(c) Александр Потупа
Черная неделя Ивана Петровича
Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью. Когда
я сбился с верного следа.
Данте (Ад, 1, 10-12)
1
Божий дар свалился на Ивана Петровича Крабова внезапно и без каких-либо
серьезных оснований. Не наблюдалось перед этим многозначительных знамений
или вещих снов, напротив, все шло донельзя серо и обыденно. И даже
сколь-нибудь четкого желания обрести чудесное ясновидение у Ивана
Петровича никогда не возникало.
Произошло это глубокой осенью, в заурядное субботнее утро, когда Иван
Петрович имел единственное полуосознанное стремление подремать еще часок,
хотя внешние обстоятельства тому крайне не способствовали. Несмотря на
довольно ранний час, что-то около восьми, Анна Игоревна вовсю гремела
кастрюлями на кухне, и в этом шуме Иван Петрович сквозь полудрему
улавливал многообразные угрожающие нотки. Кроме кастрюльного перезвона,
супруга заполняла квартиру отнюдь не лаконичными нравоучениями в адрес их
пятилетнего сына Игорька, и жалкие ломтики прессованных опилок, именуемые
дверью, никак не защищали слух бедного Ивана Петровича. Дело клонилось к
тому, что никакого завтрака в отсутствие отца Игорек не получит - не
видеть ему завтрака, как своих собственных огромных ушей, которые он опять
забыл вымыть. Игорек слабо ныл, не улавливая тонкой связи между
собственным утренним аппетитом и затянувшимся сном отца, который,
наверное, устал и не хочет идти в свой садик, то-есть на работу.
Впрочем, нет, Игорек неплохо знал, что по субботам и воскресеньям они с
папой свободны от утреннего штурма автобуса. Но от его малолетнего
внимания ускользала важнейшая закономерность домашнего распорядка - каждую
субботу в полдевятого Иван Петрович должен был, независимо от погодных
условий и душевного состояния, идти во двор и заниматься зверским
избиением двух ковров и одной ковровой дорожки. Тяжелые и неуклюжие
пылесборники с синтетическим ворсом доводили Ивана Петровича до настоящего
неистовства, что, разумеется, увеличивало его славу великого
умельца-выбивальщика.
В то утро Анна Игоревна имела все основания для недовольства - попросту
она уже не сомневалась, что в данную конкретную субботу раз и навсегда
заведенное ею расписание нарушится. Отсюда и глубокое смятение, которое
никакими силами не втискивалось в ее, в общем-то, доброе сердце и рвалось
наружу, претворяясь в звонкое кастрюльное аллегро.
Вот-вот Игорек с громкими криками ворвется в спальный угол родительской
комнаты, так называемой залы, и окончательно выдернет Ивана Петровича из
жалких остатков дремы. Да какая там дрема! Разве может по-настоящему
дремать человек, твердо зная, какую казнь приготовили ему близкие?
Но в адском механизме Анны Игоревны что-то разладилось. Скорее всего,
Игорек забастовал, не желая получать заветный бутерброд ценой отцовского
покоя.
И тогда Иван Петрович услыхал решительные шаги супруги. Он сильно
зажмурил глаза, уткнулся носом в подушку и целиком погрузился в только что
родившийся светлый замысел - если сегодня удастся хоть немного нарушить
святое правило 8-30, то его можно будет нарушать и потом, а возможно, и
вовсе устранить из семейного обихода. На миг перед внутренним взором Ивана
Петровича мелькнула сцена прекрасного будущего без ковровых экзекуций,
зато в сопровождении надрывно поющего пылесоса. Мелькнула и исчезла в
скрипе прессованного ломтика и в прерывающемся от негодования голосе
супруги:
- Дитя голодное плачет, а ему наплевать. Вставай сейчас же! Вставай!
Эти слова Иван Петрович воспринял отчетливо, и тут же в него полетел не
менее отчетливый увесистый добавок:
Долбануть бы этого жирного тюленя по затылку, чтоб не притворялся. Ну и
вонища здесь. Сейчас же открою форточку, так он пулей вылетит из постели.
Видно, опять ноги не вымыл, безобразник несчастный...
Иван Петрович не мог поклясться сразу в двух противоречивых вещах.
Во-первых, фразы про жирного тюленя и прочее были несомненно сказаны
голосом Анны Игоревны, разве что немного приглушенным и обесцвеченным.
Да и по логике, некому было, кроме нее, бросаться такими фразами в этой
комнате.
Во-вторых, в голове все еще кувыркалось последнее слово, которое вслух
произнесла супруга,- "вставай", и в этом Иван Петрович был уверен, как в
самом себе.
В единстве и борьбе указанных противоречий у Ивана Петровича возникло
неодолимое желание проверить - нет ли кого из посторонних в его комнате. И
тогда, разрушая свою нехитрую маскировку, он резко повернулся, присел на
постели и ошалело уставился на ближайшего обладателя высокоразвитой второй
сигнальной системы - собственную жену.
Скрипнула пружина. В прихожей монотонно топал и ныл Игорек.
- Ну, что я говорила? - победоносно выдохнула Анна Игоревна.-
Притворяешься! Всю жизнь только и делаешь - притворяешься! И, между
прочим, ноги опять не вымыл, а я белье два дня как меняла, а теперь в
стирку сдавать, да?
И снова устремился в Ивана Петровича странный довесок:
- Ну, чего выставил свою глупую заспанную морду? И блямбики в
глазенках, будто голуби накакали. Несчастье плешивое, надоел же ты мне,
ох, надоел. И этот балбес весь в отца, чего б не хватало. С утра пораньше
голову задолбит. Ой, колбаса горит...
- Ой, колбаса горит! - воскликнула Анна Игоревна и рванулась на кухню.
- Быстро вставай,- выдохнула она на бегу.
- Эта дрянь и так, без всякой сковородки, за день до тошноты краснеет,
а тут столько масла истратила... горелую есть будете... не ори ты,
репродуктор ходячий... - запричитала она где-то вдали.
В мирный уголок Ивана Петровича просочился угар. И вместе с этим угаром
в него вползла странная догадка: "Я могу подслушивать чужие мысли, ибо
сейчас я узнал мысли собственной супруги". И хотя Иван Петрович еще не
скоро оказался во дворе - но все-таки ровно в полдевятого! - в душу к нему
закралось нечто промозглое и сырое. И он стал быстро одеваться.
2
Субботний день проплывал перед Иваном Петровичем, как в тумане. Он
впервые посредственно выбил ковры, ибо глубже, чем следует, погрузился в
неприятные размышления о природе собственного несчастья. Откуда-то он
слышал, что угадывание чужих мыслей - сплошное шарлатанство, кажется даже,
антинаучное запудривание мозгов с неизвестно какими, но уж наверняка
неблаговидными целями. И, разумеется, Ивану Петровичу представить было
страшно, что он стал вместилищем чего-то такого инородного, с нехорошим
душком, и, весьма вероятно, запрещенного. Однако представлять приходилось,
и сопутствующие картины никак не способствовали качеству
ковровыбивательной процедуры.
Получив от супруги строгий выговор, Иван Петрович окончательно скис,
тем более, что мысленная часть выговора, последовавшая за обычными резкими
словами, содержала все доказательства крайнего презрения к его впавшей в
халтуру личности. В наказание он был отправлен в магазин и, потолкавшись
по трем очередям, убедился в бесспорном существовании телепатии. Он узнал,
что симпатичной кассирше Светочке изменяет парень, одолживший у нее сорок
три рубля, что у соседки по подъезду Марии Карповны, стоявшей рядом в
очереди за сардельками, тяжело, если не безнадежно, болен муж, что рыжий
грузчик Серега заначил две банки азербайджанского вермута и боится, что
директор похлопает его по карманам, и еще множество совершенно неожиданных
и, пожалуй, ненужных сведений втекло в его понемногу вспухающий мозг.
Потом был еще один выговор, потом обед...
В результате, к пяти часам дня у Ивана Петровича развился натуральный
комплекс неполноценности. Ко всему прочему, он чуть не позабыл о
традиционной пульке у Ломацкого и убежал, прихватив из дому всего рубль с
мелочью.
В сущности, это было не очень страшно - максимальные потери никогда не
превышали трешки. Слишком уж привыкли друг к другу члены преферансного
кружка. Однако расплачиваться следовало сразу - это правило соблюдалось
столь же неукоснительно, как и явка игроков к половине шестого.
Семен Павлович Ломацкий, врач-венеролог, веселый и подвижный мужик лет
пятидесяти, жил совсем неподалеку, в соседнем корпусе. Квартира его была
обставлена очень прилично, а при мысли о количестве ковров в этой квартире
у Ивана Петровича сразу же начиналась ломота в плече.
Когда Анна Игоревна говорила - обставляться, как люди, одеваться, как
люди, она имела в виду не абстрактную личность с глянцевой иллюстрации, а
конкретно Ломацкого и его стилизованную берлогу. Однажды Анна Игоревна
побывала там в гостях, и с тех пор в ее взгляде затаился еще один кубометр
тайной злости на свою нелепую судьбу. К счастью, ей очень не понравилась
молодая жена Ломацкого Фанечка, пухленькое двадцатисемилетнее существо с
очаровательной мордашкой и рвущимся к едва ли кому ведомым целям
великолепным бюстом. Анна Игоревна считала, что такой брак подрывает
основы общественной морали, ибо, во-первых, что будет, если все мужчины
станут брать жен вдвое моложе себя, а во-вторых, за какие такие заслуги
досталось Фанечке как сыру в масле кататься? "Конечно, я понимаю! -
кричала Анна Игоревна в очередном приступе обличительного энтузиазма.- Я
все понимаю! Ты тоже с удовольствием бросил бы меня, растоптав плоды
совместной жизни ради сопливой девчонки. И хоть ты намного моложе
Ломацкого, даже его со Фанька оказалась бы слишком молода для тебя,
слышишь, слишком молода..."
Иван Петрович все это слышал и, разумеется, соглашался, со вздохом, но
соглашался. Однако он вовсе не считал, что Фанечка до такой степени ему не
подходит. Напротив, он не раз воображал себе этакие удивительно заманчивые
сцены и даже как бы ощущал кончиками пальцев замочек на французском
лифчике Фаины Васильевны - ведь не могла же она не носить именно
французское белье...
Но игривые мотивы были давным-давно загнаны вглубь и никак не
проявлялись - очаг гостеприимного доктора казался Ивану Петровичу
неприкосновенным.
На этот раз Иван Петрович немного опоздал. Все были в сборе и, видимо,
недоумевали. Ломацкий сидел за столом, сердито уставившись в расчерченный
лист бумаги. Напротив устроился следователь Фросин, личность брюнетистая,
поджарая и оттого крайне загадочная. Четвертый участник пульки Аронов,
инженер божьей милостью, нервно бегал по комнате, преимущественно вокруг
небольшого столика, где заботливая Фаина Васильевна приготовила поднос с
весьма затейливыми бутербродами и двумя запотевшими бутылочками.
- ... и все-таки не раскалывается, стервец, - произнес Фросин в момент
появления Ивана Петровича.
Крабов напряженно пережевывал отрицательную эмоцию, полученную от
Фанечки, которая открыла ему дверь, поздоровалась и с наимилейшей улыбкой
выдала:
Господи, опять эта бесцветная личность. До чего ж надоело, неужели Киса
не может водить к себе кого-нибудь...
Так и не выяснив Кисиных возможностей, Иван Петрович рванулся в комнату.
Деликатнейший Семен Павлович не сказал ни слова, лишь незаметно метнул
взгляд на высоченные антикварные часы.
- Извините,- забормотал Иван Петрович,- домашние дела, так сказать,
семейные проблемки.
- Ладно уж, не оправдывайтесь,- дружелюбно ухмыльнулся следователь
Фросин.- Пока тут Михаил Львович организует по стартовой, я вам
презабавную историю расскажу. Гаденькое дельце мне досталось...
Иван Петрович перевел дух и сразу успокоился. Никаких мыслей, кроме:
...эх, по холодненькой... возьму бутербродик с краю... сегодня уж
повезет...
в воздухе не витало. Мягкий свет и уютное похрустывание колоды в руках
у Ломацкого создавали все условия для быстрого восстановления истрепанного
внутреннего мира Ивана Петровича.
- Так вот, находим мы у него шесть икон, - продолжал Фросин, искоса
прослеживая нехитрые манипуляции Аронова. - Находим и, как положено, тянем
на допрос, а он ни в какую. Знать не знаю, говорит, и не ведаю.
Иконки, дескать, дрянь, купил у случайного человека примерно по трешке
за штуку - тому вроде бы выпить приспичило,- и именем не поинтересовался.
Если надо, говорит, берите на здоровье мои иконки, мне такая ерунда и
даром не нужна.
И вот я сижу, печенкой чую - его это работа, а Пыпин только скалится.
Неужели, говорит, вы меня, интеллигентного человека, в банальной краже
подозреваете?
- Позвольте, позвольте, Макар Викентьевич,- вмешался Ломацкий,- я
чего-то не понимаю. Разве вы никаких следов этого Пыпина в церкви не
обнаружили?
- В том-то и дело,- радостно воскликнул Фросин, и Ивану Петровичу
показалось, что не такой уж этот брюнет загадочный.
- В том-то и дело! Я же полчаса вам толкую, что следов никаких нет, что
сам Пыпин, скорее всего, и рядом с той церковью не стоял, а дружка навел.
Только теперь - концы в воду. Нет у него, видите ли, дружков, нет и точка!
И седьмой иконы, самой ценной, тоже нет.- Тут без стартовой не
разобраться,- подал голос Аронов.- Бросьте-ка эту ерунду, пора за дело.
Дружно выпили по маленькой, закусили отменно гастрономичными
бутербродами и приступили.
И сразу, после первой же сдачи, Иван Петрович понял, что влип он в
пренеприятную историю, поскольку все карты своих партнеров знает
досконально, как будто лежат эти карты на столе картинками кверху.
И пошла кутерьма. Для начала засадил Иван Петрович Фросина на
практически неловленном мизере. Пригласил Аронова втемную и после
совершенно правильного первого хода следователя отобрал шесть своих и
безжалостно всадил четыре. От этого художества у Фросина волосы встали
дыбом, и он при следующей игре заторговался до червей и оставался без
одной, а все потому, что Аронов имел привычку при своей сдаче сразу же
подсматривать прикуп. А когда через два круга Иван Петрович торжественно
заказал мизер, зная, что прикупные семерка и дама крестей дают ему все
гарантии безопасности, Фросин нехорошо побледнел. И тут Иван Петрович
сквозь ровный шелест простых счетных мыслишек уловил вой настоящего
снаряда:
С ума сойти с этим Крабом. Ну, чего он творит? Краб, крап... Неужели
крап? Тогда трешкой не обойдешься. Галка баню устроит, мать ее...
Пришить бы этому разбойнику пару годиков строгача. Фраер проклятый...
И не было сомнения, что пакостные мысли относились к Ивану Петровичу
Крабову - к кому же еще? В принципе, Крабов не обиделся, напротив, он
наполнился внутренним раскаянием, но, с другой стороны, очень уж было
приятно организовать бурю в застоявшемся субботнем болотце.
По традиции выпивали по финишной и расходились около часа ночи,
повеселевшие и довольные друг другом. Но на этот раз атмосфера заметно
испортилась. Иван Петрович выиграл тридцать один рубль сорок копеек,
причем бедняга Фросин вынужден был заплатить ему почти половину. Понурые
физиономии соперников и весьма вольные их мысли портили настроение, но
самое важное заключалось в ином - из своего чудовищного выигрыша Иван
Петрович решил заначить только червонец, а все остальные немедленно
вручить Аннушке. Это обеспечивало, как минимум, недельный покой и
всяческие семейные привилегии.
Всемирная любовь охватила Ивана Петровича, и если бы он мог, то
несомненно предложил бы каждому рубля по три из своего приза. Для
недельного воспарения в глазах супруги вполне хватило бы и десятки.
Натягивая плащ, Фросин снова стал жаловаться на судьбу, на безнадежное
дело, из-за которого он, конечно же, схлопочет выговор от начальства.
И тут Ивана Петровича черт дернул за язык. То есть хозяин языка
буквально почувствовал какое-то щекотное прикосновение к кончику,
возможно, это скатилась свернувшаяся в шарик всемирная любовь. В
результате, он панибратски похлопал Фросина по плечу и сказал:
- Давайте-ка, Макар Викентьевич, я вам помогу, ей-богу, помогу.
- Да вы что, смеетесь? - вскипел Фросин.- Чем вы способны мне помочь?
Вы? Это ж не в преферанс перекидываться!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг