воздух был хорошо прогрет. Она сбросила пиджак и повернулась
спиной к югу, чтобы солнце, которое еще не достигло зенита,
равномерно обогрело все ее тело.
Солнце, заметно тяжелея, ложилось ему на плечи, лопатки,
спину и поясницу. Вскоре он забыл про плечи, про лопатки и
спину: он чувствовал только поясницу, в которой - он не ус-
пел заметить, когда именно, - возник свой собственный источ-
ник тепла. Он был сродни солнцу, но, кроме тепла, он источал
томление и тревогу, которые быстро сменялись ощущением чудо-
вищной силы и яростным нетерпением.
Внезапно девушка повернулась лицом к югу - они встрети-
лись глазами. Он смотрел, не отрываясь, в глаза, но видел ее
всю - закатанные почти до паха брюки; свободно опущенные,
чуть согнутые в локтях, руки: вздрагивающий живот; разверну-
тые - с едва заметным уклоном назад - плечи; и грудь - очень
высокую, на перехваченном дыхании, грудь.
Еще мгновение, чувствовал он, она сделает шаг, другой,
третий и, превозмогая тысячелетнюю привычку к осторожности и
сопротивлению, побежит с распростертыми, чтобы сразу принять
его, руками. Нет, тут же поправился он, когда девушка сдела-
ла первый шаг, она будет идти медленно, очень медленно, как
бы велико ни было ее нетерпение.
И он тоже будет идти так - не замедляя и не ускоряя шага.
Не замедляя. Не ускоряя.
И руки свои она положит ему на плечи не сразу, а после
паузы, продолжительность которой будет зависеть не только от
нее, но и от него. И он обнимет ее...
Погас свет. Она сделала в темноте еще несколько шагов в
его сторону, он подался вперед, прислушиваясь к шагам в тем-
ноте, - они приближались и звук их усиливался; потом вдруг
он сообразил, что шагов босых человеческих ног по траве с
такого расстояния услышать невозможно, и перестал прислуши-
ваться.
Но звуки не исчезли: хотя девушки на сцене уже не было,
инерция ответного движения еще сохраняла свою власть над
людьми в зале, и ногам их, прежде чем успокоиться, предстоя-
ло сделать не менее полудюжины шагов на месте.
Между тем над огромными, как городская площадь, подмост-
ками занималось, пока люди в зале дохаживали последние шаги
навстречу девушке, которой уже не было, розовое утро. Розо-
вое, как пух фламинго. Островерхие дома, крытые глянцевитой
черепицей, располагались вдали так плотно, что казались при-
лепленными друг к другу - не только глухими стенами, где нет
окон, дверей, балконов, но и фасадами, и было непонятно, как
проникают в эти дома люди.
Из переулка слева вышли трое. Они едва держались на но-
гах, и стоило свалиться одному, за ним без промедления, но-
ровя подсобить другу, следовали остальные. Когда они затева-
ли свою возню у стены дома, на втором или третьем этаже рас-
пахивались ставни и крепкие женские руки выплескивали из не-
объятного медного таза помои. Отряхиваясь, все трое напере-
бой кляли дожди, которым не видно конца, и небо, на котором
нечистот еще больше, чем на здешних улицах.
Свалившись у красной кирпичной башни с прямоугольными за-
решеченными оконцами в десяти метрах от земли, они уже не
пытались снова встать на ноги, потому что , как объяснил
один из них, здесь хорошая погода и не капает с неба Двое
других сказали: правильно, в этом месте хорошая погода, и
пренебречь им могла бы только свинья, которую господь лишил
своей благости.
Умостившись треугольником так, что ноги одного служили
изголовьем другому, они, наконец, угомонились и спустя деся-
ток секунд уже храпели наперегонки.
Прокричал петух - первый с восхода солнца, осипшим после
ночи голосом. Из соседнего дома ему ответили двое - такими
же осипшими голосами.
На кирпичной стене башни, метрах в пяти-шести от основа-
ния, стали проступать очертания камеры со сводчатым потолком
- не плоской, как на театральном холсте, а натуральной, в
трех измерениях. Грани кирпича приобрели прозрачность слегка
запыленного стекла, а швы, соединявшие их, почернели, как
прутья решетки, крытые копотью и временем.
За решеткой, у стола посреди камеры, сидел человек. Обе
руки его, сжатые в кулаки, лежали на столе. Изредка он пово-
рачивал кулаки и рассматривал их удивленно, будто непонятно
было, чьи они и откуда они здесь. Затем, убеждаясь, видимо,
что это его собственные руки, он досадливо морщился, потому
что руки были чересчур изящны, чересчур слабы и при здешней
решетке явно не способны были бы сослужить добрую службу
своему хозяину, вздумай он выбраться наружу.
Язычок пламени над глиняным черепком беспорядочно кланял-
ся влево и вправо, не то подчиняясь человеческому дыханию,
не то убегая от него. Человек поднял левую руку и протянул
палец к огню. Язычок прогнулся дугой, охватывая палец, а че-
ловек улыбался, словно это был чужой палец, палец врага, ко-
торому огонь причиняет боль.
Он смотрел на человека в камере, который держал палец над
огнем, и по мере того, как росла боль, росло и чувство мсти-
тельной радости: человек карал свою слабость. Но внезапно он
почувствовал нестерпимую боль, и тот, в камере, отдернул ру-
ку.
На потолок легла узкая, как дверная щель, полоса света.
- Солнце, - сказал человек и заплакал. - Солнце.
Успокоясь, человек осмотрелся, слегка удивленный и расте-
рянный, как всякий, кто привык искать свои очки, бумагу, пе-
ро, чернила. Увы, чуда не произошло - ни одной веши, кроме
тех, которыми снабдили его здешние тюремщики, в камере не
было. Тогда он поднялся и, подойдя к стене, стал быстро во-
дить по ней пальцем. Красную стену прожигали, дрожа и вздер-
гиваясь, пока человек писал, ослепительно белые слова:
Зачем, зачем моей весною
От книг бежал я в кабаки!
Пишу я легкою рукою,
А сердце рвется на куски...
После этих слов человек закрыл лицо руками. Он не стонал;
не всхлипывал, не вздрагивал - только из-под ладоней по
грязным, давно не мытым, рукам сбегали торопливо, как слезы,
две широкие, толщиной с вену,струи.
- Ну вот, Франсуа, - сказал человек себе, опуская руки, -
хоть зад у тебя не то, что у толстухи Марион Карги, но шее
твоей тяжеленько придется.
- Увы, - прошло по рядам, - ждет смерть злодея, и сколько
весит этот зад, узнает скоро шея.
- Увы, - развел руками Вийон, - судьба всегда охотно пот-
чует нас знаниями, которые нам ни к чему. Я знаю летопись
далеких лет; я знаю, сколько крох в сухой краюхе; я знаю,
как смеются потаскухи; я знаю Смерть, что рыщет, все губя; я
знаю книги, истины и слухи - я знаю все, но только не себя.
Я знаю все...
- ...но только не себя, - прошептал он вслед за Франсуа.
Вийон, тощий, долговязый, улыбался, и губы его, огромные,
как у греческой маски смеха, были с чужого лица.
Те трое, свалившиеся у башни, повернулись с боков на спи-
ны, но теперь ноги уже не служили им изголовьями - теперь
головы оказались подпорой ногам, и все трое, сладостно чмо-
кая и кряхтя, прижимали к себе теплые упругие голени.
Красная кирпичная стена быстро утрачивала свою недавнюю
прозрачность, но в том месте, где стоял Вийон, она остава-
лась прежней, и невозможно было одолеть ощущение, что живое
человеческое тело намертво схвачено кирпичом.
Он чувствовал, как теснят красные камни грудь человека,
как цепенеют одетые камнем руки и ноги, он видел глаза чело-
века, которые ждут помощи, не веря в нее - но что, что мог
он сделать для этого человека по имени Франсуа Вийон!
Ответьте горю моему,
Моей тосхе, моей тревоге.
Взгляните: я не на дому,
Не в кабаке, не на дороге
И не в гостях, я здесь - в остроге...
Оставите ль вы здесь Вийона?
Не спрашивайте почему,
К нему не будьте слишком cтроги,
Сума кому, тюрьма кому,
Кому роскошные чертоги...
Умрет - вздохнете вы в ответ
И вспомните про время оно,
Но здесь, средь нищеты и бед,
Оставите ль вы здесь Вийона?
Слова эти шли одновременно отовсюду - он чувствовал их в
себе еще до того, как они возникали у него перед глазами и
начинали звучать в ушах. Шесть веков стояли между ним и че-
ловеком, схваченным красными камнями, но шестьсот лет - это
чересчур мало, чтобы прошла или хотя бы просто утихла чело-
веческая боль.
Девушка, которая сидела рядом с ним, обхватила себя рука-
ми и сжалась: должны же когда-нибудь остановиться эти прок-
лятые камни! Но камни давили неумолимо, и тогда она попыта-
лась сдержать их усилием напряженных до предела мышц.
Франсуа улыбнулся: должно быть, ему в самом деле стало
легче. Глаза его, с минуту еще назад глаза обреченного чело-
века, заблестели и голос, неожиданно звонкий, стал бросать
слово за словом в зал, а зал сотнями голосов возвращал эти
слова:
Пляши, цветочница Нинетта,
Пока сама ты, как букет!
Но будет скоро песня спета, -
Закроешь дверь, погасишь свет...
Ведь старость - хуже всяких бед!
Как дряхлый поп без приношенья,
Красавица на склоне лет;
Монете стертой нет хожденья.
Человек, которого в тридцать лет настигла старость, отча-
янно гримасничал, норовя отвести руку смерти; и он, глядя на
этого человека, одолевшего шесть веков, чтобы провести с ним
сегодняшний вечер, в страхе ждал последнего мгновения - того
последнего мгновения, когда живой человек из пятнадцатого
столетия исчезнет. И люди, сидевшие рядом с ним, тоже в
страхе ждали этого последнего мгновения. Он явственно ощущал
единое силовое поле, в которое погружены все они - те, кого
человек на сцене заставил прожить сегодня кусок своей жизни.
Занавес опустился. Аплодисментов не было. Корзин и буке-
тов тоже не было - только несколько белых роз и дубовых
листьев чьи-то руки незаметно положили на рампу.
Люди подымались и уходили молча. С лимана попрежнему тя-
нуло гнилостными запахами разлагающихся в воде трав и камы-
ша. Он остановился посреди дороги, рядом с девушкой в белом,
- скрестив руки на груди, она медленно вдыхала запахи камы-
ша, трав и сырой земли, шедшие с лимана.
- Я вас знаю, - сказала она неожиданно.
Он пожал плечами: возможно.
- Вы ведь телевизионщик - зачем же вы пришли в театр?
- Не знаю, - ответил он, - случайно: шел-шел и пришел.
- Случайно, - усмехнулась она. - А почему вы толчетесь
здесь, среди этих людей, и не уходите? Тоже случайно?
- Нет, - рассмеялся он, - это уже не случайно. Мне хорошо
с ними.
- Понимаю, - сдержанно произнесла она, - пришли, чтобы
постичь загадочный, так сказать, театральный эффект присутс-
твия, соучастия и сопереживания.
Нет, хотел он возразить, не для этого, но она опередила
его:
- Только знайте, что зря: все равно никогда ваши телеви-
зионные фантомы не обретут над живыми власть живых.
- Никогда, - быстро вставил он.
- Значит, вы понимаете это? Вы в самом деле понимаете
это?
- Да, - кивнул он, - понимаю?
- И не говорите уже, что ваши телевизионные фантомы убьют
театр?
Он рассмеялся:
- Боюсь - с этого вечера начинаю бояться - как бы не по-
лучилось наоборот. Живым нужны контакты с живыми - единое
биополе. Театр - великий индуктор, и человеку в одиночест-
ве... Можно, - вдруг прервал он себя, - я провожу вас?
- Да, - ответила она твердо, без промедления. - Можно.
Впереди шли люди. Он сказал: ускорим шаг, чтобы не отста-
вать.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 29.01.2008 23:48
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг