- Приказано стрелять в тех, кто будет сопротивляться уничтожению его
жилища, - наставительно сообщил фельдфебель Полонию. - Сжигаться будет
каждая третья хижина, кому бы она ни принадлежала. Это в высшей степени
справедливо... И никому не обидно...
- Поджигай, чего там! - бодро посоветовал Розенкранц Полонию. За свою
хижину он был спокоен: она была восьмой с краю. - Поджигай, мы потом
заставим построить тебе новую хижину, получше этой.
Он поднес факел, и крыша вспыхнула. Но вспыхнула только с одной, с
левой стороны. Это был непорядок.
- Ну? - терпеливо, но строго обратился Кумахер к Полонию.- Ну, не будь
глупым, Полоний! .. Ну, не серди меня!..
И снова стал медленно подниматься черный кружок дула, из которого
только что уже вылетела одна смерть.
И так же медленно, не в силах оторвать взор от этого страшного кружка,
двинулся на одеревеневших ногах Полоний к правому скату крыши. По его
потному лицу стремительно, не задерживаясь, скатилось несколько мутных
слезинок. Он уговаривал себя, что все это и на' самом деле не так уж
страшно, что как только он снова станет старейшиной, он заставит односельчан
построить ему новую хижину, еще получше этой... А если они заупрямятся, то
он позовет Кумахера с автоматом или даже самого белоголового, и ему тогда
обязательно построят... И все-таки очень, очень жалко... Легко Розен-кранцу
уговаривать... Хотелось бы посмотреть, как он стал бы поджигать свою
хижину... А впрочем, что сейчас думать! Поздно! Уже почти вся крыша в
пламени... А может, он ошибся в подсчетах, и хижину Розенкранца тоже будут
сжигать?..
От последней мысли ему стало несколько легче на душе. Он ткнул головней
в кровлю, тупо посмотрел на пылавшую крышу, на занявшиеся уже низкие
бамбуковые стены, вздохнул, повернулся, полный теперь яростного желания
поскорее и поосновательней сжечь все подлежащие сожжению хижины, чтобы не
только ему одному остаться без жилья.
- Следующую? - спросил он у Кумахера.
- Следующую, сынок, следующую.
- Интересно, где Гильденстерн?
- В самом деле, - сказал Кумахер. - Что-то его долго не видно...
- Прячется в кустах, - хихикнул Розенкранц. - Пока мы тут будем
работать, он немножко выспится.
- Бегом, бегом! - прикрикнул на них издали Фремденгут. - Вы что, здесь
до вечера собираетесь задерживаться?!
Поджигатели послушно перешли на самый быстрый аллюр.
Фремденгут с пистолетом, Мообс с автоматом, стоя посредине площади,
наблюдали за тем, чтобы ничто не помешало экзекуции.
Выскочили на воздух и скрылись где-то на задах деревни несколько
мужчин, человек пять мальчишек. Их было невозможно остановить и еще
невозможней догнать. Один раз Мообс, которому явно не терпелось пострелять
из автомата, выпустил довольно длинную очередь по мальчишке. Но тот, выбежав
из хижины, сразу сделал крутой вираж и с быстротой стрижа пропал в густой
стене первозданного леса, словно канул в море. Другой раз Мообс чуть не
попал в мужчину лет тридцати пяти. Он очень огорчился своему промаху. Ему
было неудобно перед Фремденгутом. Можно себе представить, насколько
огорчительней было бы Мообсу, если бы он узнал, что промазал, стреляя по
Гамлету Брауну. Мообсу показалось даже, что у этого человека в руках были
лук и стрелы. Но так как в таком случае еще больше усугублялась его вина,
Мообс счел целесообразным не доводить свои подозрения до сведения
Фремденгута. Хорошо еще, что Фремденгут смотрел в тот момент совсем в другую
сторону.
Барон нервничал. Его смущало, что пропал Гильденстерн. Он должен был
уже давно вернуться. Смущало, что кругом было так тихо. Куда правильней
все-таки они делали в Европе - раньше сгоняли жителей в одно место, а уже
потом спокойно жгли дома. Пожалуй, не следовало объявлять, что будет
уничтожен каждый третий дом. Это слишком затянет экзекуцию. Слишком много
времени дается жителям на размышления. Теряется эффект внезапности,
переживания населения размазываются, вместо того, чтобы стать стремительной,
почти мгновенной душевной травмой... Если бы можно было найти пристойный
повод уйти сейчас из Нового Вифлеема! .. - Бегом, черт вас подери! .. Бегом!
..
Вот уже всего несколько шагов отделяет факельщиков от девятого дома. И
вдруг Полоний с ходу ничком падает в высокую траву, испещренную веселыми
созвездиями чудесных, ярчайших цветов. Он падает и, видимо, не думает
вставать. Уж не сломал ли себе этот болван ногу? Только этого не хватало...
Но нет, тут что-то не то. Вот шлепнулись в траву и Розенкранц и
Кумахер. Кумахер стреляет в густую чащу леса, в просторный просвет между
восьмым и обреченным на сожжение девятым домом. Фремденгут, Мообс и Цератод
бросаются к Кумахеру. Пока первые два открывают частый бесприцельный огонь,
Цератод лежит, уткнувшись лицом в душистую траву, и ругает себя за то, что
согласился наблюдать за этой карательной экспедицией. Небось сам Фламмери
нашел основание для того, чтобы не покидать Северный мыс. Видите ли, нельзя
оставлять пещеру без присмотра! Одно из двух - или ты правитель острова, или
вахтер... В крайнем случае, могли бы и оба остаться.
Цератод слегка приподнимает голову и видит шагах в пяти правее себя
недвижное тело Полония со стрелой, торчащей у него между лопатками, как
стебель какого-то неизвестного и дьявольски неприятного цветка. Бр-р-р,
противно! ..
Щедрый огонь двух автоматов и пистолета не вызвал в ответ ни единой
стрелы из пространства, подвергнутого обстрелу. Зато стрелы запели с обоих
флангов. Кто-то стреляет из-за углов ближайших хижин. Мообс и Кумахер
переносят огонь на фланги. И вдруг - автоматный обстрел с тыла. Поскольку
Егорычев убит, ясно, что стреляет Сэмюэль Смит.
Фремденгут поспешно производит перестановку сил. Против Смита
выдвигается Кумахер, левый фланг он берет на себя.
Тихо вскрикивает и разражается потоком жесточайших проклятий Джон
Бойнтон Мообс. Он ранен пулей пониже спины. Только царапнуло, но все-таки
больно. .. Он осторожно дотрагивается рукой до раны, потом смотрит на
ладонь - она в крови, словно он окунул ее в бочку с красной краской. Его
пугает, как бы у него не сделалось заражение крови. А вдруг столбняк? От
этих опасений Мообс еще больше стервенеет. Он стреляет в мальчишку лет
девяти, который неосторожно высунулся из хижины, чтобы посмотреть, что
делается на площади. На этот раз Мообс выстрелил удачно. Это первая боевая
удача Джона Бойнтона Мообса. Мальчик падает с перебитым плечом и повисает на
высоком пороге. Из его плеча хлещет кровь. Он не плачет. Очевидно, он
потерял сознание. Плач доносится из глубины хижины. Женский плач. Изнемогая
от горя и страха - ей очень боязно высовываться из двери прямо под огонь
автомата, показывается в темном четырехугольнике входа плачущая женщина.
Стараясь не смотреть в ту сторону, откуда стреляют, она нагибается,
осторожно подхватывает сына под мышки и скрывается с ним в спасительном
полумраке хижины. Мообс испытывает сильнейшее желание подстрелить и ее, но
только он начал прицеливаться, как над самой его головой, путаясь и звеня в
высокой траве, пролетает одна стрела, за нею другая, третья. Мообс, помимо
желания, зажмуривается и упускает легко уязвимую цель.
Вдруг издалека, с юга, доносится нарастающий гул приближающихся
голосов. Розенкранц прислушивается, мрачнеет, быстро подползает к
Фремденгуту и что-то шепчет ему на ухо.
- Глупости! - говорит Фремденгут. - Они никогда не посмеют.
- Нет, правда, сэр. Они всегда прибегают на помощь, когда у нас
пожар... С топорами, с баграми, как полагается.. .
- С топорами они не опасны...
- Вот они, вот они! - горячо шепчет Розенкранц и сереет от волнения. -
О, они совсем не с топорами! . .
Действительно, из южной просеки выбегает человек сорок вооруженных
островитян. Это люди Доброй Надежды. Они останавливаются у самого входа из
южной просеки на площадь, ждут, когда подтянутся отставшие. Фремденгут
понимает, что они попытаются обойти его с флангов, и если им удастся раньше
белых добраться до противоположной просеки, они начисто отрежут путь отхода
к Северному мысу.
- Отходить к просеке!.. Быстро!.. Перебежкой по одному! - вполголоса
приказывает Фремденгут.
Первым перебегает Кумахер. Он будет обеспечивать огнем перебежку
остальных членов карательной экспедиции. За ним сразу пускается в опасный
путь майор Эрнест Цератод. Пот катится с него в три ручья. Сердце колотится,
словно вот-вот вырвется из груди. Кажется, еще мгновенье, и Цератода хватит
апоплексический удар. Вслед ему летят стрелы, но падают обессиленные, не
настигнув его. Он петляет, как заяц, то и дело припадает к земле, бежит на
четвереньках, снова вскакивает на ноги... Фу! Слава богу! Благополучно
добежал!..
Фремденгут торопится. Надо перебежать до того, как к Северной просеке
успеет пробиться сквозь густые заросли взбунтовавшийся кочегар Сэмюэль Смит.
Но вот перебежали и Фремденгут с Розенкранцем. Мообс остается один,
если не считать темнеющего рядом и уже успевшего остыть Полония. Мообс
лихорадочно обдумывает, как бы ему перебраться к своим с наименьшим риском.
Его взгляд падает на факелы; они валяются в траве, но не потухли. Густая,
черная копоть поднимается от них над травой и цветами, как жала невидимых
злых чудовищ. Мообс чуть приподнимается и один за другим швыряет оба факела
в ближайшие две хижины.
На противоположной стороне вскрикивает Розенкранц: одна из этих хижин,
та, которая справа, принадлежит ему.
- Ничего, Розенкранц! - успокаивает его Кумахер. - Ты потом заставишь
построить себе хижину еще получше этой.
Розенкранц теперь вдвойне безутешен: точно такие же слова он недавно
говорил покойному Полонию. Плохая примета! Ах, какая плохая примета!
Расчет Мообса оказывается правильным. Внимание его противников
отвлекается факелами, грозящими спалить и эти две хижины. Несколько человек
вскарабкиваются на крыши и тушат огонь. А пока что Мообс, отстреливаясь и
проклиная на чем свет стоит и проклятых дикарей, и гусака, и Фремденгута, и
старикашку, и этого нафаршированного самодовольством колбасника Кумахера,
отрывается от преследователей и вскоре, злой, запыхавшийся, укрывается в
прохладном полумраке покатой Северной просеки.
Надо бы перевязать ему рану. Но на ходу это сделать никак невозможно, а
задерживаться нельзя: могут нагнать. Фремденгут дает ему свой носовой платок
(из всех предложенных к использованию в качестве перевязочного материала он
оказался наиболее чистым), и Мообс всю обратную дорогу держит этот носовой
платок ниже спины, тесно прижатым к ране.
Когда они, наконец, появляются на площадке Северного мыса, мистер
Цератод и Мообс с жадностью кидаются пить воду. В промежутке между пятым и
шестым стаканом Мообс говорит мистеру Фламмери:
- Надо немедленно придумать что-нибудь порешительней и поэффектней.
Если нам дорог наш авторитет в глазах местного населения... И прежде всего
следует ликвидировать Сэмюэля Смита... Он окончательно продался большевикам.
- Сейчас мы обо всем потолкуем, - говорит мистер Фламмери. - Вы не
возражаете, барон?
Фремденгут молча кивает головой в знак согласия.
XX
Когда до Сэмюэля Смита донесся шум схватки где-то совсем близко от
пещеры, он схватил автомат, выбежал наружу и увидел Егорычева, недвижно
лежавшего в луже крови, и склонившегося над ним Гильденстерна, который
собирался, исключительно для собственного удовольствия, ударить ножом еще
разок-другой. - Стой! - крикнул кочегар. - Стой!.. Стрелять буду!..
Гильденстерн не ожидал увидеть кого-нибудь в этом укромном уголке, и
меньше всего он, конечно, мечтал о встрече со Смитом. Жалкое мужество
отчаяния, которое дало ему силы напасть исподтишка и зарезать беззащитного,
по существу, человека, вмиг оставило его, лишь только он увидел бежавшего
прямо на него черноусого. Неизвестно, что стало бы с ним, если бы он
послушался окрика кочегара. Но вместе с мужеством его оставила и сметка. И
вместо того чтобы бежать налево, по короткому маршруту, в сторону площади,
где уже в это время орудовала карательная экспедиция Фремденгута, он кинулся
направо в гору, по более дальнему маршруту, к той лазейке в чаще, откуда он
только что сюда проник.
Смит нагнал Гильденстерна, когда тот, согнувшись в три погибели, уже
приготовился нырнуть обратно в эту лазейку...
Не вытерев приклада, Смит бросился к Егорычеву. Тот по-прежнему лежал
без движения, глаза его были закрыты, лицо пожелтело.
"Умер!" - пронеслось в мозгу у Смита. От этого предположения ему стало
не по себе.
Этот немногословный, немолодой и совсем не восторженный англичанин,
которого жизнь, полная трудов, разочарований и горькой неуверенности в
завтрашнем дне, еще с юношеских лет отучила от скоропалительных дружб, за
какие-нибудь несколько дней не только проникся искренним уважением к этому
молодому русскому офицеру, но и, как это ни удивительно было самому Смиту,
по-настоящему к нему привязался. Привыкший отдавать себе отчет во всех своих
поступках и настроениях, он все чаще задумывался над тем, чем вызваны его
добрые чувства к Егорычеву. Поначалу ему представлялось, что все дело в
общности их профессий, что его влечет к Егорычеву, как моряка к моряку.
Потом ему стало казаться, что главное в Егорычеве не то, что он моряк, а то,
что это хороший, прямой и решительный человек, веселый и добрый товарищ.
Вскоре Смит смог прибавить к списку его положительных качеств еще три
немаловажных, с точки зрения Смита, качества: честный антифашист,
справедливый и бескорыстный в своих делах и словах. К глубочайшему своему
сожалению, Смит вынужден был по зрелом рассуждении отказать во всех этих
достоинствах даже Эрнесту Цератоду. А о Фламмери и Мообсе и говорить не
приходилось.
Возможно, что другой на месте нашего кочегара удовлетворился бы этими
выводами. Но Смит продолжал свои размышления. По существу, именно раздумьями
на эту тему и заполнены были долгие часы его дежурств на Северном мысу. Он
нашел среди знакомых ему людей по крайней мере нескольких, обладавших всеми
перечисленными выше качествами. Например, доктор Перкинс, почти даром
лечивший его жену, когда она захворала воспалением легких. Или взять хотя бы
трюмного машиниста Пата О'Брайана, с которым они дружили на "Айрон буле".
Чего же им все же не хватало в сравнении с его новым другом, Константином
Егорычевым?.. Так кочегар Смит пришел после долгих раздумий к принципиально
совершенно новому выводу об органичной социалистической направленности всех
высказываний и поступков Егорычева.
Теперь уже никого не должно удивить, почему Смит готов был воспринять
смерть Егорычева, как гибель самого близкого человека. За те несколько
секунд, которые прошли с момента, когда убитый горем Смит опустился на
колени перед плававшим в луже крови Егорычевым, чтобы прислушаться, не
бьется ли у него все-таки сердце, и до того, как тот медленно раскрыл глаза,
в голове кочегара пронеслось несколько весьма примечательных мыслей. Но не
было среди них мысли о том, что теперь, дескать, хочешь не хочешь, а
приходится возвращаться на Северный мыс, к "своим". Он понимал, что
Гильденстерн, вонзая нож в Егорычева, только творил волю Фламмери и
Фремденгута и они стали ему еще более ненавистны. Он с грустью подумал, что
сопротивление островитян черным замыслам обоих джентльменов сильно
осложнилось с гибелью человека, который так бесстрашно и бескорыстно помогал
людям острова Разочарования. И еще он подумал, что хотя он, Смит, и будет
прилагать все свои силы, никогда ему, пожалуй, не заменить в этом
благородном деле товарища Егорычева. Но он будет стараться всегда поступать
так, как поступил бы на его месте товарищ Егорычев. Он мысленно дал себе
самому в этом торжественную клятву, этот суровый и меньше всего склонный к
патетическим высказываниям английский кочегар.
Но вот Егорычев раскрыл глаза.
- А, старина! - промолвил он. - Это вы!.. Тут Гильденстерн...
- Вы живы! - восторженно воскликнул кочегар. - Если бы вы знали, какой
вы молодец, что вы живы!..
- Я сам склоняюсь к этой мысли... Понимаете, этот проклятый
Гильденстерн...
- Он уже пять минут как покойник... Боже мой, да чего же я тут
топчусь... Ведь вас надо поскорее перевязать...
Отдадим должное предусмотрительности Егорычева: еще на Северном мысу он
преподал посмеивающемуся Смиту ("Ну, право же, это совсем ни к чему, мистер
Егорычев!") основные правила подачи первой медицинской помощи в бою.
Сильнее кровоточила рана на ноге, и именно с нее начал свою первую в
жизни обработку ран кочегар Сэмюэль Смит. Но еще раньше он расстегнул китель
и разрезал тельняшку Егорычева, чтобы тот мог покуда прижимать вату к своей
второй ране.
Кругом было тихо. Беззвучно порхали огромные бабочки с неправдоподобно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг