Солнце уже высоко на небе и припекает не по-утреннему.
Просто кинуться бежать, скрыв, что он разбил, Сереже было бы стыдно.
Мама ему много раз повторяла: если у него случится что-нибудь плохое, надо
тотчас же прийти, объяснить все напрямик. Только, может, это взрослым так
легко - прийти и объяснить, а Сереже жаль себя до слез. За стекло в окошке,
если попадешь мячом, и то иногда ругают. А разбитый изолятор кажется ему
бедой непоправимой.
Наконец, подняв с земли фарфоровый осколок, он понуро поплелся домой.
Не спеша взошел на свой этаж. Уже на лестничной площадке вспомнил, что
сегодня воскресенье, папа дома.
Их новую квартиру Сережа не считает новой: здесь они живут года
полтора. Квартира Шаповаловых состоит из двух комнат и кухни. В одной
комнате у них книжные шкафы и столы, за которыми они все трое занимаются; в
другой комнате кровати, на которых спят; для еды и разговоров на досуге им
служит кухня. И именно из кухни теперь доносятся голоса. Сережа слышит, как
папа говорит:
- Конечно, старая калоша. Либерал девятнадцатого века.
Мама отвечает папе:
- Ты не имеешь права так называть его.
Сережа боком протиснулся в кухню. С ощущением прыжка в холодную воду
сказал:
- Вот я нечаянно... Я бросил камень,- и положил на стол осколок - белый
черепок неопределенной формы.
Черепок этот не произвел никакого впечатления. Отвернувшись от стола,
папа воскликнул:
- Веруся, без конца мне приходилось уступать! Сколько раз ему в угоду я
топтался на ненужных сложностях!
- Сереженька, потом,- сказала мама.- Сейчас поди, погуляй немного во
дворе.
Сережа взял злосчастный черепок и, вздохнув, ушел.
А Вера Павловна заговорила укоризненно:
- Ты вспомни свою диссертацию. Если бы не он, ты до сих пор не
удосужился бы написать и защитить ее. А как он поздравлял тебя по поводу
твоей ученой степени!..
- Что - степень? - перебил Шаповалов.- Пустой бюрократический барьер!
Но во всем, что касается работы по синтезу, он теперь занял позицию
наблюдателя. Отстранился. Да мало того...
- Да не он отстранился, а ты его оттеснил!
- Придумаешь тоже: оттеснил! Уж я-то!.. А пойми такую вещь: работа
движется настолько медленно, что хоть головой об стену бейся. От закиси
железа надо отказаться, а заменить ее чем-нибудь - не выходит. Возможности
для опытов невелики. Однако же Зберовский взял у меня Свиягина, вернул на
свою тему, на клетчатку. Извиняется еще при этом... кругло-приятными
фразами.
Вдруг громко постучали во входную дверь. Она была не заперта. Кто-то ее
снаружи приоткрыл и крикнул:
- Радио у вас не включено? Включите радио!
За дверью, когда Шаповалов подошел, уже никого не оказалось.
Вера Павловна встала, сделала шаг к простенку между окнами. Протянула
руку. Взяла вилочку, висящую на мягком проводе, воткнула в штепсель...
И всему прежнему наступил конец. И спор забыт, и разногласий нет. Перед
ними новое и грозное: война.
Все стало томительным и необычным. Вера Павловна и Петр Васильевич без
слов смотрели друг на друга. Так могут смотреть друг на друга только очень
близкие люди, когда они думают, что должны расстаться навсегда. Сложным был
этот взгляд - с тревогой и болью, тоской, гневом и грустью, будто они видят
уже годы безмерных тягот впереди, кровь, трупы, дым пожарищ.
И надо не терять времени, а действовать.
Позвали со двора Сережу, зачем-то велели ему, чтобы сидел дома, ждал.
Сами торопливо ушли: Шаповалов чувствовал потребность немедленно явиться в
университетский партийный комитет, где он останется, готовый выполнить любое
поручение; Вера Павловна решила проводить его до университета, оттуда пойти
в свою школу.
Им нужно было пересечь половину города. Отправились пешком. А город уже
выглядел по-новому. Толпа на улицах росла, встревоженная, возбужденно
шумная.
Возле здания военкомата уже собралась очередь. В нее становились
средних лет и пожилые мужчины, молодые люди, девушки. Сюда подходили
непрерывно. Среди стоящих здесь промелькнуло несколько знакомых лиц:
слесарь, который в доме Шаповаловых чинил водопровод, группа студентов,
комсомолец-лаборант с биологического факультета.
Через квартал от военкомата, у входа в одну из сберкасс, два-три
десятка обывателей тоже образовали подобие очереди.
- Черт знает! Неужели свои деньги брать спешат? - с неприязнью удивился
Шаповалов.
В такой день и час эти обыватели у дверей сберкассы казались
отвратительными.
- Коваль! - почти с ужасом проговорила Вера Павловна.
Действительно, в числе стремящихся войти в сберкассу был Коваль.
Потрясая бородой, он переругивался из-за места в очереди с какой-то
крикливой старухой. Шаповалов пристально оглядел его. Коваль был тяжело
нагружен: в одной руке он держал пухлый сверток, обвязанный шпагатом, в
другой - плетеную хозяйственную сумку, наполненную до отказа стандартными
брусочками сливочного масла. От жары масло смялось, таяло; у колена на
брюках Коваля лоснилось жирное пятно.
...Спустя неделю после начала войны в городе объявили первую воздушную
тревогу. Фашистские самолеты были отогнаны, однако весь город почувствовал,
что тысяча с лишком километров от границы - расстояние, досягаемое для
противника. И в городе сразу стала ощущаться близость фронта.
Старшая лаборантка Люба слышала, как Февралев, приятель Коваля, сказал:
научные работники - цвет интеллигенции, и государству пора позаботиться
эвакуировать их в глубочайший, безопасный тыл. Люба со смехом передала это
Шаповалову, но Шаповалов не засмеялся.
- В тыл? - помрачнев, переспросил он.
Лаборатория работала еще более напряженно, чем всегда. Война словно
торопила людей. Опыты велись в лихорадочном темпе. А однажды в самом разгаре
рабочего дня Шаповалов, что было для него вообще несвойственным, оставил
все, внезапно ушел из лаборатории, отправился бродить по улицам.
На домах указательные стрелки: "Бомбоубежище". У окон подвальных этажей
сложены мешки с песком. Бочки и щипцы, чтобы тушить зажигательные бомбы.
Он шел и думал о Верусе, о Сереже - пытался представить себе, как
Сережа вырастет и что ждет сына впереди.
Навстречу тягач провез пушку. По мостовой идет красноармейская колонна.
Вчерашние студенты, учителя, рабочие. Поскрипывает кожа выданных вчера
сапог, и плечи командиров стянуты новыми желтыми ремнями.
И странно: теперь, смотря на проходящих, Шаповалов уже не испытывает
неловкости оттого, что он пока еще в штатской одежде.
Тротуары были накалены июльским солнцем. Он шел по ним и шел, сам не
зная куда. Решается вопрос о главном: о синтезе, о судьбе работы, о своем
месте во время войны. И порой ему чудится, будто степная трава шелестит под
ногами. Рудники вокруг, холм, пятиконечная звезда на камне. Мысли
складываются, крепнут, а он словно стоит перед обелиском, склонив голову.
Придя вечером домой, Шаповалов не без страха начал разговор с Верой
Павловной. Он боялся, что именно сейчас, движимая импульсом самозащиты, она
может вдруг наговорить чего-нибудь о благоразумии, а ему так не хотелось бы
услышать от нее приземленные слова. Не заявит ли: сиди, не рыпайся, пока
тебя не позовут куда считают нужным?
Нет, Вера Павловна - спасибо ей - все поняла и не сказала ничего
похожего на это!
Дальнейшие несколько дней пронеслись, как несколько часов. Партийный
комитет к намерению Шаповалова отправиться на фронт отнесся положительно.
Областной военкомат назначил Шаповалова в одну из формируемых дивизий. И вот
у него уже литер в кармане, и ему надо собираться на поезд. Уже сложен
маленький рюкзак с бельем и тонкой связкой книг; к рюкзаку ремешком
пристегнута эмалированная кружка.
- Надолго, папа? На неделю? - спросил Сережа.
- Сыночек, нет,- какая там неделя. Война, Сереженька!..
Сережа понимал - война. Но он допытывался упрямо и встревоженно,
сознавая вместе с тем, что спрашивает тщетно:
- На месяц? На все лето? На год?..
Желанного ответа он, разумеется, не получил.
Обняв в последний раз, Шаповалов оставил Веру Павловну с Сережей на
пороге квартиры. Побежал вниз по лестнице, оглянулся. Такими они ему потом
долго вспоминались: стоят, прислонившись друг к другу; Веруся обхватила
рукой Сережины плечи.
По дороге на вокзал ему еще нужно было зайти в университет. Когда он
появился в лаборатории, все обступили его. Зберовский, размышлявший о чем-то
возле приборов для синтеза, увидел Шаповалова - тоже кинулся к нему. Лидия
Романовна смотрела умными и грустными глазами.
Все, что касается работы, было обсуждено в подробностях еще накануне.
Коллектив обещал Шаповалову: в его отсутствие опыты по синтезу будут
продолжаться так же, как при нем. Узнавая результаты опытов из писем, он
письмами же сможет давать советы, издалека участвовать в работе,
корректировать ее. И вне зависимости от почтовой связи он за свою работу
может быть в любой момент спокоен.
Но ему неспокойно сейчас. Он обводит взглядом знакомые лица,
лабораторные столы. Ему говорят о скорой победе, желают успеха, здоровья, ни
пуха ни пера. На стене прыгнула стрелка электрических часов - прошла еще
минута. За окнами квадраты голубого неба и ветер несет растянутое в клочья
облако. Шаповалов думает: без него не сумеют сделать того, что сделал бы он
сам. Если хоть годик еще поработать бы! Суждено ли вообще ему теперь сюда
вернуться?..
Неторопливым движением он взял рюкзак со стула, вскинул на спину.
Улыбнулся всем:
- Ну... Счастливо вам, товарищи!..
Со всех сторон наперебой жали ему руку. А Зберовский подошел и
порывисто поцеловал его - по старинному обычаю - в обе щеки троекратно.
- Григорий Иванович, еще раз хочется сказать. Передаю вам мой синтез,-
тихо произнес Шаповалов.- Верю, что вы это дело не оставите ни при каких
условиях, несмотря ни на какие трудности.
Голос Зберовского даже дрогнул от волнения.
- Голубчик, дорогой, все будет в абсолютном порядке!
- Петя, на меня положитесь,- шепотом сказала Лидия Романовна.
С благодарностью, быстро кивнув, Шаповалов повернулся, сделал несколько
шагов, исчез за дверью.
В лаборатории стояла тишина. Все молчали. Казалось странным, что его
уже нет среди них.
3
В жестоких боях сорок первого года Красная Армия отступала. Врезаясь
клиньями и смыкая клещи, враг иногда окружал группы наших войск, полки,
бригады; в таком тяжелом положении очутилась дивизия, где был Шаповалов.
Они пытались вырваться, затем оборонялись до последнего. Уцелела лишь
небольшая горсточка бойцов, сумевших - после гибели дивизии - вынести знамя
и скрыться в развалинах бывшей неподалеку мельницы. Идя ночью, натыкаясь на
мертвые тела, эти бойцы подобрали находившегося без сознания раненого
Шаповалова. Спустя сутки его передали крестьянам.
Двое стариков в опустевшей деревеньке прятали его от фашистов, кормили,
лечили по-своему. А вокруг был уже глубокий гитлеровский тыл. Через
деревеньку проезжали немецкие обозы. Зима шла на вторую половину. И
Шаповалов, лежа в темноте в подвале, готов был плакать от досады и ярости.
Когда стали послушны руки и ноги, прекратилась тошнота и вообще он
начал выздоравливать, старики свели его с тайным представителем ближайшего
партизанского отряда. К весне Шаповалова взяли в отряд.
Сперва в лесу насчитывалось всего несколько десятков партизан. Потом
Шаповалов - сам не очень твердый в военном деле - обучал вновь приходящих к
ним в отряд колхозников, как ставить мины на дорогах и как пользоваться
немецким пистолетом-автоматом. Почти все лето они держали в страхе всю
фашистскую округу. На шоссе появились предостерегающие таблички:
"Partisanen!" И наконец фашисты оцепили лес и бросили на его проческу
подкрепленный танками и авиацией батальон пехоты. Живыми выскользнуть из
западни сумели только немногие; они ползком ушли по дну оврага, отсиживались
в кустах возле дороги.
Вернуться в прежний лес было бессмысленно. По слухам же, за сотню
километров отсюда действовал другой партизанский отряд. Кучка уцелевших
двинулась туда - с опаской, идя от вечерней до утренней зари. Вожаком был
однорукий колхозник, который довел их благополучно до места.
Одежда Шаповалова разорвалась в лохмотья, но надевать трофейное
немецкое он принципиально не хотел. В новом месте, участвуя в вылазках и
нападениях, он становился все более изобретательным, отличался уже особой
дерзкой смелостью.
А кроме их отряда, как постепенно выяснилось, в районе по соседству
жгли цистерны с горючим, машины, взрывали рельсовый путь еще какие-то
партизанские группы. На розыски этих групп были направлены надежные люди. И
между партизанами, шаг за шагом, устанавливались боевые связи. Что самое
важное, была установлена связь и с местным партийным подпольем.
Мелкие и разобщенные партизанские отряды множились, крепли в тылу у
врага, срастались в мощные соединения. В результате указаний, неожиданно
полученных из подпольного райкома партии, отряд, в котором был Шаповалов,
перекинулся с севера области на юг для крупной операции совместно с
партизанскими силами юга. Пятидневный переход удалось проделать скрытно от
противника, а после перехода Шаповалов был прикомандирован к штабу южной
группировки. Тут он с удивлением почувствовал вокруг себя обстановку
нормальной воинской части, напоминающей регулярную часть Красной Армии.
Радисты отсюда говорили с Москвой: передавали разведывательные данные,
записывали приказы и сводки о положении на фронтах. До сих пор Шаповалов
только приблизительно, с чужих разноречивых слов представлял себе, где
именно пролегает линия фронта. То, что он узнал теперь, было достоверным, но
подтверждало худшие из слухов. Бои действительно шли возле Сталинграда,
гитлеровцы заняли Ростов, продвигались по Кавказу.
Год с лишком он не видел газет. А сейчас ему предложили просмотреть
почти свежие - полумесячной давности - номера "Правды". Как к ним попали
газеты?
Оказывается, у здешних партизан в глуши леса был даже свой аэродром. На
широкой расчищенной просеке они время от времени принимали самолет с Большой
земли. Самолет прилетал ночью; заранее осуществлялись всякие меры
предосторожности и охраны; в нужный момент на минуту зажигали костры, чтобы
показать площадку для посадки. Самолет не задерживался долго: сгружал
корреспонденцию и медикаменты, брал на борт двух-трех раненых и тотчас
поднимался вновь в ночное небо - курсом на Большую землю.
Родной Шаповалову мир, где свободно ходят советские люди, о котором он
так остро тоскует, до вчерашнего дня ему казался недосягаемо далеким - это
было словно на Марсе, на другой планете. А теперь в этот мир будто открылось
окошко. И когда Шаповалову сказали, что он может отправить письма на Большую
землю и получить ответ на них, Шаповалов изменился в лице от волнения. Он
сразу потерял власть над своими мыслями. Всю ночь после этого он думал
только о письмах. Не спал, ворочаясь в землянке, ожидая рассвета, когда
можно будет приняться писать. Еще с вечера он приготовил бумагу, карандаш;
сосед по нарам дал ему фанерную дощечку, заменяющую письменный стол.
И вот - обыденное утро в партизанском лагере. Кто поливает товарищу из
фляги - товарищ умывается; одни, заспанные, высовываются из шалашей; другие,
вернувшись из ночной засады, идут цепочкой в маскировочных халатах. Тут,
расстелив брезент, делят груду сухарей на порции; там уже вьются чуть
приметные дымки у котлов.
Всюду выпала обильная холодная роса. Местами видно, что это не роса, а
иней. Край солнца поднялся над дальними дубами. Его лучи и здесь озарили
вершины деревьев. Листья наверху вспыхнули багрянцем и пронзительной осенней
желтизной.
А Шаповалов в накинутой на плечи ватной куртке сидит на пне, ссутулясь.
На коленях он держит дощечку и бумагу. Карандаш стремительно выводит дорогие
имена.
"Сыночек, да поймешь ли ты, какой дорогой прошел твой папа
бесчисленные месяцы войны?.. Веруся, милая, припомни тот закат, тот
далекий вечер, когда мы шли по улицам - вдвоем в последний раз - и
мысленно как бы перекидывали мост через предстоящие испытания, и ты
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг