хулила. Но меня Царевна как-то не замечала, и боялась я, и хотелось мне,
чтобы она меня вызвала. Вот однажды очередь дошла и до меня, так у меня
коленки и подогнулись, но я скрепилась, сотворила в сердце молитву и вышла.
Царевна милостиво спрашивала меня о разных вещах по нашему учению. Кажется,
мои ответы ей понравились; она заставила меня читать, писать, считать,
спросила мою работу и всем так была довольна, что взглянула на меня,
ангельски улыбнулась и сказала: "Хорошо, что ты прилежна - и тебе хорошо, и
другим пригодится". Я и плакала, и смеялась, то страшно, то как будто стыдно
мне было, что дождалась я такого почета, и хотелось мне, по-деревенски,
прикрыться рукою, но рука не поднималась; то становилось мне отрадно и тепло
на душе, и вспоминала я про старое время; как будто я снова на коленях у
родимой матери, словно она поет надо мною тихую песню и приголубливает.
Памятна была мне эта минута, никогда ее не забуду. Как теперь гляжу в
светлые, веселые очи прекрасной Царевны, как теперь слышу ее звонкие,
серебристые речи...
Сначала я не совсем понимала их, хотя они часто приходили мне в голову,
и лишь теперь я их вполне выразумела...
Между тем мачеха пред концом захотела со мною свидеться, я вышла из
школы, откуда мне выдали денег в награждение, и возвратилась сюда.
Признаюсь вам, батюшка, что деревня показалась мне совсем иною, чем
прежде. Не то чтобы я возгордилась, но не могла я не спросить себя: отчего я
умею и читать и писать и знаю всякое рукоделье, и опрятно я одета, и могу
себе хлеба кусок добыть, а другие, такие же как я, из той же деревни, живут
себе так, а маленькие дети даже не знают, какой рукой перекреститься, правой
или левой. И пришло мне на память прежнее мое житье в той же деревне, и как
я так же не знала, какой рукой перекреститься и отчего я стала совсем иная.
И тогда вспомнила я слова доброй, прекрасной Царевны, и стали они мне
понятны. Показалось мне, что снова смотрят на меня ее светлые, веселые очи и
будто велят они мне приберечь ее добро, чтобы оно не пропало.
Тогда стала я собирать вокруг себя ребятишек и стала их забавлять и
учить, как меня забавляли и учили. Бог благословил мои силы: ребятишки ко
мне привыкли, а я отвожу их от худого, и часто, как задумаюсь в моем кружке,
чудятся мне веселые очи Царевны и как будто поощряют меня.
- Хорошее дело ты затеяла, - отвечал отец Андрей. - Но, добро, теперь
лето, на поле простор; ну, а зимой-то как тебе быть?
- Да уж и сама не знаю, - отвечала Настя. - У тетки в доме тесно, семья
большая.
- Так и быть уж, я тебе помогу, - отвечал отец Андрей. - Есть у меня
светелка особая: как холода настанут, а ино место и в дождик, собирай свою
мелюзгу к нам в светелку. В ином чем тебе жена подсобит, да и я когда поучу,
а теперь вот пока тебе книжка, да еще с картинками. Поди толкуй ее с своими
ребятишками, а я послушаю, чтобы ты подчас сама не завиралась.
- Спасибо, батюшка, - отвечала Настя, - такой радости не чаяла, и ты
сам меня будешь учить?
- И я сам буду тебя учить.
- И матушка будет мне подсоблять?
- И матушка будет тебе подсоблять.
- И светелку дашь?
- И светелку дам.
Настя захлопала в ладоши, все ребятишки собрались вокруг нее, они
громким хором запели какую-то детскую песню, которую Настя затягивала лишь в
самых торжественных случаях.
Так и пошло дело на лад. Ребятишки по-прежнему собирались вокруг Насти.
Когда она отлучалась, жена священника занимала ее место, а иногда и отец
Андрей, когда был свободен от духовных треб, приходил, садился на скамейку
под дубом и учил и учеников, и учительницу.
Когда крестьяне узнали об этом, то уже стали сами посылать детей к
Насте, а иные и сами приводили, да, приводя, останавливались и
прислушивались и даже потихоньку плакали от умиления. Ино место и мужик
забывал об елке в праздник, засматриваясь на потеху детей, и часто мать
стыдила взрослого сына, показывая ему на маленьких. Скоро Настя, при пособии
матушки, достигла до того, что не только лохмотья на ребятишках были зашиты,
но и сами уже матери, посмотрев раз-два на детей чистых, опрятных, уже
стыдились водить их замарашками, да и сами, глядя на детей, сделались
попорядочнее.
Зимою в светелке отца Андрея мало-помалу завелись и доски с песком, на
которых дети чертили буквы, а потом, гляди, и скамейки. Почетный смотритель
училищ, проезжая раз по деревне и заглянув в светелку отца Андрея, подарил
большую черную доску с мелом, с дюжину грифельных досок да столько же разных
детских книжек, вот какая завелась роскошь! По воскресеньям дети парами
ходили в церковь, не кричали и не зевали по сторонам, как бывало, а тихо
становились на клирос и подтягивали дьячку, а миряне, тронутые детскими
чистыми голосами, молились усерднее прежнего.
Настя радовалась и благодарила Бога за то, что Он благословил ее дело,
и вспомнила слова Царевны.
Между тем часто Никита заглядывался на Настю, и даже старики толковали,
что не худо бы ему было такую добрую хозяйку себе нажить, но еще откладывали
до поры до времени. И до Насти доходили о том слухи, только что-то они ее не
радовали; ни с того ни с сего тоска напала на сиротинку, все ей что-то
становилось грустно, и когда отец Андрей спрашивал, что с ней такое, Настя
отвечала:
- И сама не знаю, откуда эта грусть и зачем она, а только грустно мне,
очень грустно: как будто чует сердце что-то недоброе, ничто меня не веселит.
По-прежнему во сне и наяву чудятся мне очи моей прекрасной Царевны, но мне
все кажется, что ее светлые очи тускнеют. Я смотрю на них, и мне становится
жалко, так жалко, что проснусь, и слезы льются у меня из глаз, и на весь
день остается на сердце такая грусть, что и сказать нельзя.
Отец Андрей утешал Настю, сколько мог, но понапрасну: она по-прежнему
исправляла дело свое, собирала детей, толковала с ними, пела с ними вместе и
вдруг останавливалась, и слезы лились из ее глаз сами собою, и она невольно
начинала потихоньку молиться.
Между тем дни шли за днями, а Настя с каждым днем все больше грустила и
тосковала, с каждым днем все больше худела и разнемогалась.
- Тускнут, тускнут веселые очи моей прекрасной Царевны! - говорила
она. - Чует мое сердце недоброе: молитесь, дети, за мою Царевну.
Дети не понимали ее, но становились на колени и тихо молились о доброй
Царевне.
- Нет силы больше, - сказала однажды отцу Андрею. - Во что бы то ни
стало, а пойду в Питер, наведаюсь, что сталось с моею Царевною...
Но уже было поздно: силы оставили бедную сиротинку: кашель разрывал ее
грудь, тело ее высохло и сделалось почти прозрачным, виски и щеки ввалились,
и пальцы ее дрожали. Уже Настя не могла сходить с места, едва могла говорить
и только творила внутреннюю молитву.
Однажды, когда домашние, собравшись вокруг Насти, старались как могли
облегчить ее страдания и бедный Никитка сам не свой стоял у изголовья
умирающей, вдруг Настя вскрикнула:
- Ничего мне теперь не надобно, потухли очи моей Царевны; нет ее больше
на свете, нет моей родимой... Позовите отца Андрея...
То были последние слова сиротинки... Священник пришел, благословил,
наставил ее на путь в ту обитель, где нет ни печали, ни воздыхания, но -
жизнь бесконечная...
И не стало на земле сиротинки...
В то время в царских чертогах плакали над другою потерею.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 30.08.2015 00:05
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг