- Я им говорил,- закричал он, вытаращив глаза,- я умолял их прямо: не
пишите! Ну и что вышло? Кто оказался прав? А?
Наступая грудью на Зберовского, он опять закашлялся:
- Кхе, кхе... Кто оказался прав, я вас спрашиваю? Всегда так, обратите
внимание. Всегда так!
Потом он вынул из кармана клетчатый носовой платок и, высморкавшись,
успокоился.
Зберовский подал документы. Заведующий разглядывал их, откинув голову
назад.
- Видите? - обрадовался он и щелкнул желтым ногтем по бумаге.- "Расходы
за счет Общества". Да-с, это влетит им в копеечку!.. Вы мне бумагу оставьте,
я записку дам. Согласно сему,- он снова постучал по бумаге,- деньги на
обратный проезд получите хоть сегодня в конторе. Хоть сейчас!
- Как - на обратный проезд? То есть, позвольте...- не мог понять
Зберовский.
- Что позволить-то? Сказано ясно: работать будет племянник самого
Монастыркина. Пожалует через неделю. А вам тут делать нечего.
Гриша стоял, хлопая глазами. Старичок желчно рассмеялся:
- Ничего, кто писал, тот понесет расходы. Вы не беспокойтесь, Общество
не пострадает! Надо было меня слушаться! Вы не беспокойтесь.
- Черт знает! Чепуха какая! - взвился теперь Гриша, негодуя и с обидой
в голосе.- А как же я составлю описание коксового производства? Не
кто-нибудь - профессор Сапогов это поручил!
- Профессор... Ну, это ваше частное дело. Угодно - сочиняйте хоть
роман. Договаривайтесь в коксовом цехе, там возражать не будут. Меня же это
не касается. Ясно вам? И денег за это не заплатим... Вот записка: на билет
до Петербурга. Честь имею кланяться!
Кучер Ивана Степановича уже уехал.
Небо было покрыто дымкой; оранжевый диск солнца навис почти в зените и,
казалось, сейчас приблизился сверху к земле, окутав ее душистым туманом. Над
коксовыми печами полыхало пламя. Пахло горящим каменным углем.
Человек в выцветшей рубахе нес ведро с водой. Шел он, наверно,
издалека: в ведре, чтобы вода не расплескалась, плавала круглая дощечка.
Вероятно, он - рабочий с коксовых печей. Весь он мускулистый, грузный;
светлые усы свисают вниз.
"Разве у него спросить?" - подумал Гриша.
- Не знаете, где можно снять комнату? Мне дня хотя бы на три.
Посоветуйте, пожалуйста...
Несший воду несколько замедлил шаг, не без любопытства посмотрел на
чемодан, на форменную тужурку, фуражку. Зберовский догадался и объяснил:
- Я студент. Коксовыми печами интересуюсь.
- А-а, на инженера учитесь!
Толстые губы рабочего чуть шевельнулись в улыбке. Он небрежно бросил:
- Вам надо у своих спытать! Вольготней будет, побогаче.
Тут же он перехватил ведро в другую руку и, видимо, считая, что вопрос
исчерпан, пошел своей дорогой дальше.
Зберовский от него не отставал:
- Может, знаете, где снять? Хоть угол какой-нибудь, вещи положить на
время. Многого не нужно... Может, вспомните?..
Так они шли вдвоем. Обоим было жарко, Зберовскому особенно; оба
вытирали пот. Через сотню-полторы шагов рабочий наконец сказал тоном
грубоватой, но дружественной шутки:
- Что мне с тобой делать! Ну, зайди ко мне в хату, коли нужда. Коли не
брезгуете - потеснимся с вами.
...Дряхлая бабка, перебирая в решете горсточку сухой фасоли, сидела на
скамье. Рядом с ней, поджав под себя лапы, лежал серый кот и почти
осмысленно наблюдал за происходящим. Хозяин пропустил вперед Зберовского,
следом сам перешагнул через порог. Еще с ведром в руке кивнул на
единственную здесь кровать, вокруг которой с потолка свисала вылинявшая от
многолетних стирок занавеска:
- Кровать вам назначена. А мы - кто на печке, кто в чулане: дело
летнее... А жена, стало быть, в деревню уехала.
Он поставил ведро и крикнул глухой бабке, показав на Гришу:
- Они, маманя, к нам постоялец!
4
Четыре дня Зберовский провел у коксовых печей, делал записи, набрасывал
эскизы. По вечерам, проголодавшись, возвращался в тот же крохотный,
слепленный из глины, но чисто побеленный домик. Бабка наливала ему миску
борща. Усатый хозяин появлялся из чулана - днем он спал после ночной смены,-
подсаживался к столу, сворачивал махорочную цигарку. Сочувственно смотрел на
Гришу. Спрашивал:
- Притомился?
На четвертый вечер Гриша вздумал поделиться с ним своими мыслями:
- У вас, Василий Тимофеевич, не коксовое производство, а коксовый
грабеж, если можно так сказать. Наиболее ценные продукты, что есть в
каменном угле - лекарства, великолепные краски, духи, взрывчатые вещества,-
все сгорает над печами. Кокс получаете - другие сокровища гибнут без пользы.
Капиталы пропадают, состояния... Смотреть обидно!
Хозяин домика слушал, дымил махоркой и вдруг зло рассмеялся:
- Обидно, говоришь?
- Конечно, да. Такое расточительство!
А Василий Тимофеевич глядел, уже не выражая прежнего сочувствия.
- Ты вот что, парень,- сказал он, тяжело навалившись на стол.- Тебе
оно, видишь, обидно. А нашему брату капиталы жалеть не приходится. Горят?
Слыхал! Ну и пущай горят! Мне без интереса это самое.
- Да как же неинтересно? Вы на печах работаете?
- Работаю! Ага, работаю! И грабеж у нас не кокусный, по всей форме
грабеж! Штраф в получку - девять рублей, не знаю за что. В угле остался
динамит, патрон... каталю Полещенко глаз выбило, его же за это уволили. Да
возьми другое: у соседа сын помер, животом болел. Ты чуешь? Себя жалеть
надо, людей жалеть! Э-э,- протянул он и махнул безнадежно рукой,- вам все
равно без понятия!
Зберовский чуть было не кинулся в спор: какая же тут логика? Всякие
несправедливости, личные несчастья отнюдь не связаны с варварским сжиганием
угля. Однако взгляд хозяина теперь ему казался едва ли не враждебным. И
Гриша молча доел борщ.
"Смотрит, будто я, что ли, в чем-то виноват!.."
Когда стемнело, он долго стоял во дворе. Повернувшись спиной к зареву
печей, любовался звездным небом. Летом в Петербурге звезды не такие яркие.
Вон - Кассиопея; здесь она сияет, как горсть самых крупных планет. Мерцает
альфа Лебедя, переливается цветами радуги. А в той стороне Зоя живет. Спит
она сейчас? Нет, еще не спит. Быть может, тоже думает о нем...
Весь этот вечер для Зберовского был пронизан одним, главным ощущением:
завтра он поедет к Зое. Последний вечер здесь. Дела окончены. С неделю он
побудет у Терентьевых, а дальше... ну, и дальше - в Петербурге осенью они
снова встретятся. Как все изумительно сложилось! И до чего же хорошо жить
рядом с Зоей на земле!
Так - с ощущением радости на сердце - он проснулся следующим утром.
Его разбудили голоса: Василий Тимофеевич пришел с работы; с ним пришел
другой - такой же крупный, плотно сложенный. Надо думать, родственник.
Зберовский выглянул из-за занавески. Хозяин мылся у жестяного
рукомойника. Гость, объясняя бабке свой ранний визит, кричал ей в ухо:
- По холодку! По холодку способней идти... Утречком!
Бабка улыбалась сморщенным лицом - очевидно, это посещение было очень
ей приятно. Она то посмотрит, снова улыбнется, то засуетится. Достала
праздничную скатерть, принялась стелить на стол.
Гость между тем повернулся к Василию Тимофеевичу. Заговорил уже
негромко, но явно чем-то возбужденный. Он продолжал, по-видимому, начатое
раньше:
- Ну, а Харитонов как? Прибег, зубами скрежетит. Знай свое: "Не хочешь
в шахту - расчет тебе немедля!" А в шахте газу - и-и, кто знает сколько!
Лампы два дня не горят.
Василий Тимофеевич спросил:
- Что с вентилятором-то вашим?
- Поршня лопнули на машине... Нечипуренко, забойщик, подошел до
инженера, до Ивана Степаныча, да его спытал: "Трое,- говорит,- детей у меня.
Скажи,- говорит,- як вам велит совесть: чи идти мне в шахту, чи нет?"
Терентьев аж с лица стал серый.
- И что сказал?
- Говорит: "Иди. А не то - расчет".
- Вот паскуда! - выругался Василий Тимофеевич.
Зберовский, одеваясь, прислушивался к голосам, потому что речь шла о
Харитоновском руднике. Однако вся эта история ему казалась преувеличенной.
Досадно было за Терентьева, которому приписывают черт знает что. Если там
действительно опасно, Терентьев так не скажет! Чушь! Не может быть!
Наконец он вышел из-за занавески, поздоровался. Гость остолбенел, почти
с испугом глядя на него.
- Постоялец наш,- равнодушно объяснил Василий Тимофеевич, вытирая шею
полотенцем.
Сразу стало тихо и неловко. Зберовский застегивал блестящие пуговицы
тужурки. Все следили за его движениями.
Спустя минуты три, поняв, что иначе поступить нельзя, он взял фуражку,
поклонился и отправился на улицу.
5
С утра не было заведующего коксовым цехом; в конторе не оказалось
счетовода, чтобы выдать деньги на проезд. Гриша то понуро сидел, то
принимался нервно ходить между печами и конторой. Затем понадобилось ждать,
пока пришлют обещанную лошадь. Ее подали лишь около полудня. Она была
запряжена в тесную, как сундучок с оглоблями, двуколку.
Чемодан еле уместился под ногами. Зберовский притиснулся боком к
кучеру. И началась дорога. Сперва кучер часто взмахивал кнутом:
- Но-о, проклятая!
Кляча вздрагивала от кнута, однако рысью бежать не хотела.
Над степью струились токи воздуха, накаленного солнцем,- было видно,
как они колеблются. Остро пахла нагретая полынь. Двуколка ехала так
медленно, что почти не поднимала пыли. Но уже позади остался дым коксовых
печей, и в стороне отдельными островками раскинулись поселки рудника
"Альберт" и шахты "Евдокия".
Степь, степь и степь. У горизонта, в легком знойном мареве, полз
товарный поезд, похожий на красную гусеницу.
- Где же Харитоновка?
Кучер поднял кнутовище:
- Сюда... правей чуток!
Где-то в туманной дали Зберовский скорее угадал, чем разглядел знакомые
надшахтные постройки.
Прошел еще час. Лошадь по-прежнему плелась едва-едва. Кучер,
разморенный жарой, дремал, намотав на руку вожжи. До бревенчатого копра
Харитоновской шахты было еще около трех верст - отсюда он казался сделанным
как бы из спичек. А за невзрачными серыми домами уже поблескивала
оцинкованная крыша кирпичного особняка. Зберовский заметил ее и повеселел.
Она для него будто сразу оживила панораму рудника: там, под этой крышей -
Зоя!
Вдруг над рудником бесшумно взметнулось темное облако, приняло форму
гигантского ветвистого дерева и быстро рассеялось. Следом взлетело опять
такое же облако, поменьше, светлее, и тоже рассеялось.
Мираж, быть может?
У Гриши промелькнуло в мыслях, что ему надо спросить у Терентьева, в
чем суть такого странного явления природы. И о Лисицыне сегодня он
непременно разузнает...
Над зданием около копра вырос тонкий, сверху кудрявый султанчик белого
пара. Потом - точно тяжкие раскаты грома сотрясли весь воздух, степь и небо.
И когда они затихли, донесся хриплый вой парового гудка.
Гриша почувствовал неясное беспокойство.
- На смену, что ли, зовут? - спросил он, притронувшись к кучеру.
Султанчик пара то появлялся, то таял над рудником. Гудок взвывал
каким-то болезненным стоном. На секунду становилось тихо, и опять раздавался
рев; миг тишины, и снова - сиплый, хватающий за сердце рев.
- Не, то не смена,- ответил кучер.- Беда!
И, с ожесточением задергав вожжами, принялся колотить кнутовищем по
костлявому крупу лошади. Лошадь взмахнула хвостом и в конце концов побежала
вскачь.
Двери домов оказались раскрыты, улицы поселка - пусты. В паузах между
монотонно-оглушительными воплями гудка со стороны шахты слышался гул сотен
человеческих голосов.
Двуколка повернула за угол.
Кричащая, будто обезумевшая, страшная толпа окружала надшахтное здание.
Мелькали пестрые бабьи платки, растрепанные волосы, искаженные от ужаса и
гнева лица. Весь хаос звуков прорезался причитаниями. Двое городовых,
отбиваясь ножнами шашек от яростно протянутых к ним рук, спасались от толпы,
лезли вверх по бревнам эстакады.
Сперва Зберовскому в голову пришло, что народ восстал, что это
революция.
Он возбужденно приподнялся и оглядывался.
В нескольких шагах от его остановившейся двуколки на земле сидела
молодая мать с ребенком. Она раскачивалась и пронзительным, сумасшедшим
голосом тянула одну остро-тоскливую ноту:
- И-и-и-и-и...
А глаза ее были пустыми, исступленными, не видящими ничего.
Нет, на восстание это не похоже!
Человек в расстегнутом жилете - лавочник или мелкий служащий - стоял
поодаль и размашисто крестился. Подбежав к нему, Зберовский принялся трясти
его за плечи:
- Что произошло? Скажите: что?
Человек сначала говорил о чем-то, но нельзя было разобрать, о чем он
говорит. Затем он прокричал Зберовскому, растягивая слова:
- Две-ести ду-уш под землей оста-алось, ца-арствие им небе-есное...
Га-аз взорвался! Да-а, вся-а сме-ена! Две-ести ду-уш!
Гудок уже только шипел: наверно, израсходовался пар в котлах.
Гриша шел, возвращаясь к своему экипажику. Шел, сгорбившись и нетвердо
ступая. Пугливо озирался на мрачный, покрытый сажей копер.
А люди бушевали пуще прежнего. Плач, негодующие крики. Из всего этого
горестного, раздирающего душу гомона вырывались отдельные возгласы:
- Убить гадов... убить... А-а-а! Харитошку!.. Харр-ритошку!..
- Боже ж мой!.. Боже мой!..
- О-о-о!..
- На кого ты, кормилец, поки-инул...
- Хар-ритошку!..
И до Зберовского теперь донеслось:
- Терентьева! Терентьева!..
А рядом с ним на земле все так же сидела мать с ребенком, раскачивалась
и глядела в пустоту остекляневшими глазами.
Внезапно Грише вспомнилось: "Трое детей у меня. Скажи, як вам велит
совесть: чи идти мне в шахту, чи нет?" - "Иди. А не то - расчет".
Гриша вскочил на подножку двуколки, толкнул кучера:
- К инженерскому дому! Гони!
"Что вы скажете, господин Терентьев? - зло повторял он про себя,
подпрыгивая вместе с двуколкой на выбоинах дороги.- Что вы мне ответите на
это?"
В особняке под оцинкованной крышей ни Зоиного брата, ни ее самой не
оказалось. Тетя Шура всхлипывала, вытирала слезы. Зберовский вышел во двор,
сел на крыльцо, встал, подошел к воротам, вернулся, опять сел. Ударил
кулаком по своему колену.
- Глянь,- окликнул его кучер,- видать, инженер.
По улице приближалась процессия: двое несли на носилках человеческое
тело, сбоку бежала Зоя, за ними двигались старик в белом докторском халате и
пять-шесть шахтеров в грязных куртках, с лицами, как маски,- цвета угольной
пыли.
Гриша хотел кинуться навстречу, но попятился куда-то вбок. Не заметив
его, через двор промчалась Зоя.
Кучер снял картуз. Во двор внесли носилки. На них лежал кто-то
совершенно черный, и в этом черном было очень трудно узнать Ивана
Степановича. Только губы были - такие же губы, как у Зои. Они казались
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг