обороны, что на третьем допросе стала с жалостью на меня поглядывать, тут я
понял - созрела, пора козырь показать, а козырь, как чаще всего случается,
в акте экспертизы спрятан, в мелком, на первый взгляд, факте - яд в холодце
не локализован, практически равномерно распределен по объему,
следовательно, введен был в жидкое варево и тщательно размешан. Недурно
придумала эта Орлова, в девичестве Горобчук, - съест пожилая гражданка
Анастасия Кузьминична неизвестно чем отравленный холодец из неизвестно чьей
тарелки, брякнется сморщенным трупиком под стол, полежит денек-другой, тут
сердобольные дочушки навестят, дверь взломают, заохают, запричитают,
похороны устроят, милиция побегает, побегает и успокоится, может, бабка
самоубийством покончила, мало ли, и вдруг - дикий зигзаг судьбы, целились в
мать, поубивали собственных мужей, и Тамара теряет голову - ушел любимый
человек, на остальное ей наплевать, остальное полностью вытеснено, а вот
Орлова - по-другому, она в нокдауне, но быстро, почти сразу приходит в
себя, инстинкт самосохранения требует еще одной жертвы, и она начинает
толкать на плаху сестру, ведь не дура же - понимает, что дело пахнет
вышкой, однако толкает.
Холодец готовила, разумеется, в ночь перед днем рождения, еле застыть
успел, разумеется, никто не присутствовал, разве что муж раз на кухню
заглядывал, - с удовольствием подписала эти показания, вполне, между
прочим, правдивые, у Тамары в тот вечер допоздна засиделась соседка, так
что участвовать в приготовлении младшая сестра никак не могла, это
проверено, а потом пришлось объяснить, что холодец был отравлен до
затвердения...
И выстрелила в меня Надежда Васильевна Орлова таким жутким взглядом,
что спина взмокла, мгновенно она ситуацию оценила и весь заряд своего
несостоявшегося спасения в мою переносицу выпустила, многое в своем
кабинете повидать мне пришлось, но такую злость - никогда, и получилось
так, словно с этим взглядом вся сила покинула гражданку Орлову, попуталась
она немного, повиляла для порядка и вышла на полное признание, прорвало ее,
все изложила, причем совпадение с показаниями матери и сестры почти
стопроцентное.
С профессиональной точки зрения - скучное дело, в сущности, простое,
неопытны сестрицы Горобчук, могли бы и получше кашу заварить, думали по
наивности своей, что убийство - легкий способ наживы, но век не тот,
одиночке-дилетанту и здесь путь заказан, всему учиться надо, всерьез
учиться, кстати, у Орловой в этом направлении задатки есть, может в
заключение ума-разума поднабраться, дадут ей лет десять - гуманность, то да
се, а по сути дела, ни в какую нормальную колею ей уже не войти, скажем,
отсидит, а потом что - дети знать не захотят, мать помрет, вряд ли и
полсрока протянет, мужа нет, дикое положение, найдется ли святой, который
помочь не побрезгует, нет ведь, пожалуй, тот случай, когда тюрьма родней
любой свободы покажется, тем более, что Орлова очень быстро станет не
последним человеком в арестантской иерархии, вообще это заблуждение, что
каждый человек предпочитает любую свободу любой тюрьме - в клетке можно
иметь не так уж много, зато вполне определенных благ, а на воле нередко
только одно благо - сама воля, да и то при внимательном рассмотрении
оказывается не воля - иллюзия, хорошо сработанная иллюзия, ползал ведь на
коленях по моему кабинету Митюхин - двенадцать ограблений с применением
огнестрельного - ползал и хрипел: посадите, хрипел с пеной на губах, как
отца родного прошу. Богом заклинаю, Марксом вашим заклинаю, посадите, любое
дело пришейте, только чтоб до конца моих дней сидеть, стукну ведь кого под
горячую руку, насмерть стукну, сердце мое чует,- насмерть, вышку отхвачу,
будет на вас и его и моя кровь, а помирать насильственно неохота; в
основном, верно - там он туз, на воле - никто, даже не нуль, а сильно
отрицательная величина, ничего, кроме формулы "жизнь или кошелек" не знает,
а формула-то скользкая - вдруг кто-нибудь предпочтет сохранить кошелек,
потому Митюхин и пришел ко мне через месяц после завершения своей последней
отсидки, свобода его смертью пахла.
А другой полюс, сто тысяч световых лет от Митюхина, и все-таки -
Тимоша, знал ведь, что в клетку прыгает, однако плюс сто и должность, года
полтора прошло, и стал Тимоша называть клетку работой, распасовку
входящих-исходящих - литературной деятельностью, стишки - хе-хе - грешком
молодости, телерыженькую - замечательным представителем нашей транспортной
молодежи, и самое любопытное, что все это правда, абсолютная истина в новой
Тимошиной системе отсчета, и служба не такая уж клетка, можно привыкнуть, и
бумагодвижение требует серьезности, и рыженькая - чудо, особенно, когда
улыбается, просто весь фокус нового восприятия - в смене системы отсчета,
Тимоша сменил вроде бы безболезненно, но думается, - сел в чужую, и вскоре
это скажется, вскинет однажды Тимоша голову, взглянет поверх своего
солидного служебного положения, увидит горизонты иного цвета и смысла -
взвоет, взвоет и ползком поползет к этим иным горизонтам, только поздно не
было бы...
Без четверти четыре.
Тишина.
Вовсю светает, и спать расхотелось, может, не усну теперь?
Обидится Иван Константиныч, прокуратор Ваня: сливки Русецкий снял, а
самую грязь мне оставил, хм, сливочки, скисшие сливочки, впрочем, эти яды -
дело долгое и грязное, наверняка сестры зацепили лишь самый кончик длинной
ниточки.
Почему-то Тамара Васильевна обо всем рассказала, а о том, как циан
добывала - ни слова, спросишь - она в истерику, плачет, о муже причитает,
сначала и внимания не обратил, думал - естественная реакция, случайное
совпадение, но уже на втором допросе понял - нет, увиливает она, скрывает
что-то, что?
Впрочем, нет преступлений без какого-нибудь неясного хвостика, во
всяком случае, мне встречать не приходилось, хоть одна ниточка для
размышлений обязательно найдется, человек связан с прошлым гораздо сильней,
чем кажется, вырвешь его, изолируешь, но ведь тысячи нитей, тысячи нитей,
одни сразу обрываются, другие лопаются, но есть и такие, что по-прежнему
куда-то ведут, с чем-то связывают, бывает, что через десятки лет они снова
раскаляются и обжигают, возможно, что и здесь такая нитка, лет восемь
назад, еще до моего прихода в отдел велось очень крупное дело по ядам - до
сих пор легенды ходят, подпольное производство, отлично налаженный сбыт,
даже попытки выйти на международный рынок, и не исключено, что одна из
ниточек этого дела не обнаружилась тогда, ушла в тень, чтобы теперь
проявиться в трагедии сестер Горобчук, а может, и новый подпольный трест,
поинтересуюсь потом у прокуратора Вани, обязательно поинтересуюсь...
Еще два квартала, и дома.
Настроение чего-то испортилось, какого дьявола в такую чудесную ночь о
таких вселенских пакостях думать, серенады петь надо, воспарять, влюбился
ведь, сам не ожидал, а влюбился по уши, как пацан, а тут эти проклятые бабы
по извилинам топчутся, Митюхин ползает, мерзкая все-таки профессия, и не
потому, что с грязью возиться кому-то надо - это пакостная выдумка
бездельника, и не потому, что она кому-то вымирающей кажется - для них все
на свете тождественно собственному символу веры; а потому что все время
находишься среди изломов и трещин, судьбы, характеры, пропасти душ - иногда
такое наружу выхлестывает, темное, необозначенное и страшное, что ни одному
профессору психологии в бреду не представится, как будто и не пронеслись
над нами пятьдесят веков цивилизации, и не должно это нечто необозначенное
затопить мир, отравить его забвением человека и истории - в этом цель, но
цена зачастую непомерна, и кусочек этой ночи тоже входит в цену сражения с
нечто...
Все, спать, немедленно спать, никаких трещин, думать только о Лене, о
цветах - обязательно добыть хороший букет цветов, сигареты кончились, к
лучшему, вдохну напоследок эту сентябрьскую ночь без дыма, чистую ночь...
IX
Сальца бы кусочек.
Сало волей пахнет.
Может, дачка будет на следующей неделе.
Холодно.
И здесь зябко, а в мастерской точно не дотапливают, еще повезло, все ж
не работы на воздухе.
Совсем распустилась, колтун расчесать завтра надо, опять у Купревны
чесало одалживать...
Сейчас бы под толстое одеяло из ваты, настоящую стеганку, простыню
крахмальную, а хрен с ней, с простыней, главное - одеяло, чтоб залезть под
него целиком и покряхтывать от теплоты и мягкости, и под спину чего-нибудь
помягче, хоть диван какой завалящий, и чтоб не трогал никто, досыта
нахрапелась бы, часов до двенадцати.
Хорошая штука одеяло, если ваты не жалели, чтоб толстенное было и
большое - под ноги подоткнуть и голову укутать, чтоб пахло хорошо -
настоящими духами, и если б еще Борьку на несколько минут рядом, тело
теплое, пусть сопит вовсю, третий сон досматривает, ничего мне такого не
надо, только чтоб возле уха сопел, голову ему под мышку суну, а руками,
боже мой, чтоб я только руками не делала, на волю бы руки выпустила, хоть
вы погуляйте, но тихо - Боречку не разбудить, пусть хоть на год еще
раскрутят, один хрен, Надька вон десятку получила и жива, пусть хоть год
подкинут, а Борьку дадут на несколько минут, чтоб под мышку к нему
ткнуться.
А проснулся бы случайно, боже, как целовала бы, он с ума сошел бы от
поцелуев моих, Купревна научила - опытная стервь, вроде платы за прокат,
все у нее водится - и расческа хорошая, и жидкости всякие вроде одеколона,
и все чего пожелаешь, только вцепится потом, обкусает, обслюнявит - целый
день отмываешься, добрая вроде баба, а тошнючая, липкая какая-то...
Очухался бы Боренька, а я ему: не желала я того злого случая,
Боренька, лапочка ты мой, котенок мяконький, не желала, травили мы с
Надькой мамашу свою, дуры бабы, а вышло - мужикам нашим в гробы полечь, и
не проводила я тебя даже, не попрощалась с тобой, вот выйду, Боренька,
отсюда, цветов раздобуду, на могилу твою приду, тогда попрощаемся, а ты
Генку за меня попроси, ничего я к нему плохого не имела, так уж получилось,
ты добрый, Боренька, поймешь меня, дуру невообразимую, семью нашу вконец
искромсала, как-то сейчас наш Колюшка с бабкой мается, а она расхворалась
совсем, куда ей трое внуков...
Ох, Надька, Надька, курва хренова, ну какие черти тебя на ужас этот
пихнули, и сейчас-то норов свой собачий смирить не можешь, всем поперек,
наказание лишнее терпишь, а лаешься, характер свой поганый всем под нос
суешь - шконкой тебя ущемили, пайку отобрали, по шее врезали, так ведь муть
все это, Надька, главное-то своими руками испохабили и угробили.
Все угробили, и прощения не будет, выйду я почти через шесть лет,
статейка-то звонкая - от звоночка до звоночка отсиживать, сколько ж
похабели тут на меня налипнет, да хрен с ней, с похабелью, времечко отмыло
бы, но куда выйду-то, кого другого - семья ждет, а меня кто ждать будет,
детки наши, Надька, дуреха горькая, и знать нас не желают, а потом - тем
паче, стыдиться станут, наляпаемся мы пятнами черными на их биографии; где
твой отец, спросит твою Люську жених, а она: отравлен матерью; а где мать,
спросит невеста моего Колюшку: в тюрьме отбывает за отравление отца моего,
ответит Колюшка и сдохнуть мне пожелает; нет, конечно, врать будут, сказки
придумывать про летчика-испытателя и про мать, которая не выдержала его
геройской гибели и от разрыва сердца скончалась, или другую сказку
придумают и будут зубами за нее хвататься, даже поверят в нее, а появишься
- посмотрят, как на выходца с того света, лишнего человека, который явился
- мало семьи, - чтобы и сказку тоже разрушить, гнать станут поганой метлой,
и вообще, сбегут они подальше отсюда, от людского злого языка, сбегут и
адреса не оставят, не доищешься - вроде и деток никогда не было, а баба
Настя плоха совсем, еле ходит, годик какой протянет, может, два, и упорхнет
ее добрая душа, хоть внуки проводят - не одиноко помрет.
Не пойму вот - простила она или нет, неужели простила?
Не хочет разговаривать об этом, а внуки у нее вечно заняты, то да се,
а попросту - видеть они нас не могут, Надька, такое дело - старую шлюху
Купревну и то дети навещают, а нас не желают, и не увидим мы их никогда,
это факт.
Холодно, нету Бореньки, не появится - как ни зови, хоть бы одеяло
ватное, пусть год-другой сроку накинут, один хрен, выходить-то все равно
некуда, вот только к Бореньке съездить, прощения у него по-настоящему
попросить. Колюшку издали увидеть, издали, чтоб не помешать ему в новой его
жизни - и всех делов-то, других и нет, потому и выходить-спешить некуда
мне, за одеяло, ей-богу, пару лишних лет приняла бы, глазом не моргнула,
теплота была бы и мягкота сплошная.
Охоньки, спать надо.
Может, приснится что похожее.
Хоть бы приснилось...
X
Осень-то опять ладная.
Теплехонько.
Посижу какую минутку на скамеечке, Коленьку подожду, вот уже из школы
бежать должен.
Совсем развалюхой стала, дай Бог хоть зиму перезимовать, изнутри нечто
долбит, наружу просится, и ходить - ногам невмоготу.
И как косточки мои старые терпят, хрустят, а терпят...
Девки чего-й-то с Коленькой загрызаться стали, что ни день
загрызаются, и меня слушать совсем не хотят, Люсенька взрослая уже,
кавалера завела, домой поздно приходит,
Надькин у ней характер, чисто Надькин, горластая, а Наташенька -
невесть в кого, сама не жмотничает, но за сестру держится, та ей деньжонок
рупь-другой подбрасывает, скоро и Наташенька на работу пойдет, полегче нам,
только с мальцом беда - как его-то одного оставить, не опора ему девки, не
опора, да и я уже скопытилась, вот-вот с работы погонят, руки тряпку-то
выжать не могут, спасибо Коленьке - помогает когда, а девки стесняются,
думают - зазорно возле бабки старой крутиться, все из дому убежать норовят.
Ведь недавно ж резвая была, смотришь - и бутылочек соберешь, а теперь
- куда там, ведра с водой не поднять, грехи тяжкие, за что это Господь
покарал-то, за что?
Уж лучше было бы мне одной того холодца съесть, и мучений таких не
выпало бы - поплакали бы надо мной, денежки поделили, может, и памятничек
какой на могилку поставили, вышло бы все куда как к лучшему, жили бы детки
и внуки, бабку изредка добрым словом поминали, а дочки с годами казниться
стали бы, но я уж за них замолила на том свете.
Съела бы того холодца поганого и покоилась вместо хлопот, а то три
внука в мои-то годы - за всех трясусь, а трястись-то нечему, рухлядь и есть
рухлядь.
И деньжата вчистую слизаны, как ударил Господь по жизни нашей, так и
пошло - зятьев похоронила, полторы тыщи на похороны-памятники утекло, и то
ж глупость получилась, потому на памятниках каждому надпись заказала -
"вечная память от жены и деток", так Генкина родня скандал учинила, брат
его в милицию даже попал, хотел Генкин памятник порушить, не понимают
баламуты, что девки-то мои ничего против мужей не умышляли, любили их,
смотрели, как могли, обхаживали, хорошие они жены были, нечего зря пинать,
а что против меня, старухи, затеяли, пусть их бог судит, я им не судья, а
уж родня мужнина и подавно.
Тоже мне родня называется - хоть к детишкам подошли бы, приласкали
когда, гостинчику принесли, к себе зазвали на обед-ужин, хоть спросили бы
меня, старую, каково сладко мне с тремя-то внуками приходится, а внуки
совсем не виноваты, что отцов-матерей потеряли, ох, родня-родня...
Опять на следующей неделе к дочкам ехать, змеюки они, понятно, а все ж
жалко, маются там в неволе, ни деток, ни мужиков, харч казенный - горький,
а детки-то и ухом не ведут, хоть бы пару слов написали, так нет - знать не
хотим, ведать не желаем, простить не умеют за отцов своих.
Знала б я, как дело повернется, на себя всю вину взяла, что со
старухой-то сделаешь, сказала бы: по злобе зятьев потравила, простите дуру
окаянную; в тюрьму бы, конечно, пошла, так доченьки не оставили бы,
сподручней им по очереди было бы передачки возить, да и померла бы вскоре,
все едино долго не протяну, зато детки при матерях - другой спрос,
как-никак легче росли бы...
Эх-хэ, если бы да кабы, ведь тот милиционер в гражданском никаким
вракам не поверит - там яд некий страшный был, где купила да почем, может,
запираться стала бы, только пользы мало, ловкий он больно, с подходом,
запутал бы меня, темноту древнюю, вон и Надька на суде на него наговаривать
пошла, извернуться хотела, а пшик получился, потому что правда она на свет
вылезет, куда не сунь ее, горемычную, в одну щель засунешь, из другой
вылезет.
Людям в глаза теперь смотреть стыдно, и прошло уж два годика с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг