салом, текла черная. Чувствовалась ее большая
глубина. Черная птица металась. Семейка дивился ее страшной вольности.
Тосковал: совсем, наверное, стер Алевайку немец. Обрадовался, когда привели
лазутчика. Тот с разбитым лицом, как заяц, жевал губами - быстро-быстро.
Ничего особенного не говорил, но по взгляду, в котором страха было меньше,
чем ожидалось, чувствовалась близость чего-то важного.
Пользуясь затишьем, когда все в природе замирает перед рассветом,
Семейка на верховых олешках тайком обошел острожек, в котором всего-то
стрельцов осталось семь человек - остальных военный немец повел в поход на
уединенную протоку. Хотел хитростями выманить воров из-за палисада. А когда
они, убегая, ударят веслами, вот и вынесет их под пушки.
А Семейка обманул немца.
Крикнул: "Стрельцы, брось оружие!"
Они бросили. Рады были, что Семейка никого на виселицу не определил.
"Связать всех! Повесим кого". Он все равно обещал. Но, увидев Алевайку,
заплакал. "Бросьте всех в пустой избе. Даст Бог, выживут". Изумленную
Алевайку гладил по голове. Полюбовавшись рогатыми бровями, спрятал в низкой
каюте казенного коча, захваченного в острожке. К дверям приставил еще
трезвого дьяка Якуньку, вооружив двумя испанскими пистолями. Тот жадно водил
носом. "Вся кипящая похоть в лице его зрилась... Как угль горящий, все оно
краснело..."
Решил на захваченном коче нагло и стремительно пройти узину, проскочить
под пушками немца и вырваться на северный простор, где только гуси да
облака.
Так и сделали.
Ранним часом вылетели из-за косы.
Сами ударили из носовой пушечки, надеясь обрушить камни с утесов на
лодочки стрельцов, поставленные за узиной. Но встали поперек реки два
больших коча. С их бортов стрельцы грозили секирами.
Затрещали, как кости, весла.
С ревом прыгали на низкие палубы.
Рубились топорами, сабельками, секирами.
Там и там блестели выстрелы из пистолей, а один пушкарь развернул на
носу медный василиск, чтобы жгучей картечью подмести палубу. Но всего-то
убило одного стрельца и вырвало из-под немца деревянную ногу.
Кто-то из стрельцов на лету перехватил страшную вещь.
"Держи!" - крикнул немец, валясь на палубу. "О, майн Гатт!" Ругался,
ползая по окровавленной палубе. "Не бросай!" Но стрелец, крестясь, выронил
страшную вещь за борт.
Тотчас ударил снежный заряд.
Понесло крупой, завертело воронки.
Большой коч, проваливаясь, повалился на борт.
Сыпались в воду стрельцы, бросали сабли, ругались. С берега тонущих
пытались достать шестами. То ли спасать хотели, то ли топить. Ничего не
разберешь. А из укрепления саданула пушка. Тоже картечью. Хотели для порядка
пустить над головами плывущих, но зацепили всех. Увлеченный течением и
дырявым парусом коч вынесло под обрыв наклоненной мачтой.
- Майн Гатт! - ругался немец.
Понимал, что все вернут на том свете, но ругался.
Так, ругаясь, приказал бить из пушечек в снежную мглу по уносимому в
метель Семейкиному кочу, на котором и живых-то не осталось, считай.
"Чтобы произвести хорошее впечатление..."
Догонять было не на чем.
12
Так выбросило на пустой остров.
По берегу совсем редкая лиственница - по пояс.
Черные ветки в узелках, будто специально густо вязали.
Семейка, хромая, как медведь, с ладони ел морошку, давал Алевайке,
радующейся тишине после шумного немецкого острожка. С огорчением
оборачивался на разбитый коч, выброшенный на камни. Почему не утонул в устье
большой реки, дотянул до острова? Непонятно. В зеркальных льдинках, весело
мерцающих у берега, не было ни мертвых людей, ни остатков. Снял с судна
припас, выкопал полуземлянку, знал, что придется зимовать на неизвестном
острове. Жалел побитых людей, но ведь это как Бог даст. Нет нигде
справедливости: здесь стрельцы мучили, на том свете черти набегут с вилами.
Алевайке строго сказал: "Одни мы здесь. Дикующие придут, тебя съедят" - чем
ее не успокоил.
Ада подкидыш! - клял немца.
Утешался только тем, что сам видел, как резко вырвало из-под немца
деревянную ногу.
А еще утешался: девка с ним.
Обходя ледяной остров, увидели морских коров.
Совсем непугливые - подплывали к берегу, чесались о камни. Неумными
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг