Владимир Федорович Одоевский.
Сиротинка
(Сказки дедушки Иринея)
У обгоревшей избы сидела, подгорюнясь, восьмилетняя сиротинка. Вчера
Божий гнев посетил ее мачеху; ни с того ни с сего показался огонь из
подполицы, пополз по бревнам, выглянул в волоковое окошко, охватил
соломенную крышку - да и выжег все без остатка; едва домашние успели
выскочить да кое-что хлама повынести; собирались и миряне с соседних домов;
смотрели и дивовались, что горит изба словно свечка перед иконою; иные
смекали, что если б не затишь, то несдобровать бы и целой деревне. Ночью
навалился снег и прикрыл пожарище; лишь торчали черные головни между
сугробами да задымленная печка. Утром взошло солнце: тихо смотрело оно
сквозь алый туман и на пожарище, и на сиротинку; золотые искорки мелькали в
воздухе; дым из труб низко тянулся между кровлями; тяжелые возы скрипели по
застылому снегу; колокольчик то звонко раздавался, то замолкал в далекой
степи...
По дороге бежал мальчик лет двенадцати, спустив рукава у рубашонки и
похлопывая кулаками от холода.
- Бог помощь, Настя! - сказал он, поравнявшись с пожарищем.
- Спасибо, Никитка! - отвечала Настя печально.
- А мачеха где?
- Пошла милостыньку сбирать.
- А ты же что?
- А мне вот велела за хламом смотреть...
- А била мачеха больно?
- Нет, сегодня еще не била...
- А вчера била?
- Вчера била...
- А за что?
- Известно, за дело: не будь голодна...
- Эвося! Голод-та не свой брат... Вот батька твой не таков был; бывало,
и меня пряником кормил... Эка! Посадила девку... Ты смотри, рук-то не
озноби...
- Нет, пока еще солнышко греет... а вот как зайдет, так и не знаю, что
будет; вчера хоть у пожарища согрелись...
- А ты знаешь... хоть к нам приходи отогреться... право, приходи...
матка слова не скажет... Ге, ге! Гнедко-то уплелся, и не догнать его... Так,
слышишь ты, приходи отогреться: у нас печка широкая...
Но Настя не пришла отогреваться; куда она девалась, Бог знает.
Говорили, что той порой у постоялого двора остановилась колымага, что вышла
из нее какая-то боярыня, что увидела она Настю, что потом послали и за
мачехой, и за сотским, что боярыня с ними долго толковала, а потом Настю
усадили в колымагу. А куда Настю увезли и зачем увезли, Никитка ни от кого
не мог добиться; лишь мачеха, всхлипывая, говорила, что у ней по Насте
сердце болит, а миряне поднимали ее на смех и толковали, что она от барыни
денежки неплаканные получила.
С тех пор прошло года четыре и больше. Одряхлела, обессилела Настина
мачеха, с горя ли, с огневицы ли, что к ней припала; уж ходить ей стало
невмочь. Однако собралась с силами, пошла с поклоном к пономарю, и написал
он ей грамотку к Насте о том, что-де пора ей домой воротиться, ее, старую,
приберечь, за нее по миру побродить, как умрет - похоронить да за упокой
души поминать. Шли тогда парни в Питер, взялись ту грамотку передать и
месяцев через шесть в самом деле передали ее Насте.
Воротилась сиротинка в деревню, но уж мачехи не застала: преставилась
горемычная. Но Настя не захотела жить мирским подаянием; она приютилась у
дальней тетки - старушки доброй и не одинокой. Начала Настя с того, что то
сыну рубашку сошьет, то дочери, а не то выстирает, да и маленьких детей то
обмоет, то вычешет, то тетке к празднику ширинку вышьет. В деревне долго
смеялись над сиротинкой, что она одета не по-нашенски, а ей, бедной, и
перемениться было нечем; посмеялись, посмеялись, а потом попривыкли; а когда
узнали про ее рукодельство, то к ней же стали приходить: кому рубашку
выкроить, кому повязку вынизать, кому плат обрубить. Дошла весть о том и в
соседние деревни, и в боярские домы, так что у Насти в работе и тонина
завелась, и вышивала она для барышень оборки гладью и решеткою - всему свету
на удивление. Вот - сперва гроши, потом гривны, ино место и рубли начали
перепадать к сиротинке, и стала она тетке не в тягость, а в подмогу.
Пришло лето. В ясную погоду Настя выходила с работой на луг, что у
погоста, и садилась под дубом; тут ни с того ни с сего начали к ней
собираться ребятишки, сперва на нее поглазеть, а там и на то, что у нее за
рукоделие? Настя никого прочь не отгоняла, а, напротив, еще сзывала: и с
каждым днем все больше и больше вокруг нее ребятишек набиралось. Иногда, по
старой памяти, приходил сюда и Никитка; уперев руки в боки и выпучив глаза,
он смотрел с удивлением на Настино рукоделье, прислушивался, о чем она
толковала, и старался понять, где она так навострилась.
В то время поступил в село новый священник. Часто сиживал он у окна, с
книгой в руке, а иногда поглядывал и на луг, где собирались ребятишки вокруг
Насти. Детский говор так и рассыпался у открытого окошка.
- Эх! Матреша, - говорила Настя одной девочке, - рубашонка-то у тебя
разодралась, что бы тебе зачинить?
- И рада бы зачинить, - отвечала Матреша, - да иголки нет.
- Вот тебе иголка! - сказала девочка постарше.
- А у тебя, Соня, откуда иголка взялась? - спросила Настя.
- Я у невестки взяла.
- Что ж, она тебе сама дала?
- Нет, куда! Она бы не дала, я сама взяла.
- Нехорошо, Соня!
- Ничего, у нее ведь много иголок, да и сама она на жнитво ушла, до
вечера домой не придет, ни за что не узнает.
- Хорошо, - отвечала Настя, - невестка-то не узнает, да другой
кто-нибудь узнает... Ну, кто мне скажет: кто такой все видит и знает, что мы
делаем?
- Бог все видит и знает! - отвечало несколько тоненьких голосов.
- Так видишь ли, Соня, - продолжала Настя. - Бог-то и видел, что ты
украла чужое добро. Поди же, поди поскорее, отнеси иголку туда, откуда
взяла, а я пока с Матрешей своей поделюсь.
Соня покраснела, надулась, однако побежала в избу, через минуту опять
возвратилась и сердито присела к кружку боком.
Между тем Настя всем дала работу: кому нитки мотать, кому веревку
плести, кому чулок вязать.
- А не рассказать ли вам сказочку, - сказала Настя.
- Да, сказочку, сказочку! - пролепетали дети.
- Ну-ка, посмотрим, - сказал Никитка, - мастерица ль ты сказки
рассказывать, даром что ты на все руки.
- А вот, послушай, - отвечала Настя, - да только, чур, не перерывать!
Видишь ты, в одной деревне, недалеко отсюда, жил-был мальчик по имени
Игнатий. Отец его, Прокофий, ходил в город в заработку да и Игнашу почасту
водил с собой. В городе Игнаша приглянулся купцу. "Оставь у меня
малого-то, - говорил он Прокофью, - я его буду одевать, обувать и кормить,
да еще выучу его, так что он, пожалуй, когда придет пора-время, и сам купцом
станет". Прокофий подумал, подумал про свою бедность да бездомство и
согласился. С тех пор жил Игнаша в городе, в большом доме и каждый день был
обут, одет и накормлен. И что ему купец ни поручал, Игнаша все честно
исполнял: и всякие товары, а ино место, и деньги носил, и никогда его купец
ни в чем дурном не замечал. Раз принесли купцу целый мешок серебряных
гривенничков да пятачков, сроду Игнаша не видывал столько денег, и долго он
любовался, смотря, как купец звенел по столу гривенничками и расставлял их в
кучки, чтобы лучше счесть. Вот купец счел деньги, ссыпал их снова в мешок,
мешок положил в сундук, запер и вышел вон со двора. Игнаша, глядь, ан на
столе остался один пятачок, да такой хорошенький, новенький! Хотел было
Игнаша закричать купцу, что пятачок забыл, да остановился, а остановившись,
позадумался; а как позадумался, то на душе у него как будто кто и заговорил:
ведь у купца целый мешок пятачков, что ему в одном? Да и не заметит он, а
тебе пригодится. Прислушался Игнаша к лукавой своей речи да и положил
пятачок в карман. Купец и подлинно не заметил, а Игнаша купил пряник на
пятачок, а как съел пряник, еще захотелось. Улучив время, он у купца уже не
пятачок, а целый рубль украл. И рубля стало ненадолго. С тех пор напала на
Игнашу тоска по деньгам; только и думал о том, как бы деньги стянуть. Сперва
он крал по рублям, потом украл десять рублей, а потом все больше и больше:
да однажды, говорят, столько денег у купца стянул, что и не счесть. Что ж
вышло? Вот видели вы ономедни, вели по деревне колодников в цепях, в
кандалах, и Игнаша с ними был - тоже колодник! И говорил он мне: "Ах, Настя,
Настя! Пятачок меня погубил! С пятачка я начал, да вот до чего дошел!"
Дети слушали молча, разинув рты, как вдруг Соня залилась слезами,
бросилась на шею к Насте и проговорила:
- Я отнесла иголку... я вперед не буду брать иголок у невестки.
- Хорошо сделала, - отвечала Настя, поцеловав ее. - Ну, полно, полно:
что было, то прошло; вперед не делай.
Никитка повесил голову и крепко призадумался, потом подошел к Насте,
отвел ее в сторону и сказал, запинаясь:
- А за что же, Настя, ты меня-то обижаешь? Ведь я только подумал, а
красть не крал, право слово, не крал.
- А таки подумал? - отвечала удивленная Настя, улыбаясь.
- И не раз подумал, смотря, как отец деньги считает... Посмотрю я на
тебя, Настя, никак ты колдунья!
- Колдунья не колдунья, а неспроста.
- Я и сам смекнул, что неспроста: как ты заговорила, так инда дрожь
проняла и слеза пробила... так что теперь и думать не хочу...
- Смотри ж и не думай, а то опять узнаю.
- Нет, право слово, вот тебе Господь Бог, я думать брошу...
Между тем дети притихли. Настя обернулась к ним, ударив в ладоши,
затянула песню, и все дети, став один за другим, принялись подтягивать ей
всем хором и, ударяя в ладоши, мерным шагом ходили вокруг Насти, смеясь и
ободряя друг друга, а за ними и Никитка туда же.
Священник с удивлением смотрел на эту необыкновенную в наших селах
картину. Наконец он подозвал Настю к себе.
- Скажи мне, что ты делаешь с детьми? - спросил он.
- Да ничего, - отвечала Настя. - Учу их рукоделью, песни петь, молитвы
читать.
- Доброе дело! - возразил священник. - И дети с тобой не скучают?
- Не знаю, может быть, им было бы веселее в деревне бегать, собак бить,
да там, на конце, под елкою, слушать, как мужики песни орут и бранятся.
- Да отчего же они не убегут туда?
- Кажется, оттого, что им некогда: здесь им вокруг меня много работы:
то одно, то другое. Когда замечу, что одно надоест, примусь их потешать чем
другим: они как-то и позабудут и о собаках, и об елке, а время между тем
идет да идет...
Священник задумался.
- Да кто же тебя-то этому научил? - спросил он наконец.
- Я и сама не знаю, батюшка, - отвечала Настя, - как я этому научилась.
Жизнь моя уж такая была Божьим промышлением. Видите, я из здешней же
деревни; не было у меня ни отца, ни матери, а жила я при мачехе, оттого и
пошло мне прозвище: сиротинка. Раз ехала здесь одна барыня; мы в ту пору
погорели; лицо ли ей мое приглянулось, так ли она над нами сжалилась, только
дала она мачехе денег, а меня увезла в Питер, к себе в дом. На первых порах
приводили меня к ней в хоромы, показывали меня гостям и лакомили, да велела
она приходить к ней каждый день, чтобы обо мне не забыть. Только потом
барыне стало как-то некогда: приду к ней, то она едет, то уехала со двора,
то одевается, то гостей принимает. Тем временем жила я у ней во дворе между
чужими: грустна и темна была моя жизнь. Бывало, не только меня никто не
приголубит, а иногда целый день и не накормят; и уж доставалось мне,
горемычной, от слуг в барском доме: только и видела, что толчки, только и
слышала, что зовут меня дармоедкой; говорили, что барыня взяла меня, да сама
не знает зачем. Приходилось мне невтерпеж. Однажды, проголодав целый день,
поплелась я в барские хоромы и просила усильно, чтобы меня к барыне
допустили. Как наконец доложили ей обо мне, я сквозь двери услышала, что
барыня прогневалась и вскрикнула: "Ах, как она мне надоела!.. Не до нее мне
теперь... Скажи, что после..." Я вся так и обомлела. Не понимала я тогда,
что со мной творится; знала только, что некуда мне головы приклонить. Часто
хотелось до деревни добраться, чтобы по крайней мере с своими быть, хоть
опять к мачехе, но как за это приняться - не знала. И была я все это время
будто во сне и как собачонка лишь искала, где бы поесть да как бы на печке
погреться да от побоев укрыться. Однажды ключница взяла меня за руку и
говорит: "Ну, пойдем-ка, нашли тебе место, не век тебе баклуши бить, вот я
тебя в школу отведу, в ученье, там тебя каждый день сечь будут, забудешь
день-деньской есть просить да съестное красть".
Я испугалась, затряслась всем телом, а делать было нечего, поплелась я
за ключницей, думая, что тут и смерть моя будет. И теперь об этой минуте без
ужаса вспомнить не могу. Пришли мы в какой-то дом, был он недалеко, вхожу -
вижу: пропасть детей, моих же лет, сидят все рядышком на скамейках; и жутко
и страшно мне стало. Но вот подошла ко мне какая-то женщина: ключница
поговорила с ней о чем-то, чего я не поняла, поговорила и ушла. Оставшись
одна, я еще больше испугалась, но незнакомая женщина, которая, как я узнала
после, называлась смотрительницею, приласкала меня, вычесала, вымыла, дала
мне сбитню и потом посадила на скамейку между другими детьми. Дети пели
песни, играли, бегали, ходили мерным шагом, но все это мне казалось страшно,
все я дичилась, все сидела поодаль и только того и ждала, скоро ли меня сечь
станут: одно это я и понимала; но, однако ж, меня не высекли, а еще
накормили. К вечеру смотрительница опять меня приласкала, отпустила домой и
велела на другой день приходить пораньше. До дома, как я вам сказывала, было
недалеко: всего двора через два. Хоть меня в школе и не секли, но я очень
обрадовалась, что отпустили домой, прибежала я опрометью, нашла свой уголок,
свернулась в клубок, крепко заснула и проспала бы до обедни, если бы
повариха не выдернула из-под меня войлока и не толкнула ногою. "Убирайся ты
отсюда в школу, - сказала она, - и без тебя тут тесно". Не знаю, зачем
поварихе хотелось меня выгнать, а сдается мне, что у ней в это время было на
уме что-то недоброе и что я ей в чем-то мешала.
С испуга и не зная, куда деваться, я побежала в школу; помнила я,
однако ж, что там вчера меня напоили сбитнем и накормили. Говорю вам,
батюшка, что была я точно собачонка: только одну еду да побои понимала. В
школе меня опять приласкали, вычесали, вымыли, накормили: мало-помалу я
стала привыкать и, смотря на других детей, делать то же, что они.
Смотрительница показывала нам картинки, рассказывала сказки, учила петь,
показывала нам деревянные дощечки и заставляла угадывать, какая на какой
дощечке буква. Сама не знаю, как промеж игры, пения, ходьбы я выучилась и
грамоте, и выучилась кое-как писать; иногда приходил к нам и священник и
поучал нас от Святого Писания. В это время я будто начала просыпаться; стала
понимать, что значит хорошо или худо делать, а всего больше научилась
молиться. Скоро мне сделалось в школе так утешно и весело, что я и не
замечала, как время проходило. Когда приближался вечер, я уже нехотя
возвращалась домой, где опять видела только толчки да слышала злые речи, но
уже меньше прежнего, потому что я старалась уходить из дома как можно раньше
и приходить как можно позже, так что днем меня никто не видал, а ночью все
спали.
Так прошло два года, я не только привыкла к приюту (так называлась эта
школа), но еще скоро сделалась там из первых. Часто приезжал к нам доктор,
дамы, лаская меня, хвалили, повязывали мне на голову красный шнурок, часто
ставили меня на подмостки и заставляли учить новоприходящих.
Наконец исполнилось мне десять лет, и раз смотрительница сказала мне,
что ей очень меня жаль, но что мне нельзя больше оставаться в приюте, что я
уже из лет вышла; что, однако же, за то, что я хорошо себя вела и хорошо
училась, меня возьмут в другую школу, где я выучусь тонкому рукоделью. Я
узнала, что приют тот содержат прямо добрые люди, не из корысти, не из
чванства, а так - за любовь.
Так и случилось. Перешла я на житье в Частную школу (так называются
такие школы в Петербурге), и сказали мне, что тою школою управляет Царевна.
Это снова меня испугало, но девушки часто меж собою говорили, что Царевна -
предобрая, и это меня успокоило.
Я уж была не так глупа, как прежде, не дичилась, а старалась прилежно
учиться, работать и часто молилась Богу, чтобы Он помогал мне. Бог услышал
мою молитву, и скоро моя работа стала из лучших. Выучилась я также чисто
писать, читала я громко и явственно и всегда была исправна.
Часто в школу приезжала к нам и Царевна; она часто заставляла то одну,
то другую из девушек читать или писать и пересматривала их работы, хвалила и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг