булочная; за булочной, наискосок,- облезлая вывеска кухмистерской. Все как
будто и без перемен. А вот...
За поворотом перед ним открылся наконец тот самый, навсегда ему
памятный дом.
Лисицын подбежал, опустил чемодан на тротуар.
В первую минуту ему стало неприятно: дом выглядит, словно здесь и не
было пожара,- целехонький и новенький, а на фасаде появились каменные морды
львов с кольцами в зубах. У ворот по-прежнему табличка: "Бердников".
Бердникову и страховая премия, вероятно, послужила к выгоде.
Лаборатория была вон там, на третьем этаже... седьмое, восьмое и
девятое окно от левого угла.
Чего здесь не пережито только! Бесчисленные опыты, бесчисленные месяцы
напряжения всех душевных сил. Искания, заботы и тревоги. Муки неудач и
радости находок. Мечты, надежды, вера в то, что он идет правильным путем.
Горькое крушение надежд...
У Лисицына щемило сердце. Мысли громоздились, рвались на клочья,
неслись. Незаметно для себя он начал шепотом разговаривать с собой.
Возбужденный, он точно спорил с кем-то; помогал своему монологу жестами.
Показывал куда-то вбок обеими руками.
Грохоча колесами, проехала телега: везли овощи в зеленную лавку. А
Петербург пока не пробудился.
Всходило солнце. Красным светом озарились стены верхних этажей.
Человек в картузе и поддевке, одиноко стоявший посреди мостовой, опять
посмотрел вверх, на окна высокого дома. И вдруг воскликнул:
- Ну нет, как мог ты думать - без разбора всем!.. Этого не будет!
Глава III. Учитель гимназии
1
До рассвета казалось еще далеко. Тихо было, пусто. Ни души на улицах.
Ставни на окнах закрыты, на ставнях железные скобы с болтами. Лишь изредка
где-нибудь тявкнет проснувшийся пес, лай подхватят сотни других дворовых
собак, он прокатится по всему Яропольску. Потом собаки затихнут, и снова
уездный городок погрузится в сон.
Осенняя ночь. Дождь начал барабанить в ставни - перестал; слышно в
тишине, как за версту от города прогудел паровоз: там станция,- это через
Яропольск опять идет товарный поезд. Их здесь проходит много. Как правило -
без остановки, словно тут не город и не станция, а какой-то маловажный
разъезд.
Все в Яропольске спят: и недавно назначенный сюда инспектор гимназии, и
в другом конце городка - молодой учитель Григорий Иванович Зберовский.
Инспектор уже три недели как приглядывается к здешним гимназическим
порядкам. Он уже в дружбе с местным городским протопопом, который успел ему
подробнейше аттестовать каждого из учителей гимназии.
А первая настоящая встреча между ним и Зберовским состоялась только
вчера. Инспектор неожиданно нагрянул на урок Григория Ивановича.
Это было сделано без предупреждения. Открылась дверь - в класс вошел
инспектор; за ним служитель Вахрамеич внес кожаное кресло. Гимназисты
встали, откидывая с шумом крышки парт. Встал и Зберовский. Покраснел и
почему-то смутился.
Кивнув: "Ну-с, можете продолжать урок!", инспектор показал, куда ему
поставить кресло, сел в него. Взглянул оттуда, высохший, иссеченный жесткими
морщинами, высокомерный.
Минута проходила за минутой. Зберовский молча стоял за учительским
столом. Смущение его нарастало.
На лице инспектора дрогнула брезгливая усмешка.
- Ну, что же вы, молодой человек? Ведите ваши занятия!
До его прихода Зберовский просто беседовал с гимназистами, не
ограничивая себя рамками учебника. Как некогда товарищам в мансарде,
рассказывал об увлекательных научных горизонтах и возможностях.
А сейчас он должен резко изменить стиль и тему разговора. Класс
почувствует крутой поворот: будто бы учитель, испугавшись, вильнул перед
начальством, метнулся в сторону, перевел речь на узаконенное гимназической
программой.
Как продолжать урок?
Гимназисты наблюдают с любопытством. Взгляд инспектора холоден,
уничтожающе ядовит.
Встретив его взгляд, Зберовский понял, что действительно боится этого
надменного чиновника, о котором ходят какие-то темные слухи. И тотчас же он
рассердился на себя до крайности. Поднялось отвращение к самому себе.
В опостылевшем ему мещанском Яропольске он живет всего лишь года
полтора. Но неужели он уж настолько пропитан мелкотравчатым духом, настолько
уж погряз в обывательском болоте, что способен трепетать перед инспектором
гимназии?
- Друзья мои, продолжим нашу беседу! - решительно заговорил он.- Мы с
вами движемся по вершинам естественной науки. С каждой из таких проблем
связано будущее всего человечества. Я рассказал вам про синтез углеводов.
Это самый совершенный путь химического производства пищи. К несчастью,
Лисицын со своим открытием загадочно исчез. Однако я замечу вам: кроме
синтеза, возможны и другие способы достигнуть в том же направлении
гигантских результатов. Способы - на абсолютно других принципах. Например, в
начале прошлого века во Франции работал химик Браконно...
Голос Зберовского стал напряженным и высоким, чеканил фразы, звучал с
такой энергией, как этого не было до появления инспектора. И глаза его
вместо голубых стали темно-синими, с большими черными зрачками, и жесты его
теперь свободны, быстры и легки.
Кое-кто из гимназистов озадаченно смотрел на Григория Ивановича. На
задней парте мальчик в куртке, запачканной чернилами, шепотом спросил у
своего соседа:
- Чего он так это, а?
- Погоди! - отмахнулся сосед.
А Григорий Иванович говорил о коренном различии между синтезом
углеводов и гидролизом углеводов: синтез - это путь созидания из простейших
веществ, а гидролиз - путь разрушения чрезмерно сложных веществ, такого
осторожного разрушения, в результате которого могут быть получены ценные
продукты. Сто лет тому назад Браконно и в Петербургской Академии наук
Кирхгоф обнаружили удивительный эффект гидролиза.
По классу между тем пронесся сдержанный смешок. Один из гимназистов,
прячась за спины товарищей, принялся передразнивать Зберовского - очень
похоже на него выкидывал перед собой руку.
И вдруг всякий смех как ножом обрезало. Стало интересно и понятно.
Григорий Иванович сказал, будто из тряпок и даже из обыкновенных древесных
опилок можно делать сахар. А сделать это - пустяк: лишь стоит положить,
например, опилки в простую воду с кислотой. Невероятным кажется, не правда
ли?
- Я, господа, могу вам процитировать по памяти! - с горячностью бросил
Зберовский.- Вот что писал в свое время Браконно: "Превращение дерева в
сахар есть, без сомнения, достопримечательное явление, и если людям, мало
сведущим в химии, говорить о сущности моего опыта, именно, что из фунта
тряпок можно сделать более фунта сахару, то они почитают таковое утверждение
нелепым и издеваются над оным..."
В классе очень тихо. Инспектор всем своим видом выражает недовольство.
Сверкнув глазами в его сторону, Зберовский запальчиво повторил:
- "И издеваются над оным!.."
Затем он начал объяснять, какого изобилия достигнут государства,
богатые лесами - в первую очередь, Россия,- если люди с помощью гидролиза
станут превращать хотя бы и часть добытой древесины в сахар.
Но договорить ему не удалось: урок окончился. Из-за двери донесся гул,
шум, грохот наступившей перемены. Инспектор поднялся с кресла. Ни слова не
сказав, ушел.
После урока Зберовский долго не мог успокоиться. До позднего вечера
думал о случившемся. Пытался убедить себя, что ничего особенного не
произошло, однако продолжал волноваться.
Сперва он ощущал нечто вроде торжества. Вот-де не заробел в присутствии
инспектора, не прекратил своей внепрограммной беседы. На смену торжеству
пришло сомнение: а кому она нужна, беседа о гидролизе? Разве себе самому?
Для гимназистов слишком сложно. Зря. Они все равно не понимают. Главным
образом напрасна демонстрация перед инспектором. Об инспекторе идет дурная
слава: якобы доносчик, черносотенец и мракобес. И настроение Зберовского
испортилось.
Вечером он уже предчувствовал близость крупных неприятностей.
Но не проглядывает ли здесь просто его душевная слабость? Упрекая себя
в этом, он заснул.
Во сне, на всякие лады, ему снова мерещился инспектор. Зберовский спал,
и ему было совершенно невдомек, что где-то, версты за три от города, из-за
него замедлил ход товарный поезд. Это было возле будки путевого сторожа.
Фонарь сторожа ясно светил зеленым огнем, а поезд все-таки приостановился.
- Захар Пантелеймонович, ты? - окликнул с паровоза машинист.
- Покамест я,- ответил сторож.
- Поди сюда поближе.
Нагнувшись сверху, всматриваясь в ночную темень, машинист передал
сторожу запечатанный конверт. Сказал полушепотом:
- В Яропольск снесешь. Там учитель Григорий Зберовский. Понятно все?
Исполнишь?
- Исполню. Все понятно.
- Будь здоров! - и машинист тотчас же взялся за регулятор.
Глухая осенняя ночь. Под окнами Зберовского залаяли собаки, две -
злобно и визгливо, одна - как бы нехотя, басом. Издалека опять донесся гудок
паровоза. Зберовский услышал гудок. Подумал сквозь сон: по рельсам, по
которым он приехал в Яропольск, идут поезда. Мчаться бы сейчас по этим
рельсам прочь отсюда - забыть инспектора и яропольскую гимназию!
2
С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года
с небольшим.
Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал - не мог дождаться осени. Мечтал
о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной
катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно,
думает - как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен
понять, что она для него - единственная в мире...
Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.
Зоя удивилась: "А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!.." От
ее первых слов на него сразу повеяло холодом.
У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на
студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он
представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко
остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный
кожаный пояс.
Он сидел молча - она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.
Наконец он взмолился:
- Ну, что вы так, Зоечка?!
Она повела плечами, отвернулась. Начала рассказывать каким-то
равнодушным тоном, глядя в сторону: свои медицинские курсы она оставила, но
принята уже на Бестужевские, на словесно-исторический факультет. По правилам
Бестужевских курсов, ей надо жить или в общежитии курсов или у
родственников. В Петербурге у нее родственников нет. Придется неизбежно - в
пансион Бестужевки. А жаль. Вот эту меблированную комнату она снимает с
прошлого года. Очень к ней уже привыкла...
- Почему вы ушли с медицинских?
- Так,- ответила она и снова замолчала.
Зберовский еще не чувствовал безвозвратной потери, но был встревожен.
Зою точно подменили. Он недоумевал: что могло случиться с ней, что повлияло
на ее отношение к нему?
- А что теперь на руднике? - спросил он.- Как Иван Степанович?
С этого момента, собственно, между ними и произошел разрыв.
Зоя сказала - не повышая голоса, с каменным лицом: ей вообще
удивительно, зачем он к ней явился. А про Ивана Степановича ему не следовало
бы спрашивать. Какое ему дело до Ивана Степановича!..
Зберовский встал. Побледнел.
- Зоечка! - спустя несколько секунд воскликнул он испуганно и с
укоризной.- Подумайте: вам не стыдно это говорить?
- Вам должно быть стыдно! - Зоя тоже поднялась.- Вы знали, какой тяжкий
крест нес Иван Степанович на руднике. Жизни не жалея, бросился в удушливые
газы для спасения рабочих. Сейчас Иван Степанович под судом. Тюрьма ему
грозит. И когда он был отравлен, без сознания - в день, когда разразилось
несчастье,- что вы нашли в своей душе, кроме осуждающих, враждебных слов?
Этого я никогда вам не прощу!
Много времени продолжалась мучительная для него немая сцена: они стояли
оба и глядели друг на друга, Зоя - в недобром порыве, Зберовский -
ошеломленный услышанным.
Чуть-чуть придя в себя, он начал:
- Да вы хоть постарайтесь вникнуть. Ведь это же не просто - я хочу вам
объяснить все по порядку...
- И не намерена вникать! И не желаю ваших объяснений! И разговаривать
нам с вами не о чем!..
С непереносимой горечью на сердце он взялся за фуражку:
- Ну что ж, пойду.
Сперва он был уверен, что она скажет: "Гриша, погодите!" Вышел из
комнаты, брел через переднюю - все пока надеялся: она догонит, позовет. Но
вот и дверь за ним захлопнулась. Он уже спускается по лестнице...
Нет, она не догнала, не позвала его!
Казалось - кончено: надо отрезать и забыть. Однако всю зиму после этого
Зберовский был болен мыслью о Зое.
Чего только он не передумал о ней! Порой страдал от ревности. Но
сильнее ревности была обида. Ей ничего не стоило растоптать его мечты, его
тоску, его любовь. Ей не нужна его любовь! Она не пожелала посмотреть на мир
его глазами. Поведение Терентьева ей близко и понятно, потому что и сама она
такая же.
А когда Зберовский пытался мысленно ее перед собой чернить, никакая
сажа к ней не приставала. Ее образ снова поднимался перед ним в прежнем
светлом ореоле. И он опять тянулся к ней, перебирал в памяти все между ними
бывшее. И опять его обжигало обидой.
Быть может, все-таки еще не поздно сделать отчаянный шаг - попросить у
нее последнего свидания и объясниться?
Раза два он даже подходил к пансиону Бестужевских курсов. Колеблясь, в
нерешительности стоял у пансиона на углу. Оба раза это кончалось внутренней
вспышкой: он ощутит себя хлипким, нетвердым в принципах, просящим
снисхождения - самолюбие взовьется. Ненавидя себя и пуще прежнего страдая,
каждый раз он с угла возвращался домой...
Та зима запомнилась Зберовскому еще и по другим событиям. Профессор
Сапогов пригласил его в свой кабинет, завел с ним речь о Лисицыне.
Оказывается, Георгий Евгеньевич обращался за справками даже в
жандармское управление. В жандармском ответили: судьба Лисицына совершенно
неизвестна. Надо думать, он погиб при пожаре.
Сапогов теперь считает возможным - не возлагая на это, впрочем,
особенных надежд - попробовать воспроизвести в своей лаборатории, в
университете, хоть что-нибудь, пусть отдаленно похожее на опыты Лисицына. И
здесь без помощи Зберовского не обойтись:
- Вам посчастливилось видеть приборы, быть очевидцем всего процесса
синтеза!
Едва профессор отпустил его, Зберовский побежал по коридору,
подхваченный таким восторгом, будто тайна синтеза уже полностью разгадана. С
кем поделиться, кому рассказать об их необычайных замыслах?
Было отчего тут закружиться голове.
Построили подобие лисицынских приборов-фильтров, поместили их на столе
среди самых ярких ламп. Вводили в фильтры разные зеленые красители.
Пропускали воду с углекислым газом. Делали точнейшие анализы: не возникнут
ли в воде хотя бы десятитысячные доли процента какого-нибудь сахара.
Сапогов довольно долго толковал о границах лабораторных ошибок, пытался
вглядываться в миллионные доли процента - в количества, как он думал сперва,
вероятные, но скрытые за пределами точности анализа. А Зберовский,
разочарованно увидев, что опыты не удались, очень скоро впал в уныние.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг