"успокоить"?! Неужели вы...
Томазо Магараф больше всего в жизни не любил чувствительных сцен.
Поэтому он сразу же перебил:
- Вы не знаете, когда уходит поезд в Город Больших Жаб?
Тогда на глазах скрипача навернулись слезы, и он забормотал, что он
потрясен великодушием господина Магарафа. Он, и его Хуанна, и его маленький
Диго этого никогда не забудут. Это просто замечательно, что существуют
такие настоящие люди, как господин Магараф! Господин Магараф может на него
всегда рассчитывать. Может быть, господин Магараф хочет остаться на
некоторое время его гостем, он бы ему тогда дал несколько уроков
скрипичного мастерства. Он хочет обязательно подарить господину Магарафу
автограф великого Крейслера - самого замечательного из всех скрипачей
мира - и автограф профессора Ауэра. И он говорил, говорил без умолку всю
дорогу, такой счастливый и благодарный, словно его только что пригласили в
кругосветное турне на самых лестных и выгодных условиях, а не оставили за
ним нищее счастье забавлять невежественных джентльменов на двусмысленном
положении привилегированного лакея-монстра.
Так как поезд уходил только утром, Томазо пришлось воспользоваться
гостеприимством скрипача. Они просидели почти до самого рассвета, и скрипач
все время играл для него самые любимые его вещи: и Крейслера, и Паганини, и
Чайковского, и Бетховена, и Сарасате. И можно смело сказать, что ни один из
самых богатых обитателей отеля "Палас" никогда в жизни не слыхал такого
замечательного концерта, как тот, который был дан той ночью для одного
Томазо Магарафа.
Утром, когда поезд уже тронулся в путь и медленно набирал скорость,
Магараф вдруг вспомнил, что он не знает фамилии своего нового друга.
- Послушайте-ка, старина, - высунулся он из окна вагона к шедшему
рядом скрипачу, - а ведь я не знаю, как вас зовут.
- Меня зовут Попф, сударь, Филиппо Попф, - ответил тот, ускоряя шаг,
чтобы не отстать от вагона.
- Попф?! - поразился Магараф. - Вам не известен, случайно, доктор
Стифен Попф из Бакбука?
- Это мой брат! - прокричал ему вслед скрипач, все больше отставая
от поезда.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой рассказывается о том, как обдуманно
действовал Падреле-младший
Последней станцией перед Бакбуком была Тубероза. Поезд, следовавший из
Города Больших Жаб, прибыл в Туберозу вечером, в шесть часов тринадцать
минут. Солнце еще озаряло городок, который, несмотря на свое поэтическое и
благовонное наименование, выглядел далеко не поэтично и был насыщен
миазмами скотобойни и трех небольших, но необыкновенно пахучих кожевенных
заводов. Нам нет смысла подробней останавливаться на этом ничтожном
географическом пункте, который появляется в нашем повествовании с тем,
чтобы промелькнуть и потом больше ни разу не упоминаться, и поэтому нам
важны не детали панорамы этого неказистого городка.
В любом небольшом городе приезжему, прибывшему в светлое время суток,
трудно остаться незаметным. А если приезжий, к тому же, обладает
бросающимися в глаза особыми приметами, то нет той силы, которая могла бы
защитить его от жадного любопытства скучающих обывателей. За ним будут
ходить толпы ребятишек. Их отцы, матери, дедушки и бабушки, старшие братья
и сестры будут бесцеремонно высовываться из окон, из дверей, из ворот,
будут выбегать на улицу, чтобы вдосталь насладиться редким зрелищем.
Падреле-младший, три с лишним десятка лет пронесший на своих плечах
горькое бремя редчайшего уродства, не мог не понимать, что его появление в
Бакбуке днем вызовет сенсацию, нестерпимо унизительную и, что самое
главное, могущую серьезно повлиять на исход задуманного им дела. Поэтому он
пошел на то, чтобы стать предметом оскорбительного любопытства в городе
Тубероза, в котором он собирался задержаться только до поздних вечерних
сумерек.
Под плотным и бесцеремонным конвоем юных и взрослых зевак проделал он
свой крестный путь от вокзала до ближайшей гостиницы. Его непрошеные
спутники остались у подъезда. Они и не думали расходиться, к ним
непрестанно присоединялись все новые и новые зеваки. Вскоре у дверей, за
которыми скрылся полный холодного бешенства Падреле, образовалась
многоголосая толпа, с жаром обсуждавшая внешность и одежду приезжего и
вероятные цели его прибытия в Туберозу.
С терпением, достойным лучшего применения, жители городка ждали
момента, когда крошечный человечек выйдет на улицу, потому что должен же
человек выйти подышать свежим воздухом в такую эфиопскую жару. Несколько
молодых людей с блокнотами и вечными ручками в руках переминались с ноги на
ногу в ожидании редкостного автографа лилипута. Репортер, он же редактор,
наборщик, метранпаж, печатник и заведующий экспедицией местной еженедельной
газеты, приостановил печатание последнего номера и направился в гостиницу,
где собирался получить интервью об отношении лилипутов к недавнему процессу
над Томазо Магарафом.
Но Падреле и не думал снова показываться на улицу и наотрез отказался
давать интервью, сославшись на сильную головную боль. Он занял номер,
заказал себе обед. Блюда, которые он пожелал, никто ни разу со дня открытия
этой гостиницы не заказывал, потому что миллионеры в ней никогда не
останавливались.
- Дорогонькие блюда изволите вы себе заказывать, сударь! -
фамильярно и довольно глупо ухмыляясь, заметил хозяин, не пытаясь скрывать
свои сомнения в финансовых возможностях приезжего.
Падреле в ответ на эти дерзкие слова смерил владельца гостиницы таким
уничтожающим взглядом, которого хватило бы, чтобы испепелить десятерых
менее стойких представителей этой почтенной профессии. Но хозяин гостиницы
и глазом не моргнул. Тогда разъяренный Падреле извлек из кармана бумажник,
раскрыл его, и владелец гостиницы не упал на колени только потому, что у
него онемели ноги, - так потряс его вид толстой пачки кредитных билетов
самых крупных купюр, которые ему когда бы то ни было привелось видеть.
Именно видеть, а не держать в руках.
- Прошу прощения, сударь!.. Моментально будет исполнено, сударь... -
проговорил он, быстро пятясь задом к двери, выскочил ни жив ни мертв из
номера и поднял на ноги весь немногочисленный штат гостиницы.
Пока поваренок с космической скоростью бегал по магазинам, закупая все
необходимое для этого царского обеда, пока повар, призвав на помощь все
свое умение, давно позабытое в этой глуши, священнодействовал у огнедышащей
плиты, хозяин гостиницы, корчась в судорогах, которые он искренне почитал
светской жестикуляцией, старался развлекать своего во всех отношениях
удивительного постояльца.
- Надолго в наш город, сударь?
- До вечера, - отвечал Падреле, наслаждаясь своей победой.
- Дела в этом городе, сударь?
Падреле презрительно поджал губы, давая понять, что не представляет,
какие дела могут занести подлинно делового человека в такую дыру.
- Я должен был сойти на предыдущей станции... э-э-э, как ее, там?
- В Новом Эдеме, сударь?
- Вот именно. Но я проспал эту станцию. Вечерком отправлюсь. Закажите
мне часам к десяти машину.
- Прошу прощения, сударь! Какой марки прикажете машину?
- Господин... э-э-э, господин, как вас там?
- Родриго Аква, сударь.
- Вы болван, господин Родриго Аква!
- Слушаюсь, сударь! - захихикал хозяин гостиницы, чтобы подчеркнуть,
что он нисколько не обиделся, тем более что у него действительно и в
мыслях не было обижаться на такого богатого человека.
- Только чтобы никто не знал, что я вечером уеду! - крикнул ему
вслед Падреле. - Я не хочу, чтобы на меня глазели ваши малопочтенные
сограждане. Скажите, что я лег спать и уеду только послезавтра!
- Слушаюсь, сударь!.. Будет исполнено, сударь, - восторженно отвечал
господин Аква.
Он выбежал из гостиницы, чтобы самолично заказать у владельца гаража
самую роскошную из имевшихся у него машин. Попутно он счел возможным под
величайшим секретом сообщить кое-кому все, что ему удалось узнать из беседы
со своим необычным постояльцем. Ко всему, что он действительно знал,
почтенный господин Аква счел себя вправе добавить глубоко продуманные
личные соображения, которые он выложил с такой убежденностью и
убедительностью, что на другой день не только в Туберозе, но и в Бакбуке и
Новом Эдеме знали о крошечном человечке в цилиндре и на высоких, почти
дамских каблуках, который случайно заехал в Туберозу, а должен был сойти в
Новом Эдеме. Знали, что он страшно богат, и что он не то король страны
лилипутов, не то сын какого-то индусского раджи, и что он уехал поздно
вечером того же дня, хотя собирался пробыть в Туберозе двое с лишним суток.
Добрые две недели после этого дня граждане Нового Эдема строили разные
предположения о том, почему ехавший в их город незнакомец так и не появился
в нем. Расспрашивали долго и с пристрастием шофера, возившего его, но шофер
всем говорил одно и то же: крохотный джентльмен в последний момент
передумал, сел в поезд и уехал куда-то на север, кажется, в Город Больших
Жаб.
Эта версия стоила Падреле всей сдачи, оставшейся у него после расчета
с господином Аква. Молчаливый шофер так и не рискнул положить ее на свой
текущий счет, потому что она все же была слишком велика, чтобы не возбудить
против него самых неожиданных подозрений, вплоть до подозрения в убийстве с
целью грабежа.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
напоминающая о том, что доктор Попф
заболел воспалением легких
В то время как в Городе Больших Жаб полтора десятка джентльменов,
считавших себя добрыми христианами, человеколюбивыми и культурными людьми,
судили Томазо Магарафа за то, что он перестал быть уродом, доктор Попф в
Бакбуке только начинал поправляться после жесточайшего воспаления легких и
последовавшего за ним плеврита.
Как и все очень здоровые люди, не привыкшие болеть, Попф переносил
свою болезнь бурно и трудно: бредил, метался на постели, то и дело
порывался встать и пойти в лабораторию, или требовал, чтобы ему подали
одежду, потому что он должен ехать в Город Больших Жаб. Его приходилось в
таких случаях удерживать в постели совместными усилиями совсем сбившейся с
ног Береники, вдовы Гарго и госпожи Бамболи, аптекарши, которую мы имели
удовольствие представить читателям в самом начале нашего повествования.
К чести обеих последних дам, мы должны сообщить, что они, узнав о
несчастье, обрушившемся на семью Попф, явились без всякого приглашения и
отдали себя в полное распоряжение Береники.
Чувства, двигавшие при этом вдовой Гарго, были просты и ясны, как все
ее поступки. Она была полна признательности и симпатии к милому и
бескорыстному доктору, сохранившему ей сына. К тому же, ничто не
задерживало ее дома. Игнаца ей посчастливилось пристроить учеником на один
из кожевенных заводов в Туберозе, а младший, как уже было упомянуто,
находился в детском приюте.
Соображения, толкнувшие на подвиг милосердия суховатую, в меру
завистливую и сварливую жену аптекаря, были более сложными. Конечно, и ее
растрогало безвыходное положение, в котором оказалась молодая докторша, не
имевшая в Бакбуке друзей. Вообще было бы в высшей степени неправильно и
несправедливо полагать, что госпожа Бамболи была злой женщиной. Она была
доброй всякий раз, когда ей позволяли обстоятельства.
Но одно только чувство сострадания не смогло бы оторвать многодетную
аптекаршу от хлопот по собственному дому. Мы не можем скрыть, что ею при
этом управляли и элементы тщеславия, и даже интересы корыстного характера.
И для нее и для ее покорного супруга было, конечно, весьма лестно
подружиться с семьей доктора, да еще, к тому же, столичного. Напомним, что,
ко всему прочему, доктор Попф был сыном довольно известного журналиста, а
его молоденькая супруга - подумать только! - дочерью настоящего
профессора.
И все же, даже из-за столь понятного чувства тщеславия, аптекарша и ее
супруг не стали бы проводить так много времени в доме занемогшего доктора
Попфа. Тут действовал еще один важный побудитель, о котором сами супруги
Бамболи, понятно, умалчивали. Не желая раньше времени разглашать тайну, мы
отложим раскрытие этого загадочного стимула до одной из последующих глав.
А пока что вернемся к заболевшему доктору Попфу. Одной из многих
забот, легших в те трудные дни на хрупкие плечи его жены, было всячески
отвлекать его мысли от судьбы лилипута, которому он в Городе Больших Жаб
впрыснул "эликсир Береники".
Эта задача весьма усложнилась, когда в Бакбук дошли первые отзвуки
процесса Томазо Магарафа. У Попфа к этому времени кончилось воспаление
легких и началось осложнение в виде мучительного плеврита. Попф очень
ослабел, изнервничался, и одна мысль о том, что его имя может зазвучать в
зале суда, повергала Беренику в ужас. Она представляла себе полчища
бесцеремонных репортеров, которые, несмотря на болезнь доктора, начнут
систематическую осаду их дома в погоне за сенсационными деталями его
изобретения. Они будут ломиться в двери, лезть в окна, они будут проникать
сквозь любую щель, как крысы, как клопы, как пыль. Она отлично знала
характер Попфа, и ей становилось страшно: вдруг он узнает, что Магараф,
выросши, стал нищим и, в довершение всего, попал на скамью подсудимых.
Стива все это могло бы довести до отчаяния.
И Береника старательно отвлекала мужа от разговоров, имевших хоть
малейшее отношение к Магарафу. Когда газеты запестрели отчетами о процессе,
она стала складывать поступающие газеты в укромном месте, на маленьком
шкафчике, стоявшем в прихожей.
К счастью, доктор Попф никогда не отличался особым интересом к
газетам. Не меньшим, пожалуй, счастьем было и то, что в бреду он перепутал
фамилию своего несчастного пациента и все бормотал про какого-то Марагана,
который без него погибнет и который навряд ли сможет что-то такое очень
важное правильно записать. Если бы достойная аптекарша услышала из его уст
фамилию Магарафа, да еще в том контексте, в котором она упоминалась,
госпожа Бамболи смогла бы прийти к очень далеко ведущим выводам. Но фамилия
Мараган ничего не говорила этой даме. Так мадам Бамболи и не догадалась о
связи, существовавшей между прогремевшим на весь мир процессом в Городе
Больших Жаб и ее чудаковатым соседом.
Шли дни, и богатырский организм Стифена Попфа взял верх и над
плевритом. Попф много ел, много смеялся, радуясь силам, которые к нему
возвращались с каждым часом, радуясь своей жене, которая становилась ему
все милее и ближе, радуясь мечтам о работе. И только одна мысль не давала
ему покоя: мысль о Магарафе. Его волновало, что он не получал от Магарафа
никаких вестей. Вырос ли он? Как это отразилось на его сердце, на его
психике, вообще на его здоровье? Почему он не пишет? Не случилось ли с ним
какого-нибудь несчастья во время роста или после того, как он вырос?
Попф несколько раз поручал жене написать Магарафу, справиться о его
делах. Береника как-то послала Магарафу письмо, но ответа не получила. Ее
адресату было в это время не до переписки: ему уже предстоял суд. Прождав с
неделю ответа из Города Больших Жаб, Береника собралась снова туда
написать. Но в этот день как раз пришла первая газета с сообщением о
предстоящем сенсационном процессе, и жена доктора Попфа поняла, что с
письмами лучше повременить.
С тем самым поездом, которым прибыл в Туберозу Аврелий Падреле, пришло
в Бакбук и первое письмо от Томазо Магарафа. Береника ушла по каким-то
делам в город, оставив присматривать за выздоравливавшим доктором госпожу
Гарго.
- Вы, кажется, ждали письма из Города Больших Жаб, доктор? -
промолвила с сияющим лицом добрейшая вдова и вручила встрепенувшемуся Попфу
конверт, который он сразу вскрыл, обнаружив небольшой листик, густо
исписанный крупным, полудетским почерком.
"Дорогой доктор! - прочел Попф. - Вы, конечно, уже все знаете из
газет. Я рос, рос и вырос в ответчика на процессе, на котором с меня
требуют пять тысяч неустойки за то, что я имел смелость вырасти. Я хотел
бы, чтобы вы ни на минуту не думали, будто я раскаиваюсь в том, что я
воспользовался вашей чудесной помощью. Если бы мне предложили десять тысяч,
сто тысяч, миллион, чтобы я снова превратился в человечка, вынужденного
промышлять своим уродством, я бы плюнул предлагающему в лицо. Я пишу эту
записочку в перерыве судебного заседания. Через полчаса, самое большое -
через час объявят приговор. Не буду кривить душой: мне далеко не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг