Горнова провести тот или другой опасный метод работы.
Там под водой стоят машины-гиганты, которые готовы начать поднимать из
морских глубин атлантические воды. Эти машины требуют ядерное горючее, и он
с нетерпением ждал того момента, когда задвигаются огромные лопасти
водоподъемных башен.
Как только будет закончена работа в лаборатории, он снова помчится
туда.
Горнов отклонял его рискованные предложения.
- Четыре года назад, когда шло открытие койперита, я рисковал собой,
тобой, моими помощниками и лабораторией, - отвечал он. - Теперь мы рискуем
сорвать смелые, огромные планы, которые уже приняты или разрабатываются в
Москве. Новый Гольфстрям будет достроен и пущен в действие, хотя и в
меньшей против проекта мощности. Но за ним пойдут строительства второй и
третьей очереди - отепление зоны вечной мерзлоты во всей Сибири. Решение
этой хозяйственной проблемы потребует огромных количеств энергии. Койперит
будет очень нужен, и мы должны очень тщательно проверить кассеты. Всякая
спешка, горячность в таком деле вредны...
Вскоре после этого разговора в Чинк-Урт приехала экспертная комисия.
Как-то вечером, когда все работники лаборатории собрались в доме
Академии наук, в комнату вошел профессор, член комиссии.
Разговаривая с одним из своих коллег, он сказал между прочим:
- Я нашел чей-то дневник в сейфе.
Вера Александровна была недалеко.
- Дневник в сейфе?!..-повернувшись и испуганно взглянув на профессора,
спросила она. - Извините, пожалуйста... - И не слушая ничего больше, в
необычайном волнении подбежала к мужу.
- Витя, - теперь мне понятно, что хотел сказать Исатай... Это слово
"дневсей". Да, да... Я знаю... "Дневсей" - это днев-ник в сей-фе, - с
расстановкой проговорила она. - Понимаешь, дневник.
- Погоди, милая. Я ничего не понимаю. Какой дневник? В каком сейфе?
Профессор был удивлен, когда к нему подошли Горновы.
- О каком дневнике вы говорили, профессор? Где он? - спросил Виктор
Николаевич.
Глядя на взволнованное лицо Горновой, профессор добродушно усмехнулся.
- Будьте спокойны, я не прочел в дневнике ни одного слова. Я отложил
его в сторону. Мне понадобились в архиве некоторые справки по койпериту, я
заглянул в сейф. И там наткнулся на толстую тетрадь с надписью "Дневник".
- Где, где вы его обнаружили? В каком кабинете? - спросил Горнов, не
менее взволнованный, чем его жена.
Профессор назвал номер комнаты и номер сейфа. Поблагодарив, Горновы
торопливо направились в дальний блок серого здания, где находился обширный
архив научно-исследовательского института.
ДНЕВНИК ИСАТАЯ САБИРОВА
Ночь нависла над каменным плато Чинк-Урта. Вдали темнел массив серого
здания, на шпиле высоко в небе светилась и мигала золотая звездочка. С
черных столбов, широким кольцом окружавших лабораторию, оскалив зубы,
смотрели черепа, горели фосфорическим светом грозные надписи: "Не подходи!
Смертельно!" Слышалось тихое жужжание электромагнитного кольца.
Пройдя по бесконечным коридорам серого здания" Горновы вошли в зал,
где хранился архив.
Виктор Николаевич молча открыл указанный профессором сейф. Там лежали
пустые кассеты, а на них толстая тетрадь.
- Исатай! - сказала Вера Александровна, взглянув на первую страницу.
Это не был в полном смысле дневник. Тут были записи работ, которые
Исатай выполнял в Москве, потом здесь, в лаборатории. Деловые записи
перемежались, личными заметками всякого рода.
Нетерпеливость, стремительность, страстность Исатая проглядывали в
каждой фразе. Наедине со своим дневником он не стеснял себя и в изобилии
сыпал любимые поговорки и изречения: "Пока умный думает, решительный
сделает". "Дерзновенье разбивает или камень, или свою голову". "Сомнения и
колебания - море, пропадешь. Риск - лодка, сядешь и поплывешь".
Горновы много раз слышали от него изречения, порой забавные, а нередко
и мудрые.
При виде Исатая, у Веры Александровны иногда мелькала мысль в духе его
афоризмов: "Когда в нем говорят чувства - ум и воля его молчат".
Читая страницы, исписанные неровным торопливым подчерком, она видела,
что все последнее время, быть может, весь год, работая в Москве, в
проектном отделе Гольфстримстроя, Исатай больше всего жил сердцем,
волнуясь, приходя в экстаз, болезненно реагируя на всякие неудачи и
препятствия.
Дневник был исповедью человека со слабой волей, не умевшего сдерживать
страсть и порывы своей неистовой натуры в моменты, требующие твердости и
спокойствия.
Горновы еще не знали, какую тайну раскроет дневник, но слова
умирающего Исатая: "Не успею сказать, произойдут катастрофы", - звучали
сейчас как что-то угрожающее и страшное.
По дневнику Исатай был таким, каким они его знали, и любили, -
энтузиастом Нового Гольфстрима.
Он негодовал на всех, кто не понимал идею Горнова, кто пытался
затормозить утверждение проекта. А когда проект был принят, в эти дни
страницы дневника были полны торжества.
"Как бы я хотел отдать жизнь свою за это прекрасное дело. И я отдам ее
когда-нибудь!" - писал он.
Но в проектном отделе, где работал Исатай, нелегко разрешались
встающие леред ним научные и технические проблемы. Были трудности, были и
неудачи.
Исатай проявлял нетерпение. Страницы дневника пестрели неожиданными
переходами от восторгов и радости к гневу, к жалобам на медлительность, на
придирчивость каких-то экспертов. Иногда он впадал в пессимизм, граничащий
с отчаянием.
"Так мы и за сто лет не построим Нового Гольфстрима", - писал он.
Но эти мрачные страницы скоро прерывались новыми восторгами.
- Сдан для производства проект тучегона для Центрального влагопровода,
- писал он. - Машинагигант, каких еще не видывал свет. Она должна будет
вести борьбу с ветрами, создавать движение воздушных масс, продвигать
влагу, которая начнет подниматься сосвобожденного от льда Полярного моря.
Дух захватывает, когда я представляю в действии этот гигант!
С каждым месяцем резкие скачки в настроении Исатая, переходы от
тревожного или раздраженного настроения, к радости становились более и
более частыми. Он преувеличивал неудачи и трудности и по самому
незначительному поводу приходил в отчаяние.
Нервозность, психическая неустойчивость Исатая все резче и резче
выступали в дневнике по мере приближения к его концу.
"Не могу спать", "Опять кошмары", "Сегодня готов был побить..." Исатай
приводил фамилию товарища по работе. Такие и подобные фразы стали
встречаться на каждой странице.
Исатай, видимо, и сам замечал ненормальность своего состояния.
За несколько дней до наступления морозов на севере он писал: "Боюсь,
что я не совсем здоров. Надо посоветоваться с невропатологом".
А в день, когда пришло сообщение о надвигающемся на Полярный порт
циклоне, в дневнике было написано:
"Все погибло! Природа Заполярья обрушила на строительство свою
огромную мощь. Уваров предлагает спешно выводить подводников наверх, и он
прав, Горнов настаивает на продолжении работ".
Перед вылетом в Чинк-Урт Исатай был настроен по-боевому.
"Виктор Николаевич включил меня в свою бригаду.
В десять дней мы должны заготовить кассеты с койперитом и переключить
отеплительные галлереи Полярного порта на ядерное горючее. Мы выполним это
и, хотя бы всю зиму стояли пятидесятиградусные морозы, не дадим замерзнуть
гавани. Еду в лабораторию, где родился койперит. Чувствую себя здоровым,
бодрым, полным энергии. К чeрту болезнь, нервы, переутомленке!"
Но уже с первых дней работы в лаборатории, как только началось
усиление морозов, Исатая охватил страж за подводников. Снова он оказался во
власти отчаяния.
"Не могу отогнать страшные видения гибнущих в батисферах подводников,
- писал он. Не сплю третью ночь. Лишь только закрываю глаза, передо мной
посиневшие лица, помутневший взор умирающих юношей. В камере лаборатории,
когда выключаю свет н остаюсь в темноте, опять они. Хочу отогнать страшные
картины, сосредоточиться на экране, на лампах и не могу... Сегодня мне
показалось, что на экране блеснуло бледнозеленое свечение. Я подумал,
неужели кассета пропустила лучи. Но ночью в глазах плавали те же светящиеся
экраны, неоновые лампы - результат утомленного мозга. Могу ли я продолжать
вести наблюдения"...
Накануне вылета из Чинк-Урта была сделана последняя запись в дневнике:
"Надо сказать Виктору Николаевичу о своем состоянии, о том, что я
перестал верить себе, что я сам не знаю, правильно ли я веду наблюдения.
Уехать бы куда-нибудь, в самую гущу борьбы, только бы не думать ни о
замерзании гавани, ни о подводниках.
Но вправе ли я бросить работу в лаборатории, когда нас всего пять
человек?"
"Сегодня я попробовал поговорить с ним, - писал он ниже. - Он сказал:
"исполним долг наш". Я так и не решился сказать ему, что я не уверен в
надежности своих кассет. Их надо бы проверить еще и еще раз. А сам я не
смогу это сделать. О, как я устал от этих тревог, страхов, от мыслей..."
- Вот разгадка: и как я не видел его состояния, горестно проговорил
Горнов, закрывая дневник. - Он хотел еще проверить кассеты. Просил, чтобы я
оставил его в лаборатории. Я понял это, как трусость. Решение вылететь на
четыре дня раньше захватило его врасплох. Сказать, что он не уверен в
точности своих наблюдений, он боялся. Боялся, чтоб я не отложил
вылетБедный, бедный друг...
Через несколько дней Академия наук вынесла решение:
"Кассеты Горнова и методика их испытания на непроницаемость для
электромагнитных лучей вполне надежны. Койперит, помещенный вкассетах,
может транспортироваться и применяться как источник ядерного горючего".
Тогда же Академия наук сделала заключение по поводу гибели самолета
"Арктика".
Мнения ученых сводились к тому, что причиной катастрофы явилась
кассета, не проверенная должным cбразом Исатаем Сабировым. Она оказалась
уязвимой для космических лучей жесткого ливня, в который попал самолет.
Выход самолета в сторону предотвратил гибель всего экипажа.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТРЕВОГИ МИРАКУМОВЦЕВ
Как только комиссия закончила работы, Горнов закрыл лабораторию.
На другой день вместе с Петриченко он вылетел в Полярный порт, а
оттуда на Саюм-Ньер, где заканчивалось строительство головного тучегона
Центрального влагопровода.
Вера Александровна выехала в Бекмулатовск. Ей было поручено
познакомиться на месте с ходом работ, согласовать сроки их окончания и
распределить кадры атомотехников.
Она была рада этой поездке. Больше месяца она не видала отца, ей
хотелось с ним повидаться.
В пустынях Мира-Кумах, Мед-Пак-Дала и в Чинк-Урте уже шла подготовка
дна для будущих озер, но участок этот отставал от остального строительства.
Причин к тому было несколько.
Работы на дне Арктического моря, строительстве Центрального
влагопровода и зоны ливней заключались главным образом в сборке и установке
машин, изготовляемых на заводах. В пустынях было другое.
Там строились тысячекилометровые плотины и дамбы, мосты, туннели.
Передвигались с низких мест на более возвышенные строения, селекционные
хозяйства, иногда целые сады и рощи.
Все эти работы требовали большого времени.
Во многих пунктах республики работали чрезвычайные комиссии по
затоплению. Геодезисты и гидрогерлоги потратили более полугода на
оконтуривание озер. В проектных бюро разрабатывалась сложная система
водохранилищ.
Работа эта была сложна еще и потому, что при затоплении затрагивались
интересы множества хозяйств местного и общегосударственного значения.
Приходилось согласовывать вопросы, составлять варианты проектов.
Строительство овер-аккумуляторов с самого начала было выделено в
самостоятельную организацию, но теперь подходил срок для сдачи
Гольфстримстрою участков затопления.
Вера Александровна прилетела в Бекмулатовск вечером. Переодевшись с
дороги, она пошла на половину отца.
Комнаты в старом доме Измаила Ахуна были уже не те, что два года тому
назад, в день торжества рождения первой многоводной реки. Большой зал стал
похож на музей. На полках, в застекленных шкафах, повсюду стояли
экспонаты-действующие модели машин шахтостроительства, макеты сооружений.
На столе, занимавшем почти четверть комнаты, лежала рельефная карта участка
Шестой Комсомольской.
Все это были подарки, поднесенные отцу в день его восьмидесятилетнего
юбилея.
Каждый экспонат представлял собой памятник победной борьбы, одержанный
мелиораторами, утверждал торжество идеи поднятия многоводных рек из глубины
земной коры.
Вера Александровна открыла дверь в кабинет.
Измаил Ахун, еще более грузный и тяжелый, сидел в своем глубоком
кресле. На нем был обычный костюм - свободная холщевая блуза, c
полузакрытыми глазами, опустив голову, он слушал Агронома Марчука,
работавшего с ним много лет в Миракумском водном хозяйстве.
При входе дочери Измаил Ахун приподнял опущенную голову. В глазах его
блеснула радость.
- Вера, милая дочь, - старик хотел подняться, но Вера Александровна не
дала ему.
Она быстро подошла к отцу и, обняв рукой его полную морщинистую шею,
поцеловала. Марчуку она дружески пожала руку. Он был старым ее знакомым.
- Опять засмотрелась на твой музей, - пододвигав стул и садясь рядом с
отцом, проговорила Вера Александровна. - Особенно хороша рельефная карта
Шестой Комсомольской.
Она взяла пухлую большую руку отца и нежно пожала ее.
На лице Измаила Ахуна показалась довольная улыбка.
- Это подарок моих юношей. На трех машинах везли сюда, - проговорил
он. - Ты еще не знаешь. Она вся действует. Нажмешь кнопку и все задвигается
- машины, поезда. Из стволов шахты вытекают реки. A v нас все еще война
идет. Вон Марчук каждое выращенное им дерево считает важнее всего Нового
Гольфстрима.
В уголках глаз Измаила Ахуна собрались лукавые смеющиеся морщинки.
- А я думала, что все это позади, - сказала Вера Александровна.
Горновой были известны эти настроения, "миракумовцев", как называли
себя те, кто, по их словам, отстаивал пустыни от затопления.
- А что вас так волнует? - обратилась она к Mapчуку.
Агроном нервно повел плечами. Eго вид говорил, что же объяснять, все
это уже решено и изменить ничего нельзя.
Однако он не выдержал и начал говорить, обращаясь поминутно к карте,
где были нанесены пункты затопления.
- Вот в этих местах - наши заповедники и селекционные хозяйства.
Десятки лет мы вели здесь акклиматизацию и выращивали плодовые и
декоративные растения. А теперь нас сгоняют с насиженного места. Говорят:
"давай, уходи, здесь будет аккумулятор". Марчук с горькой усмешкой взмахнул
над картой, как бы сметая на пол сор.
Измаил Ахун снова опустил голову и полузакрыл глаза. Он не состоял
членом комитета по затоплению и, когда ему предложили войти в состав
комитета, отказался: "Стар я. Не хватит сил". Но все понимали, что причиной
отказа было его отрицательное отношение к проекту Нового Гольфстрима.
Озеро, о котором говорил Марчук, было самым большим аккумуляторам
солнечного тепла в Миракумской пустыне.
Комитет отвел заповеднику другую площадь; вопрос шел о том, как
сохранить то, что было действительно ценным.
"Он все тот же, и его взгляды на затопление части песков не
изменились", - с огорчением подумала Вера Александровна, взглянув на отца.
Измаил Ахун не проронил ни одного слова во время разговора дочери с
Марчуком. Молча сидел он с полузакрытыми глазами, и, казалось, углубился в
свои мысли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг