назад ему уже нельзя.
Он записал в своей тетради: "Научиться делать то, что делают растения.
Преобразовать, улучшить процесс. Управлять им. Повести его в приборах с
высокой скоростью".
Тысячи часов он просидел за книгами. Перелистывал труды русских
химиков. Переходил к книгам иностранных ученых. Читал внимательно и с
напряжением, заглядывая часто в словари. Переворачивал груды выписанных
из-за границы научных журналов. Затем опять обращался к русским авторам,
потом - снова к иностранцам.
Книги обогатили его познания в химии. Но чего-либо существенно
полезного для своего замысла он в литературе не нашел. Вот разве лишь в
работах Бутлерова были важные для него намеки, да и те только кое-где и как
в тумане проглядывали между строк.
К слову, именно Александр Михайлович Бутлеров - первый в мире химик,
сумевший получить искусственный продукт, по свойствам сходный с сахаром.
Однако бутлеровский сахар - не больше, чем ключ к разгадке теоретических
задач; он создан сложнейшими комбинациями и для практики не может иметь
никакого значения.
Совсем другая вещь - производить крахмал и сахар непосредственно из
углекислоты с водой. Лисицын ясно видел колоссальную практическую будущность
своей идеи. А решить проблему синтеза можно, лишь проникнув в тонкости
строения органических веществ. А общую теорию строения органических веществ
разработал тот же Бутлеров...
Для начала Лисицын наметил себе: надо взять чистый хлорофилл и так его
химически перестроить, чтобы вышло новое, неизвестное до сих пор вещество,
способное действовать в приборе подобно листьям живых растений.
В первые весенние дни на залитом солнцем подоконнике опять засверкал
зеленый фильтр. Иногда Лисицыну казалось, что труд потребует десятков лет,
порой он верил, будто через месяц придет к большим результатам. Успехи
нарастали медленно, но упорство его крепло. Он похудел, перестал бриться,
отпустил бороду. Борода торчала во все стороны медно-рыжим веером.
Кроме собственных лабораторных дел и книг, статей, где может быть
сказано о химии углеводов, его уже ничто не интересовало. Движение времени
он перестал чувствовать. Лето между тем кончилось; незаметно промелькнула
новая зима, и в такой же работе, в таких же надеждах прошло другое лето.
6
Жизнь в Петербурге кипела ключом. За стены лаборатории проникали лишь
скудные ее отголоски.
Как-то раз осенью, в сумерки, у парадной двери продребезжал звонок.
Лисицын, склонившись над микроскопом, рассматривал недавно приготовленные
искусственные зерна. Они по виду схожи с теми, что в листьях живого растения
содержат хлорофилл. Лисицын думал: вот если бы активность этих искусственных
зерен...
- Гость пришли, просят,- вполголоса за его спиной доложил Егор Егорыч.
Гость оказался Завьяловым - вместе учились в Горном институте. Приехал
в Петербург с южных рудников. Узнал случайно адрес, решил навестить.
- А я в праздности живу,- сказал ему Лисицын, пока Завьялов раздевался
в передней. И повел гостя от лаборатории подальше, в комнату, где спальня и
столовая.
- Не служите? Наверно, сами уже предприятием владеете?
- Нет, как рантье, неким образом... Просто - в свое удовольствие!
Завьялов сложил губы пирожком и сочувственно закивал:
- Ох, как я вас понимаю! И сам бы отказался от службы, да деньги -
презренный металл! Не вы один в такую пору... Душно! Поверьте, особенно на
рудниках, в провинции.
Лицо у него было красное, с носатым профилем, с толстыми подвижными
губами. На щеках, будто приклеенные, курчавились темные бакенбарды. Из-за
уха свешивался черный шнурок от пенсне, а пружина пенсне полукругом
поднималась до середины лба.
- Куда идет Россия? В какую пропасть катится? - восклицал он, потрясая
рукой.- Рабочие, я прямо вам скажу, неспокойны! Авторитет правительства
падает с каждым днем! Полиция беспомощна!
Лисицын - в наспех повязанном галстуке, всклокоченный - молча сидел
перед гостем. Пристально глядел на рисунок скатерти ("Вот если бы химическая
активность новых зерен...").
- Поведайте мне про Лутугина,- попросил Завьялов.- Подробностей жажду.
К нам в провинцию новости из столицы, вы понимаете, скудно весьма...
- Что про Лутугина?
- Ну как - что! Последняя сенсация...
- Я его видел год...- Лисицын поднял брови,- нет, больше двух тому
назад. Два с лишним года.
- И ничего не слышали теперь? Да быть не может!
- Не знаю ничего.
- Господи! Не слышали? Анекдот, честное слово! Столичный житель, ха-ха!
Завьялов всплеснул руками. И тут же, покровительственно посматривая на
Лисицына, рассказал, что профессор Лутугин уволен из Геологического комитета
по "третьему" пункту, без объяснения причин, в связи, как говорят, с его
революционной деятельностью. А в Горном институте Лутугин сам подал в
отставку. Предвидел, говорят, что его тоже должны уволить, что студенты
ответят на его увольнение забастовкой - не захотел навлечь неприятности на
них.
- Какая поза! Жест, претендующий на благородство!..
- Не доходило до меня как-то,- искренне удивлялся Лисицын,- не знал
совершенно... Да что вы, первый раз слышу!
Проводив гостя, он вернулся к микроскопу. Но, сев, задумался. Будто
неладно теперь на душе. Где-то идет борьба за идеалы, люди совершают
подвиги - вот, например, профессор Лутугин... А он, Лисицын, отгородился от
всей жизни. От всех общественных интересов и тревог. Живет затворником в
лаборатории. Хорошо ли, честно ли это?
Впрочем, его искания в науке - разве не служение народу?
Сощурившись, он начал глядеть в микроскоп. Оказывается, есть две
разновидности зерен - темно-зеленая и чуть посветлее. Надо сравнить их,
проверить, испытать в отдельности. Нет, он со своей дороги не свернет!
Самым важным событием 1903 года Лисицын считал очередной труд
Тимирязева - лекцию об усвоении углекислоты растениями. Лекция была
прочитана по приглашению Британского королевского общества в Лондоне;
Тимирязев издал ее брошюрой под названием "Космическая роль растения".
Внимательно прочитав брошюру, Лисицын прошелся по комнате. Не написать
ли о своей работе Тимирязеву в Москву? Потом он вспомнил: "...малому, но
ревностному почитателю науки суждено вас опечалить..." Решил: никаких писем
не нужно. И с гордостью подумал, что уже и без советчиков справится - на это
у него хватит сил и способностей.
Вскоре после Нового года все заговорили о происшествиях в Порт-Артуре.
Лисицыну это казалось до нереального нелепым. Однажды, бегло просмотрев
свежую газету, он пожал плечами: зачем люди воюют?
- Что японцам надо? - спросил он у Егора Егорыча.
- Да ваше благородие,- ответил старик,- японский царь на Россию
умыслил. Нетто можно стерпеть? Силен, видать: корабли потопил в
Портартурске. Мы на злодея...
- А! - сказал Лисицын.- Мудрят чего-то люди! Ерунда! - И, оставив
газету, принялся смешивать порошки в прозрачных стаканчиках - бюксах.
К началу японской войны его лаборатория выглядела уже не так, как
прежде. Все здесь теперь сложно и солидно было сделано. Главное, он не
зависел уже от погоды: солнце удалось заменить электричеством. На длинном
лабораторном столе посреди комнаты стояло в ряд с полдюжины зеленых
стеклянных приборов. Их окружали усовершенствованные свечи Яблочкова.
Латунные экраны скользили на роликах, загораживая от глаз ослепительный
свет. Во всей квартире чувствовался жар дуговых ламп. Подходя к приборам,
Лисицын надевал темные очки.
По вечерам, выключив в лаборатории ток, он обычно глядел на меркнущие,
остывающие угольные стержни; все погружалось во мрак, а он не торопился
уходить. Любил подумать несколько минут, облокотившись в темноте о стол.
Хотелось верить, что позади уже добрая половина труда. Вон там, в
банках с притертыми пробками, лежат сухие зеленоватые комочки. Они - это
листья растений после сложнейшей и тщательной обработки. Комочки содержат
уже не хлорофилл, а новое стойкое вещество, в присутствии которого удается
синтез углеводов. Комочки служат в фильтрах долго и не портятся ничуть.
Они - это настоящая победа над природой.
Только медленен еще процесс. Углеводы возникают, пока вода течет сквозь
фильтр лишь по каплям. И наряду с глюкозой и крахмалом еще образуется
примесь бесполезных сахаров.
Что-то еще не разгадано - быть может, какая-нибудь мелочь. Лисицын
убеждал себя: скоро он поймет неясное, преодолеет, и тогда решит задачу
синтеза уже в больших масштабах.
Время между тем шло. На полях далекой Маньчжурии сражались и умирали
солдаты. В России вспыхивали стачки, восстания; была глухая, тяжкая и
беспокойная пора.
Жители Петербурга, кто утром, кто вечером, срывали листки календарей. А
мир Лисицына был ограничен его приборами и реактивами - единственным, что
ему сейчас казалось важным в жизни. И он имел свое, особое летосчисление:
сроки для него измерялись не календарем, а журналом записи опытов.
Когда в журнале появилась запись номер девять тысяч сто семнадцать,
наступил наконец день великого праздника. Один прибор давал чистую глюкозу,
другой - сахар, третий - послушно вырабатывал крахмал. Сахара и крахмала
получено сразу много. Того и другого почти по целому грамму.
За окнами давно лежал снег.
Улыбаясь, с торчащей во все стороны бородой, в расстегнутой шубе и
сдвинутой на затылок шапке, Лисицын вышел на улицу. Словно тысячи людей
радовались его успеху. Они двигались толпами, несли хоругви, царские
портреты. Воздух гудел от человеческих голосов.
"Спа-си-и, господи, люди твоя..." - торжественно пели пешеходы.
"Крестный ход",- подумал Лисицын.
А если бы они все знали, какие блага скоро даст им синтез! В год сто
семьдесят пудов на каждого!..
Он повернулся и, продолжая улыбаться, подхваченный людским потоком,
пошел вместе со всеми.
Шли долго. По мостовой зацокали подковы лошадей.. Люди расступились:
крупной рысью проехал взвод конной полиции.
- Ничего, царь рассудит,- сказал рядом с Лисицыным старик в рваном
полушубке, в валеных сапогах.
На широком проспекте стало тесно. И вдруг произошло непонятное: в толпе
закричали и побежали назад. Со стороны Зимнего дворца раздался сухой треск
выстрелов.
Лисицын тоже кинулся бежать. Споткнувшись, потерял шапку. Тут же увидел
красное пятно на снегу и рядом - неподвижную фигуру; человек будто уткнулся
в землю, а по лбу сочится струйка крови.
Через минуту толпа сдавила Лисицына и втолкнула в какой-то двор.
- Что случилось? - испуганно спросил он гимназиста, прижавшегося к
стене.
Гимназист смотрел обезумевшим, застывшим взглядом и не отвечал.
Двор - как дно мрачного колодца. Всюду - плечом к плечу - мужчины,
женщины, дети. Кто-то в поношенном демисезонном пальто поднялся на несколько
ступенек железной пожарной лестницы и громко, со страстью говорил, обращаясь
то направо, то налево:
- Свободу не добывают просьбами к царю! Ужас сегодняшнего злодеяния
показывает народу истинных врагов. Товарищи, братья! Самодержавие...
- Что случилось? - растерянно спрашивал Лисицын.- Господа, объясните,
что случилось?
Потом он увидел лицо оратора, говорившего с лестницы.
"Боже мой,- узнал он,- это Глебов!".
Расталкивая плотные ряды, он начал пробираться к старому другу. "В
Петербурге Павел... Кажется, мог бы доверять, заходить ко мне... Вот он
объяснит сейчас..."
Лисицын сделал два-три шага и вздрогнул от новой неожиданности: из
толпы на него в упор смотрят неприятные, наглые, почему-то очень знакомые
глаза. Такие знакомые, такие ненавистные... "Кто это может быть?.."
- Полиция! - пронзительно закричали у ворот.
Точно вихрь пронесся по двору: все пришли в движение. И Глебов сразу
исчез в сутолоке, и тот, с наглыми глазами.
Когда появились полицейские, двор был совсем пуст. Лисицын стоял один -
без шапки, встревоженный и недоумевающий.
Глава IV. Дом на набережной
1
Полвека назад на Французской набережной стоял четырехэтажный каменный
дом. Фасад его покрывали лепные украшения. Посмотрев вверх, можно было
увидеть четыре яруса очень красивых и больших зеркальных окон; над ними
нависал вычурный карниз и выступала узкая полоска крыши с водосточным
желобом.
А со двора дом выглядел иначе. Здесь не было ни украшений, ни лепного
карниза. Скат крыши высокой крутизной вздымался сразу над четвертым этажом.
Скат этот прорезали ниши. В них, среди железных кровельных листов,
поблескивал пятый ряд - не окон, а низеньких оконцев, освещавших чердачные
квартиры.
Ход на чердак, в мансарду, был только со стороны двора, по черной
лестнице. Зимой там бывало тепло, но летом слишком жарко. Низкие потолки,
косо срезанные у стропил, углом опускались к наружной стене.
Понятно, что никто из "людей со средствами" не стал бы жить в мансарде.
И когда пришли студенты, владелец дома оказался сговорчивым. Он не запросил
с них много и сдал им часть чердачных помещений - три комнаты, выходившие
дверями в темноватый, но полностью обособленный коридор.
Студенты принесли по связке книг и чемодану каждый, поставили кровати и
зажили в новом месте шумной, веселой артелью.
Уже около года, как они тут поселились.
С ними и черная лестница словно ожила. Нет-нет, да пробегут двое-трое
из них. Хозяин дома, если изредка встретит молодых квартирантов, не
пропустит случая благожелательно кивнуть:
- Живете? Ну-ну! Господа вы хорошие. Только этой... как ее... политики
не надо!
Студенты были земляки, волжане. Их было семь человек. Все они - кто
чуть раньше, кто чуть позже - окончили одну и ту же нижегородскую гимназию.
Вечерами в мансарде любили хором запеть "Из страны, страны далекой, с
Волги-матушки широкой..." Пели - вспоминали мечты гимназических лет, огни
бакенов на темной воде, на крутом берегу уютные деревянные домики, а в
домиках - отцы, матери, сестры. В такие минуты каждый из семи считал
остальных братьями и близкими друзьями навсегда.
Но вечера в мансарде редко протекали мирно. Гораздо чаще весь чердак
гудел от возбужденных речей. Здесь обо всем рассуждали с запальчивостью, все
принимали близко к сердцу, отыскивали в любой мелочи сокровенный смысл.
Стоило одному что-нибудь сказать, другой стремился возразить; если двое не
сошлись во мнениях, остальные тотчас же вступали в спор. Говорили часто
вразброд, не слушая друг друга, по нескольку человек сразу. Первоначальная
причина разногласий быстро забывалась, а спор мог продолжаться еще много
часов, перекатываясь от проблем морали до постулатов геометрии Эвклида.
Ни одно заметное событие, ни одна петербургская новость не проходила
мимо мансарды. Восстали ли в Свеаборге матросы, произошел ли скандал в
Государственной думе, подал ли в отставку дряхлый профессор, приехал ли в
Мариинку новый актер - все обсуждалось нижегородцами, было интересно им. И
что угодно у земляков могло стать поводом очередной "междоусобной брани".
По счастью, словесные распри обычно не ссорили их. После бурных
разговоров они молчали некоторое время; потом принимались беззлобно
подтрунивать друг над другом и всей гурьбой отправлялись в дешевую
кухмистерскую. А как вернутся, то, бывало, сядут на кроватях в ряд по
трое-четверо и складно запоют либо волжское, свое, родное с детства, либо
"Быстры, как волны".
Стояла весна 1907 года. День шел к концу, и в сумерках, когда кое-где
уже горели уличные фонари, по лестнице в мансарду вбежал самый молодой из ее
жителей - естественник второго курса Гриша Зберовский. Он несся вверх по
ступенькам такими прыжками, будто спасался от погони. Щеки его
раскраснелись, пряди русых волос выбились из-под фуражки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг