Классный руководитель советует идти на литературный, потому что мои
сочинения были лучшими в школе.
Женя Казаков - он по-прежнему частенько забегает к нам, и мы ему всегда
рады - советует идти работать к нему: он заведует лабораторией космических
лучей и пишет объемистую монографию. "Учиться можно и заочно",- говорит он.
И с этим я целиком и полностью согласен. Потому что просто не в состоянии
засесть снова на несколько лет за школьную скамью (пусть институтскую).
Отчим Жени умер. Женя живет вдвоем с матерью.
Мы с отцом частенько получаем письма с плато. Оно теперь нанесено на
карту и носит вполне официальное название: "Плато доктора Черкасова".
Неподалеку от плато в тайге растет рудный поселок -Черкасское: там теперь
добывают свинец. Полярная станция уже не станция, а обсерватория. Заведует
ею профессор Кучеринер.
Валя вышла замуж за нашего милого Ермака.
Я думал, что ей нравится Женя Казаков. Наверное, так и было. Но Женя,
видно, не любил ее. А Ермак любил. Как бы то ни было, но Ермак и Валя
поженились. Мы их поздравили, послали свадебный подарок: радиолу и набор
пластинок.
Кок Гарри Боцманов снова ушел в плавание. Корабль, на котором он кормит
команду, бороздит холодные волны полярных морей. Изредка пишет нам. Письма
его очень интересные. Семья эскимосов осела на плато. Им помогли отстроить
дом. Дети подрастают и уезжают учиться в Магадан. Живут в интернате.
Механик Бехлер тоже прочно осел на плато. Коллектив обсерватории нынче
большой, только научных сотрудников четырнадцать.
"А что же с Абакумовым?" - спросите вы. Закономерный вопрос. Отвечаю:
Абакумова не судили. То ли отец сумел убедить кого надо, или помогло это
самое "давность привлечения к уголовной ответственности", или, наконец,
ходатайство коллектива полярной станции, но только Алексея Харитоновича
отпустили с миром.
Абакумов работает наблюдателем на метеорологической станции "Горячие
ключи" (жители рудного поселка зовут это место "Абакумовская заимка") -
филиале обсерватории.
Жена его давно умерла, оттого и писем не было. А дочь Лиза живет с ним
и замещает его на метеостанции, когда он уходит на охоту. Не могу эту Лизу
себе представить!
Девять часов вечера. Окна раскрыты настежь. Глухо, как море, гудит
Москва. У мамы премьера. Бабушка с ней в театре. Мы с отцом сидим в его
кабинете. Он собрался идти встречать маму, но еще рано, и он присел выкурить
папиросу.
Я нерешительно стою перед ним: сейчас говорить или потом?
- Эк ты вымахал, Николай! - с нескрываемым восторгом замечает отец.- Не
подпирай потолок и сядь. (Я послушно сажусь рядом с ним на диван.) Теперь ты
уже не так похож на мать,- почти с удовлетворением отмечает он.- Но и на
меня не похож...
- Уродился ни в мать, ни в отца,- глубокомысленно отвечаю я.- Папа, ты
не ходи сегодня встречать... Там же бабушка. Они вместе приедут на такси.
- Пожалуй...- соглашается отец.-А ты что, хотел поговорить со мной?
- Ну да!
Я подвигаюсь к нему еще ближе. Так мы сидим рядышком - отец и сын.
- Пора заявление в университет подавать,- помогает мне начать разговор
отец.- Выбрал ли ты наконец?
- Нет, папа...
- Ну, как же...
- Вернее, выбрал, но еще не уточнил... Хочу осмотреться в жизни,
подумать, чтобы не ошибиться. Поработаю с год или два...
- Ну, положим... Что же ты решил?
- Если ты не возражаешь... (У меня решение твердое, хоть бы он и
возражал!) Хочу поработать на плато.
- Черт побери!..
- Я уже запросил Ангелину Ефимовну. Она зовет меня. Предлагает место
лаборанта-коллектора.
- Ты получил от нее письмо? Что же до сих пор не сказал? Дай письмо!
Вынимаю из кармана куртки много раз читанное, смятое письмо. Отец почти
вырывает его из рук. Он читает и от удовольствия смеется и причмокивает
языком: "Хорошо! Молодцы! Ух, милые!" и так далее.
- Вот здесь я, папа, не понял, что это означает: "Начинаются работы
планетарного масштаба..." О чем это она?
- Это понятно... Но в этом году они еще не начнутся... Ведь там, по
проекту Кучеринер, будут заложены сверхглубокие скважины. Одна из тех,
которые готовятся в СССР и в США. Да... Первые геологические "спутники",
запущенные в глубь Земли.
Отец снова закуривает и предлагает мне папиросу, словно своему коллеге.
Я иногда с ним курю, но никогда не затягиваюсь, меня тошнит от этого. На
лице Черкасова-старшего полное блаженство. Не то от папиросы, не то от
приятных размышлений.
- Так ты, папа, не против, если я поеду на плато? Отец с минуту как-то
странно смотрит на меня. Потом берет мое лицо в обе руки и торжественно
чмокает меня в лоб. Он взволнован. Что с ним?
- Ты не мог меня больше обрадовать, Николай! Этого я ждал от тебя
втайне. Но я хотел, чтобы ты с а м выбрал. Я в тебя верил. Знаешь, когда я
начал верить в тебя, как в человека? Когда ты спас меня из снежной ловушки.
Тогда я еще не верил и здорово струхнул, мой мальчик! Я боялся, что ты
сидишь где-нибудь неподалеку и... замерзаешь. А ты в это время ушел уже
далеко... Очень далеко и от этой расщелины и от моих представлений о тебе. И
в истории с Абакумовым ты вел себя как надо, несмотря на то что был очень
мал. Тринадцать лет всего. Я знал, как ты его боялся! Он же в кошмарах тебе
снился... Я горжусь тобой, сынок!
Может, это нескромно, наверняка нескромно, но я не могу удержаться,
чтобы не вспомнить об этих словах отца. Это была счастливейшая минута в моей
жизни. И я мысленно поклялся, что никогда не дам отцу повода стыдиться за
меня.
Некоторое время мы, перебивая друг друга, предаемся упоительным мечтам
о плато.
- Черт побери! - Отец выдвигает вперед нижнюю челюсть.- Ты едешь на
Север, а я... остаюсь дома!..- Отец как-то даже тускнеет от невыразимого
унижения.- До чего я докатился!..- стонет он.- Никогда не женись, Николай.
- Почему? - искренне удивляюсь я и поспешно добавляю: -А я и не
очень-то мечтаю о женитьбе. Еще чего! Вон Женя Казаков не женился.
- Женька - дурак! - нелогично восклицает отец. Я становлюсь в тупик.
- Слушай же,- вновь веселеет отец,- я приеду к вам на плато. Ей-богу,
приеду. Идея! Сейчас ведется подготовка к предстоящему Международному году
спокойного Солнца. Завозится новая аппаратура, оборудование... Как раз
сегодня мне звонили из Академии наук, что собирается большая группа ученых и
специалистов для выполнения инспекторского осмотра полярных обсерваторий и
станций. Мне стоит только заикнуться, и меня включат в эту группу. Для того
и звонили... Пока это, а там будет видно. Ты когда выезжаешь?
- На той неделе.
- Зачем же на той - на этой. Завтра!
- Так я не соберусь!
- Ну, послезавтра - последний срок! И... слушай, Николай, скажи там в
обсерватории, чтобы меня ждали.
Можно ли поверить - здоровущий парень, косая сажень в плечах, и
страдает морской болезнью, или... как она там называется - воздушной. И все
опять шутят в самолете: "А летчика из вас не выйдет!"
Когда меня несколько раз уже вывернуло наизнанку, я затих в удобном
кресле...
Сначала я занял место позади, но потом какая-то женщина (позор!)
настояла на том, чтобы уступить мне свое кресло в первом ряду, где меньше
укачивает. Теперь я вроде как дремлю.
Вспоминаются проводы на аэродроме. Сияющее лицо отца, подавленное -
мамы, заплаканное - бабушки. Она всегда плачет, расставаясь со мной, если я
даже еду с родителями в Крым,
Пришел провожать весь наш выпуск. Девчонки принесли цветы. Ребята
совали папиросы и книги на дорогу (а надо было захватить аэрон).
Уговаривались писать друг другу. Я чуть ли не первый из нашего выпуска
совершаю "вылет из гнезда". Правда, две закадычные подружки, Алка и Галка,
поступают на завод. Вовка в последний перед подачей заявления момент решил
сдавать в фармацевтический - там у него дядя в приемной комиссии. Смехота! Я
его звал с собой на плато, он сказал: "Дураков нет!"
Пять лет прошло с тех пор, как мы оставили плато. Отец уехал
неожиданно, передав полярную станцию Ангелине Ефимовне. В Академии сочли
невозможным держать на какой-то глухой станции двух докторов наук. Отцу
предложили заведование кафедрой, и он согласился. До сих пор не уверен
почему. Я подозреваю, что это связано с мамой...
И мы вместо двух лет пробыли на плато всего один год. Правда, советской
науке этот один год дал очень много. Исчезло белое пятно с карты Заполярья.
Были получены точные ответы на многие недоуменные вопросы геофизики,
гляциологии, климатологии и других наук. Значение этого года было тем
больше, что все исследования проводились по единой программе наблюдений МГГ.
Так я слышал. Самому трудно судить, потому что я еще слишком невежествен.
Я не забыл плато, которому присвоено имя моего отца, открывшего его. В
театре или школе, дома или на многолюдных улицах -я всегда видел плато.
Видел его в лучах полярного солнца и при блеске звездного дня. У меня все
время было такое ощущение, будто мне чего-то не хватает. Я тосковал по
огромным чистым пространствам, хрустальным рекам, засыпанным снегами или
цветущими маками горным долинам. Мне не хватало ясной тишины, прозрачности
воздуха, сияния голубых ледников. Это было сильно, как голод. А я даже не
умел этого выразить словами. Я томился по Северу... Заворожил он, что ли,
меня? В чем дело?
Стоило мне закрыть глаза, как передо мной, словно видение, разгоралось
северное сияние таким, как я видел его в ту ночь, когда нашел Абакумова. На
всю жизнь я полюбил Север, и не мне было его забыть.
И еще я скучал о тех, кто остался на плато. О Ермаке, Вале, Ангелине
Ефимовне, Бехлере, Алексее Харитоновиче, Кэулькуте и его ребятишках.
Когда я думал в девятом, десятом классе о жизненном призвании, я уже
знал, что это будет наука. Но мне бы хотелось, чтобы лабораторией служила
сама земля и свод небесный. Я испытываю жгучий интерес к нашей планете.
Сказать еще проще -я люблю ее. Не понимаю, как могло произойти, что наши
ракеты уносились на миллионы километров в космос, к Луне, к Марсу, а в свою
Землю мы прошли едва ли на семь-восемь километров.
Разве нам нужны от Земли только ее полезные ископаемые, которые лежат
на поверхности? Существовала задача более высокая и дерзкая - управление
внутренними процессами Земли, ее энергией.
То, что мы знаем о планете, на которой живем, ничтожно мало: вращение,
приливные эффекты, тепло радиоактивного распада, земные токи, магнетизм...
Но мы не знаем многого другого, быть может, самого главного! Тектоническая и
вулканическая жизнь Земли - вот где надо искать. Радиус Земли...
Геологическая вертикаль... Что мы найдем на ее протяжении? Эти мысли
дразнили мое воображение.
Недаром я прожил целый год среди ученых. Я как будто заглянул в
комнату, битком набитую яркими и ценными сокровищами, и, еще ничего не
поняв, должен был закрыть дверь. Я видел, как поворачивались с
медлительностью часовой стрелки барабаны самописцев, видел мерцание стекла и
никеля в ценных приборах, но разве я что-нибудь понимал в этом? А желание
понять, раз возникнув, развилось, созрело и принесло свои плоды.
И все-таки порой мне казалось, что в моей жажде знать было больше от
поэта, чем от ученого. Не только знать, но и видеть, любоваться, любить...
Почему меня так властно влек к себе Север? Почему я не смог забыть то
полярное сияние, с которым был один на один в ту ночь, когда шел на лыжах по
замерзшей реке? Это было потрясающе! Зрелище величественное, прекрасное и
торжественное. Я помню, как Женя говорил о нем... Он в ту ночь не отходил от
приборов, регистрирующих эту красоту.
А я бы мог и забыть о приборах, потрясенный виденным... Вот почему меня
иногда одолевает сомнение, выйдет ли из меня настоящий ученый? Вот почему
мне сначала нужно испытать самого себя.
В Магадане меня встретил Ермак. За эти годы он заметно возмужал,
поправился, стал спокойнее и как-то похорошел. Мы обнялись. Признаться, я
чуть не заплакал от радости. Он похлопал меня по спине, чтобы привести в
чувство.
- А ты, брат, выше меня! - удивился он.- Ну же и вырос!
Он подхватил самый большой из моих чемоданов и чуть не присел от
тяжести.
- Книги, что ли?
- Книги.
- А-а... Ну, пошли к вертолету. Наши тебя заждались!
Ей-богу, это был тот самый вертолет, я его сразу узнал! Мы тут же и
стартовали, потому что Ермак ждал меня целых два дня, слоняясь по городу.
И опять, как тогда, проплывает внизу тайга, горы, снега, голубые ленты
рек, редкие поселки и шахты.
...Ермак нарочно, озоруя, подержал вертолет над взлетной площадкой
плато. Внизу прыгали и махали руками. Ангелина Ефимовна погрозила кулаком.
Когда я смог выйти из вертолета, на меня обрушился тайфун поцелуев, объятий
и рукопожатий... Может ли быть большее счастье, чем свидание с друзьями
после долгой разлуки? Единственная неприятность, что все почему-то считали
своим долгом заметить, как я вырос. Как будто было что-то удивительное в
том, что восемнадцатилетний парень выше и мужественнее тринадцатилетнего
мальчишки!
Ангелина Ефимовна (ну и загорела же!), еще более худая, живая и
егозливая, чем прежде, снова и снова целует меня.
- Коля! - радуется она.- Нет, вы только посмотрите на него, товарищи! Я
же ему по плечо!
Валя пополнела, похорошела, и теперь уже нет в ней ничего
мальчишеского: красивая молодая женщина! Но глаза, как и были,- озорные и
лукавые. И прежняя задорная улыбка.
Вот Бехлер постарел сильно, стал поджаристее и подобраннее. В нем
появилось теперь что-то военное. Но уже совсем не по-военному плачет он,
обняв меня. И я про себя подумал, что, должно быть, он очень одинок (ни
семьи, ни родных), и обещал себе дать старику то, в чем он, наверное,
нуждается,- душевное тепло и ласку. Меня очень тронуло то, что он так мне
обрадовался. К великому позору, и мои глаза оказываются на мокром месте, но
меня приводит в чувство Селиверстов.
Он деловито пожимает мне руку и, всматриваясь в меня, вежливо
осведомляется, как мое здоровье. Он вроде стал меньше ростом и какой-то
рассеянный. Я обнимаю милого ботаника и без церемонии целую его в обе щеки.
Здесь же и Кэулькут с Марией. Оба смеются, жмут мне руку и уверяют, что
"однако, совсем узнать нельзя!"
Из-за них выглядывают ребятишки. Их, кажется, еще прибавилось - целый
детский сад! А брат-близнец уехал в Мурманск. Зовет к себе, но Кэулькут
уговаривает его вернуться. Я стараюсь вспомнить, слышал ли я от этого
загадочного брата хоть слово? Кажется, нет.
Затем меня представляют незнакомым научным сотрудникам - очень милые
молодые люди,- все они радушно пожали мне руку.
А где же Абакумов? Оказывается, ждал-ждал меня и уехал. Будет дня через
три. У него посевная. Он снабжает свежими овощами всех сотрудников
обсерватории.
- Никогда в жизни его не узнаешь! - смеется Валя.
- Почему?
- Без бороды. Он же теперь бреется. Дочка заставила.
Меня помещают в одной комнате с геофизиком Лешей Гурвичем, самым
молодым из сотрудников. Он уже окончил аспирантуру, но выглядит ничуть не
старше меня. У него пухлые губы, словно он надулся на кого-то, голубые
навыкате глаза -может, кажутся такими из-за очков,- пушистые желтоватые
волосы. Будто цыпленок в очках с открытки. Но парень, кажется, энергичный и
совсем простой. Спросил меня, где я хочу спать, у окна или у двери.
Пока я переодевался, он расспрашивал про футбол.
- Надо организовать здесь команду,- сказал он, радуясь мне как новому
футболисту.- В Черкасском, на рудниках, есть хорошая команда. Можно с ними
сразиться!
И вот мы сидим в кают-компании за празднично сервированным столом,
совсем как прежде, только нет здесь моего отца, Жени Казакова и кока Гарри.
(Теперь не кок, а повариха Мария.) Вместо них незнакомые веселые
парни-научные сотрудники. Живут они весело и дружно. Я рад, что буду
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг