РОМАН ЛЕОНИДОВ
Шесть бумажных крестов
Набежавшая волна
Моет уходящую...
X.Рансэцу. XVII в.*
______________
* Хаттори Рансэцу (1654-1707) - японский поэт, писавший в жанре хокку.
По утрам мне становится хуже. Ворочаясь на больничной койке, я тяжело
дышу, чувствую себя разбитым и постаревшим на сотни лет
"Ты похож на философствующего шимпанзе", - как-то сказал мне
Франц-Иозеф, тот самый, который вырезал из серебряной оберточной бумаги
кресты и нашивал на полосатый больничный халат.
Шутка показалась мне оскорбительной, и я попытался откусить ему ухо, за
что целый день провалялся в смирительной рубахе Впрочем, после этого,
изредка заглядывая в посеревшее зеркало, я находил сравнение довольно
поэтичным - в иллюзорном, отраженном мире я встречался со странным
субъектом, всклокоченным, сумрачным.
А по вечерам меня охватывает тоска. Мне кажется нелепым думать о том,
что мои сверстники все еще полны жизненных сил, что они могут нянчить
внуков, читать газеты и греться под лучами вечных как мир иллюзий.
Я думаю о своих сверстниках иногда с иронией, иногда с презрением, но
зависть моя всегда тут как тут - назойливая муха... Я даже думаю, что жизнь
в общем-то здорово изменилась. Это видно по моему доктору, по его прическе,
по галстукам и воротничкам, от которых давно отвыкла моя шея
Утренний обход доктора - это весть из большого мира, оставшегося за
высокими стенами клиники. Пока он оттягивает мои веки, постукивает
молоточком по коленке и дает указания старшей сестре относительно дозы
лекарств, я рассматриваю его халат из белого, сверкающего материала, его
авторучки, торчащие в кармашке, и смакую тонкий запах сигарет, который
исходит от его пальцев Должно быть, наш доктор очень невнимательный человек.
Оттягивая веки, он не замечает моего испытующего взгляда или просто делает
вид, что не замечает, выполняя свой профессиональный долг за те деньги, что
ему платит моя тетка, те деньги, на которые он покупает новые галстуки,
американские авторучки и дорогие сигареты.
Последнее время его взгляд становится мягче, когда он подходит к моей
койке.
"Бедняга, - думал я, - что он будет делать, если я стану совсем
порядочным джентльменом. Не буду выдергивать пружины из кроватей и глотать
шнурки от ботинок?" Я искренне жалел доктора Хенрика, потому что привык к
нему, и мне было неловко огорчать его примерным поведением...
А в общем по вечерам я чувствую себя неважно прежде всего от духоты и
вони в палате. Но дай бог, этот вечер последний в клинике доктора Хенрика.
Последний... А ведь еще утром я и понятия не имел, что он в самом деле
окажется последним. Но после того как мне разрешили увидеться с теткой, все
разом изменилось и невероятное с визгливой трескотней вошло в мою жизнь.
Санитар провел меня в комнату, где происходили свидания с
родственниками. Вид моей тетки был убийственно торжественным.
- Мой мальчик! - воскликнула она патетически. - Доктор Хенрик сказал,
что ты совершенно здоров. Ты понимаешь, что это значит? Столько лет, столько
лет!..
Я предусмотрительно отошел подальше от тетки, потому что ненавижу,
когда женщины впадают в состояние экзальтации. Сгорбившийся, постаревший,
несвежий, я думал, сколько она сэкономила средств за время моего
вынужденного отсутствия, моей командировки на Олимп, к богам, запертым в
душные камеры, спеленутым в желтые рубахи и спящим в нездоровом
лекарственном сне. Я разглядывал тетю внимательно, неторопливо, пока ее рот
судорожно выплевывал междометия, рассматривал поредевшие волосы, стеклянный
блеск помутневших глаз, морщинистую черепашью шею, и к тому времени, когда
она полезла в необъятную сумку, она успела мне так надоесть, что я с
удовольствием заткнул бы ей рот.
Но я держался стойко и облегченно вздохнул лишь тогда, когда свидание
было окончено и я оказался в своей палате возле зарешеченного окна, за
которым старый клен ронял листья - индульгенции ушедшему лету.
И все же этот вечер последний, последний... А Франц-Иозеф, мой сосед,
храпит черт знает как. Храпит, булькает, шепчет и ничего не знает.
- Франц, подлый кофейник, заткнись! - крикнул я.
- А, что? - Франц-Иозеф таращит глаза и на ходу проверяет сохранность
орденов. - Я не храпел, клянусь, - подмигивает он заговорщически. - А что,
говорят, в седьмой палате к обеду давали пиво?
- Пиво? Ах-ха-ха... - меня затрясло, - это не пиво, а патентованное
слабительное. Помню, в Лейпциге, в погребке Ауэрбаха*, вот было пиво. Фауст
знал, где бражничать со своими студентами. Тогда мне еще не приходилось
кормить окопных вшей и спасаться от чесотки. Я не был везучим. Не то что
иные... всю войну провели в офицерских клубах.
______________
* Погребок Ауэрбаха - место действия 5-й сцены в трагедии Гете "Фауст".
Франц не уловил хода моих мыслей и вновь захрапел. Будить его я не
стал. Все равно в его разжиженном мозгу мысль о несправедливости не нашла бы
ни одной сочувствующей извилины. Я только поднял тяжелый башмак и несколько
раз постучал по полу. Храп стал менее оглушающим. За долгие годы я привык к
храпу Франца-Иозефа. Он даже стал мне дорог, как учителю музыки жалкое
пиликанье учеников. Но в этот последний вечер я имел право на тишину. Я даже
мог бы не спать всю ночь и куролесить в компании генерала Гломберга, который
ночами все еще решал стратегические планы "уничтожения мавританских войск,
скопившихся у границ Священной Римской Империи германской нации".
Последняя ночь в клинике пустая формальность, хотя, если говорить
откровенно, формальности не всегда оказывались такими пустыми - в нынешний
век они эффективно заменили поизносившийся рок. Так что придется вылежать
эту ночь, как солдат в окопе в последний день войны.
Здесь, на этой койке, прошло немало бессонных ночей, во время которых
лихорадочно колебались качели разума и безумия. И моим любимым развлечением
было представлять различные рожи и сценки в переплетении трещин, изъевших
штукатурку.
Сегодня в сумбурном переплетении пиний на потолке я увидел знакомый
профиль: орлиный нос мыслителя, аскетически впалые щеки, болезненную складку
губ.
- А, это вы, Хейдель, мой учитель, мой наставник и прочее, и
прочее?.. - спросил я воображаемое лицо.
Пепельные губы сжались среди мрака, да, мне точно показалось, сжались в
недовольную гримасу.
- Ну разумеется, - кивнул я понимающе, - вы всегда чем-то шокированы,
метр. Догадываюсь. Мы проиграли - вы и я. А кто знал, чем это кончится?
Историограф?.. Это звучит достаточно гуманно. И все же, если задуматься.
Разве можно было быть уверенным в том, что самая чистая профессия не станет
орудием в руках мясника? Впрочем, вы всегда избегали давать ответы на такие
вопросы. Вы, Хейдель, были убеждены, что настоящий ученый нейтрален в высшем
смысле и свобода - его единственное и универсальное мерило истины. Да, ваше
счастье, что в то время, когда завсегдатаи пивных решили, что им под силу
расколоть земной шар пивными кружками, вы покоились в уединенном уголке
Зальцбургского кладбища. Над вашей утомленной головой мирно шептались
каштаны, а над головами живых!.. Если я и прощаю вам ваш оптимизм, то только
из любви к вам. Ведь с самого начала войны, когда в тридцать восьмом
рейхсканцлер в берлинском Спортпласе открыл всему миру наши карты, с этого
самого момента я служил армейским санитаром, а моя карьера, латинские
хроники, - все это осталось в далеком, теперь уже никому не нужном прошлом.
Я получил все сполна: засохшие, пропитанные кровью бинты, целые реки
йода, удушливый запах наркоза, бессонные ночи и так до бесконечности. Я выл.
Что ни говори, а я был избалован жизнью. Первый год войны, первое отчаяние,
первый шаг к смирению. Машина войны работала вразнос.
И тут произошло непредвиденное...
Меня неожиданно отозвали в штаб сухопутных войск и передали в
распоряжение берлинского отдела по науке. Именно тогда началось мое
вынужденное сотрудничество с доктором Ф. Знал ли я тогда, Хейдель, что после
такой расстановки фигур все ваши реминисценции вылетят в трубу.
Я знаю, что имя Ф. вам ни о чем не говорит. Вы заведовали кафедрой
средневековой историографии в Зальцбурге, а доктор Ф. в это же время
занимался гипнозом, парапсихологией и феноменами где-то в Швейцарии. В
Германию он приехал в тот момент, когда многие предусмотрительно
эмигрировали за океан. Он нашел сочувствие, материальную поддержку. Ему
отвели место под парусами третьей империи, и, надо полагать, на него
возлагали известные надежды. Все связанное с темными сторонами человеческой
психики имело в те годы самый широкий сбыт. Однако и я тогда еще не знал,
кто такой доктор Ф. и какие зеркала он льет.
Я был порядком замучен процедурой с документами, а они в иных ситуациях
значат больше, чем сам человек.
Заглядывая в витрины универсальных магазинов, я бродил по Берлину.
Тощие ноги манекенов торчали среди банок консервированного пива. В парке на
карусели развлекались солдаты. Они трепали паклевые гривы деревянных пегасов
и швыряли окурки. Хозяин карусели в тирольской шляпе с фазаньими перьями
заискивающе гоготал. Полки в книжных магазинах были удивительно красочные.
То была веселенькая драпировка из сотен военных изданий. Я бродил и ждал и
был почти убежден, что произошла ошибка, что внезапный вызов будет иметь для
меня катастрофические последствия. Мог ли я предполагать, что отделу по
науке потребуются услуги какого-то малоизвестного историографа Огюста
Штанге?
Но час пробил.
Полковник Блазер в спецотделе вручил мне документы:
- Поздравляю вас, Штанге, с этого момента вы сотрудник доктора Ф. Это
большая удача, успех... - Блазер благодушен, взвинчен. Он зажигает сигарету,
протирает рюмки, смотрит в них. Вине булькает кровянистой струйкой. - А что
вы думаете? Документы только формальность. Здесь играют роль невидимые
пружины ситуации. Мнение н-да... Психология...
Проповедь полковника просветлила меня. Но только позже я усвоил, что
если великой империи требуется специалист, например, по средневековой
историографии, то она покупает его на корню, со всеми идеалами и
инстинктами. Вам, Хейдель, уже никогда не понять этого. Вам никогда не
понять механизма, который превращает ученого в преступника.
***
Через два дня, или, выражаясь в стиле военного времени, через сорок
восемь часов, меня перевезли в лабораторию военного ведомства. Райский
уголок, скажу вам, Хейдель. Старое, но добротное имение некоего банкира
неарийского происхождения, который предусмотрительно покинул Европу еще до
того, как ее похитил бык войны.
Здание было переоборудовано с размахом. Вершина научной
респектабельности, о которой вы, дорогой Хейдель, так мечтали. Единственное,
что портило пейзаж, это окантовка из колючей проволоки на каменной ограде и
застывший нелепым манекеном часовой. Молчаливое напоминание о войне.
Меня поручили заботам фрау Тепфер. Показывая мою комнату, она на ходу
повторяла правила ежедневного распорядка. Инструктировала, как пользоваться
сигналом тревоги, светозащитными шторами, вручила индивидуальный ключ от
бомбоубежища. Она также объяснила, что телефон не связан с городской сетью и
просила не засорять комнату бумагами как это делал герр Нойман.
Поправив висящий над письменным столом офорт, изображавший манерно
изогнутых игроков в бильярд, фрау Тепфер грозно предупредила, что лист
подлинный и что доктор Ф. большой знаток графики.
Я выразил покорность внутреннему уставу и поблагодарил за свежий
букетик цветов, стоявший на залитом солнцем подоконнике...
Наша беседа носила чисто идиллический характер. Драматическое действие
разыгралось позже. Действующие лица - я и доктор Ф. Но прежде Хайнц Мезе
через пять минут после знакомства занял у меня пятьдесят марок. Визитер был
пьян.
- Кол-ле-га, - ловил он непокорное слово, зыбкую волну согласных, -
тридцать лет я был физиологом, фанатиком. Тридцать лет зуммер был моим
колокольным перезвоном, а фистула кадильницей. Собачки, кролики, мышки и
опять мышки, кролики, собачки. Кто над кем экспериментировал? Сучки с
нежностью обнюхивали мой халат. Кроликам казалось, что мои пальцы аппетитная
морковка, а мышки пачкали ф-ру Дибель, чистокровную блондинку. Вот роскошное
меню для мучеников! Вы везучий, Штанге, как Хайнц Мезе. Война дала нам
настоящую работу и надолго. Вы любите детей? - спросил он неожиданно, почти
трезво.
Откровенность была излишней. Я ответил, что люблю детей, этих розовых
ангелочков, амурчиков, херувимчиков. Но я не любил детей таких, как тот
маленький Огюст Штанге, вороватый и лживый. Он был подлецом. Бракованные
головы античных муз заменяли ему игрушки. Художественная мастерская братьев
Каро недалеко от школы поставляла их. в изобилии. Достаточно было пролезть в
дыру забора в том месте, где валялись дородные торсы купальщиц и
алебастровые цветы для помпезных фронтонов. Головами было очень удобно
колоть орехи. Классические носы быстро ломались. Улыбки крошились каблуком.
Глаза выковыривались перочинным ножиком. Огюст Штанге был палачом и умело
скрывал это. На стандартный вопрос: "Кем ты будешь, Огюст?", Огюст отвечал:
"Магистром".
Хайнц Мезе казался довольным моим ответом:
- Это вам поможет, Огюст. Любовь к детям возвышает. У меня их
пятеро... - Хайнц с тоской пошуршал марками, - а вообще, когда вам намозолят
трезвые мысли, звоните шесть-два-шесть.
Хайнц был безусловно философом. Но у него не было системы. Возможно
поэтому в сцене "обед" его стул пустовал.
За столом жевали второстепенные персонажи и статисты. Историограф Огюст
Штанге не произвел на публику никакого впечатления. У него был взгляд
трущегося о решетку зверя и мундир, скверно пахнущий войной.
Но во время первой встречи с доктором Ф. военная форма была воплощением
духа германской интеллигенции, о которой пели рейнские сирены. Возможно, Ф.
питал известную слабость к военным мундирам, но так или иначе он принял меня
под соусом неожиданной радости.
Я начал с вопроса. Суть его сводилась к следующему: "Что ждут от
историографа Огюста Штанге?"
- Творчества, только творчества, - ответил Ф., листая книжонку.
Это был его козырь. Я узнал одну из первых моих работ. Книга по истории
средних веков для детей: "Замки, рыцари и привидения", Лейпциг 1928 год.
Помните, Хейдель? Вы тогда долго убеждали меня написать увлекательную книгу
о средневековье. Это была сомнительная компиляция, но работа над ней вернула
мне забытое ощущение безграничности времени, которое простиралось в
неведомые дали прошлого, где возникали и рушились империи, зарождались мифы
и предания, смешивались языки и диалекты, нравы и обычаи, боролись идеи,
плоть смеялась над духом и дух изгонял плоть.
То было время, когда моя личность как бы вырвалась из тесного,
душноватого мирка физиологического эгоизма, соединилась с прошлым и в нем
нашла смысл настоящему. В краткий миг я переживал тысячелетия и в дворцах
Вавилона, в каменоломнях Египта, на римском Форуме, в толпах крестоносцев,
всюду находил и узнавал себя. Отныне Огюст Штанге переставал быть человеком,
пришедшим неизвестно откуда, - судьба мира была его судьбой. Неповторимое
время... В коротких забавных историях было много от моего личного
энтузиазма, но свою задачу я так и не выполнил до конца. Я был плохим
литератором - книга не имела успеха, и о ней справедливо забыли.
- Представьте, Штанге. В Цюрихе ваша работа имела резонанс, - Ф.
продолжал перелистывать книгу, - удивлены?
Что я должен был ответить? На какой ответ я имел право и имел ли я
вообще право удивляться, негодовать, презирать в ближайшем будущем, которое
целиком зависело от того, каким образом будут поняты и оценены мои старые
грешки. Огюст Штанге в роли непризнанного гения. Как трогательно. У Огюста
Штанге нет выбора: по одну сторону лежит геометрическое однообразие
солдатского кладбища, по другую - стерильная чистота лабораторий.
- Удивлен, - согласился я.
- Это полезно, - подтвердил Ф. - Когда перестаешь удивляться, значит,
сдаешь. Я знал, что вы не придаете особого значения "Замкам". Никто из ваших
коллег не упомянул эту работу. Ни одной ссылки, даже язвительной Вам
известна причина?.. Впрочем, сейчас это не играет роли. Я не собираюсь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг