Павел Кузьменко
Конюхофф
Легкие, невесомые барашки облаков, украсившие собою голубой купол,
казались столь же подвижными и безобидными, как барашки на гребнях волн. Их
можно было бы сравнить с кружевами сливок, расползавшимися по верхнему слою
кофе в кружке, если б кофе был синего цвета. Капитан яхты даже слегка
застеснялся такой метафоры, вдруг пришедшей ему в голову. Хотя стесняться,
казалось, было некого. Весь экипаж состоял из одного капитана.
На большом бермудском парусе колыхались единица и семерка. Те же цифры
покачивались на волнах, нарисованные на обоих бортах. Семнадцатый номер был
последним. Но капитан был намерен оказаться на финише первым. Без такого
намерения не имело смысла и стартовать в гонке с призовым фондом в целую
кучу денег. Гонка состояла всего из двух этапов. От Плимута в Англии до
Кейптауна в Южной Африке и оттуда до Перта в Австралии. Гонка
безрассудно-отважных и сумасшедших капитанов-одиночек на небольших яхтах,
которые и в городской пруд выпускать боязно.
Юркая и неустойчивая, склонная к качке и неуверенности в выбранном
курсе, яхта помимо номера несла на своем корпусе нежное имя "Глория Лабор",
полученное в честь жены спонсора Тео, скончавшейся от меланхолии.
Капитан яхты © l7 Teo фон Конюхофф, породистый немец, стоял, крепко
сжимая мозолистыми черноволосыми руками штурвал, и с удовольствием вдыхал
несущийся навстречу холодный мокрый воздух. Барометр говорил о падающем
давлении, о надвигающейся буре, но Тео совсем не хотелось верить барометру.
Паруса поймали отличный северо-западный ветер и резво несли яхту к мысу
Доброй Надежды, где она могла немного передохнуть и получить мелкий ремонт.
В оливковых, навыкате глазах немца плясали бесенята азарта. Рация сдохла
накануне. Но он успел получить сообщение от агента из Кейптауна о том, что,
согласно авиационной разведке, идет третьим за англичанином и итальянцем.
Паруса итальянца он видел в тот же день и надеялся, что на такой скорости
обойдет его до промежуточного финиша.
Ах, думал иногда Тео, от хронического одиночества высказывая эти мысли
вслух, вот была бы у него не рация на дрянных калиево-натриевых батареях, а
такой телефон с антенной, которая улавливала бы сигнал через надежный
ретранслятор, находящийся, скажем, на околоземной орбите. И было бы у него
такое электронное устройство, которое само бы контролировало и вовремя
поворачивало рею, натягивало и сворачивало паруса, следило бы за балластом,
такелажем и осадкой... Но стоял далекий 1928 год, головы лучших умов
человечества были забиты одним фашизмом, Коминтерном и географическими
рекордами. И кудрявая голова Тео фон Конюхоффа не была исключением.
Нелюдимый аутист Тео одним своим происхождением был обречен ставить
перед собой абстрактную цель и достигать ее путем невероятного напряжения
конкретных собственных сил. Прапрапрапрадед Тео Жан Франсуа Лаперуз,
циклоидный психопат, несколько лет метался по всему Тихому океану в попытках
что-нибудь открыть, пока не нашел уютное, никем после него не найденное
место для своей могилы. Прадедушка по материнской линии Роберт Оуэн,
величественный бредоносец, был несколько ленив на подъем и открывал новые
коммунистические земли непосредственно на старых. Зато двоюродный брат фон
Конюхоффа, небезызвестный и неутомимый параноик Руаль Амундсен, особенно
сильно вредил сознанию одинокого мореплавателя своим выдающимся примером -
поплыл открывать Северный полюс, но всем назло взял и открыл Южный. Что уж
говорить о бедном троюродном племяннике Тео Илье Усыскине, которому еще
только предстояло добраться до стратосферы, открыть ее невозможные азотные
красоты и упасть оттуда.
Два могучих паруса хлопали на свежем ветру, как все восемь матушкиных
пододеяльников, сушившихся на крыше родного дома в Гамбурге. Трудолюбиво
скрипели мачта и рея. Черно-красно-желтый флаг Веймарской республики весело
плескался на кончике мачты и напоминал о пиве с ржаными сухариками на
закате. Тео было хорошо одному в океане мчаться в известном направлении,
рассекая волны, и он, может быть, даже запел бы. Только фон Конюхофф был
начисто лишен музыкального слуха, в песнях запоминал один припев, и даже
когда слушал сам себя, это казалось ему отвратительным.
Желудок напомнил, что получил утром лишь кружку кофе с галетами и парой
кружочков жесткой брауншвейгской колбасы. Но так не хотелось бросать
управление и терять приятное ощущение, когда ты проглатываешь одну морскую
милю за другой. Тело не могло насытиться условными милями. Душою бы он
продолжал рваться к цели. Но без тела душа не могла найти решения своим
зачастую бессмысленным задачам. Поэтому Тео закрепил руль и подвижную рею
шкертиком и отправился в крохотную каюту.
По пути бросил взгляд на барометр. Тот по-прежнему бубнил о грядущем
шторме. Тео даже щелкнул пальцем по бронзовому позеленевшему корпусу, но
показания не изменились.
Электроплитка на амортизационном, гасящем качку столике, питавшаяся от
калиево-магниевой батареи, тоже барахлила. Но, в отличие от рации, все-таки
функционировала. И сырая пресная вода в кастрюльке вскоре заявила о
готовности проварить сушеные овощи и мясо с приправами до приемлемого для
голодного человека состояния.
Готовка пищи, а потом и ее потребление при резвом попутном ветре
требовали каждые несколько минут высовываться, забывая о гастрономии, над
крышей каютки и следить за состоянием океана и ходом яхты со всеми ее
снастями. А сон вообще превращался в настоящую пытку. В короткие урывки
отключения трезвомыслящей коры мозгов в голове Тео регулярно снился огромный
спящий на волнах кит, невидимый в темноте и неслышимый из-за постоянного
морского плеска. Легкая яхточка неуворачиваемо, катастрофически неслась на
забывшегося гиганта... Тео просыпался, тряс вечно гаснущий фонарь, тревожно
вглядывался в сырую звездную тьму и не видел ничего дальше задорного носа
"Глории Лабор".
Неизбежный сон снова погружал его в свою пучину. И ему снилось, что
курс яхты вот-вот закончится на стальном борту крейсера, причем непременно
английского.
От такой вечной вахты любой нормальный человек давно бы свихнулся,
заорал бы в отчаянии, моля хоть кого-нибудь о помощи, или просто прекратил
бы свои мучения в ближайшей бирюзовой волне за кормой. Любой, но не Тео фон
Конюхофф, неоднократно в одиночку преодолевавший сотни и тысячи зыбких
морских миль. И последние десять лет - все на этой, ставшей родной, яхте
"Глория Лабор".
Верхняя морщинка его загорелого лба - это гонка от Бристоля до Бильбао
через вечно чем-то недовольный, как баски по его берегам, Бискайский залив.
Морщинка прищура у левого глаза - обжигающий солнцем маршрут от Занзибара до
Бомбея. Морщинка отвращения на носу - путь от Констанцы до Синопа поперек
чреватого сероводородом Черного моря. Морщинка оскала с правой стороны рта
под седой щетиной - страшная гонка вокруг Огненной Земли от Монтевидео до
Вальпараисо. Внимательная жена могла бы по лицу спящего рядом супруга
изучать гидрографию Земли. Но у Тео фон Конюхоффа не было жены. Он был
крещен в море, обручен с ним, подобно давно отставленным венецианским дожам,
и практически на нем женат. Только это был печальный брак. Стихия океана
явно не замечала Тео, не обращала на него внимания, как не замечает
настоящий морской волк ничтожную морскую блоху.
Некоторое время назад Тео встретил свое пятидесятилетие в привычном
окружении волн, неба и Облаков. Высосал на две трети бутылку виски и
выбросил остальное в воду. С отвращением допел до конца какую-то веселую
кабацкую песню и заснул, упав на палубу и подложив щеку под череп. Вопреки
ожиданиям, ничего с ним за время пьяного забытья не случилось - ни кит не
встретился, ни крейсер, ни шторм не случился. Мексиканский залив, где он
парился в тот момент, спокойно рожал свой очередной ураган, не обращая на
Тео ни малейшего внимания.
Только во сне его заметил Бог, иногда сочувствовавший чужому
одиночеству, похожему на собственное. И почти неуловимыми, как инфлюэнца,
намеками дал понять, что никогда сухопутный человек не постигнет великую
душу океана, никогда не окажется с ней на равных, сколько бы в нее ни
плевал. Слишком велика для него эта стихия. Ему, слабому, короткоживущему,
понять бы тех, кто его окружает...
Но проснувшись, Тео, разумеется, все забыл. Только болела голова в
парнике Мексиканского залива.
Кипевшая в кастрюльке похлебка на языке запахов подсказала капитану,
что еда готова, как бы океанский бриз ни старался унести аппетитный аромат
куда-то в сторону Африки. Тео выключил быстро остывающую плитку и начал есть
стальной крупповской ложкой прямо из кастрюльки, подставляя галету под
калорийные капли.
Но вскоре пришлось отвлечься. Похоже, барометр не врал, обещая шторм.
Солнце чаще скрывалось за быстрыми облаками, чем показывало свой сияющий лик
океану. Волнение, а с ним и качка усилились так, что человек, даже присев на
полубанку, с трудом удерживал равновесие. Тео пришлось немного подвинуть рею
вправо. Так, казалось, яхте уже не грозило опрокидывание.
Однако не успел отважный одиночка проглотить и две ложки варева, уже
совершенно не ощущая вкуса, как резкий удар ветра в паруса и опасный скрежет
корпуса заставили его броситься к рулю. Опыт и приборы показывали, что он
выдерживает правильное направление. Вот-вот должен был показаться
африканский берег. Только крепчающий ветер устроил с волнами какой-то
хаотический танец. Курс яхты менялся поминутно. И в эти минуты все меньше
умещалось секунд, в которые Тео фон Конюхофф мог бы перехватить хоть малую
толику необходимого удовольствия в виде овощной похлебки.
Вытирая рукавом брызги с лупоглазого лица, мореплаватель уже подумывал:
не пора ли сворачивать мокрые паруса и обреченно отдаться на волю волн? Он
уже подумывал совсем забыть о еде и выплеснуть содержимое кастрюльки рыбам,
пока оно не разлилось по крохотной каютке, как вдруг послышался скрипучий
деревянный голос:
- Закрепи руль на румб с четвертью влево от зюйд-оста и ешь спокойно.
Ветер устанавливается постоянный.
Тео вздрогнул и немного вспотел. Оглянулся. Охватил взглядом все
доступные ему триста шестьдесят градусов. Только он и яхта со всем
содержимым, море и небо. Ни рыб, ни птиц. Тео даже усмехнулся, пережив
немного испуга. Он вспомнил последнюю статью о самом себе, напечатанную в
"Гамбургер альгемайне", где журналист пять раз употребил фразеологизм "опыт
подсказал капитану". И даже пробормотал:
- Значит, со временем опыт начинает подсказывать вслух.
- И я, - тут же послышался какой-то уже другой голос, резкий,
металлический.
Поеживаясь от страха и одновременно усмехаясь, Тео подвинул руль на
румб с четвертью и закрепил. Удивительно, но целых полчаса яхта стремительно
неслась по волнам, уже не виляя влево-вправо, и Тео успел доесть похлебку,
облизать ложку, вскипятить небольшой чайник и напиться бодрящего мате.
Набранные шикарные узлы скорости позволили Тео уйти от настоящего
шторма, все-таки накарканного старым барометром, но разразившегося уже
где-то за спиной у мореплавателя. Перескакивая с волны на волну, гарцуя на
вираже, где Атлантический заворачивает в Индийский, Тео все-таки обогнал
итальянца на чуть-чуть и под аплодисменты публики и флагов на Кейптаунском
пирсе отдал концы портовым мальчикам вторым, следом за англичанином.
Во время двухдневного отдыха, пока технический состав команды
германского гонщика приводил в порядок поврежденную за время пути яхту с
такелажем и парусным вооружением, менял калиево-натриевые и
калиево-магниевые батареи, Тео фон Конюхофф отнюдь не отсыпался и не
отъедался, как другие яхтсмены, пользуясь преимуществами суши и сервиса. Тео
был очень обеспокоен отчетливо слышавшимися ему голосами. При всем своем
аутизме таких явлений он за собой прежде не наблюдал. Ему хватало до сих пор
в океане своего собственного общества и общества стихии, с которой он
состоял в условной сексуальной связи, как иногда казалось.
И поэтому капитан "Глории Лабор" отправился на консультацию к психологу
команды, которым служил профессор Берлинского университета Курт Левин, уже
две недели живший за счет спонсора в лучшей кейптаунской гостинице
"Амбассадор".
Усевшись в удобное кресло, посверкивая выбритыми до блеска загорелыми
скулами, благоухая кельнской туалетной водой, Тео зачем-то огляделся по
сторонам, словно был в океане и опасался неизвестно чего неизвестно откуда,
и шепотом сказал:
- Профессор, на последнем участке маршрута я начал слышать какие-то
голоса.
Курт Левин поправил очки на переносице, пригладил редеющие волосы и
уточнил:
- Какие голоса, капитан?
- Не знаю.
- То есть незнакомые?
- Абсолютно незнакомые, профессор.
- Значит, кто-то в Плимуте тайно пробрался к вам на борт и только у
самого Кейптауна решил вам открыться.
Тео, имевший мало опыта общения с психологами, даже задохнулся от
возмущения, словно несущийся навстречу свежий ветер вдруг резко сменился
полным штилем с запахом аудитории. Очевидно, психолог команды даже не
удосужился взглянуть на "Глорию Лабор",
- На моей посудине негде спрятаться, герр Левин.
Для лучшей ориентировки в устройстве яхт профессор Левин бросил
несколько быстрых взглядов на свой номер. .
- Даже... э-э... в стенном шкафу?
- На моей посудине нет стенного шкафа, а также туалета, ванной комнаты
и балкона, - просветил мореход ученую сухопутную крысу.
- Очень хорошо, - кивнул профессор Левин, не показывая виду, что в
действительности все очень плохо. - Попробуйте описать услышанные голоса.
- Один такой скрипучий деревянный, а другой звонкий железный, но слегка
тронутый ржавчиной.
- О, а вам не чужды поэтические метафоры, герр капитан, - улыбнулся
профессор. - Но голоса, я надеюсь, были неразборчивыми?
- Нет, как раз очень разборчивыми. Один даже дал мне весьма дельный
совет, благодаря чему мне удалось поймать хороший ветер и выбрать наилучший
галс.
Тео фон Конюхофф, как законченный аутист, был, конечно, не в курсе
достижений современной ему науки, даже психологии. Откуда ему было знать,
что профессор Левин относился к новомодной школе гештальтпсихологии, все
явления человеческой психики объяснявшей законами физики.
- Значит, у вас внезапно заработала сломанная рация, немножко
поработала, в случайной передаче давшая ценный совет, а потом опять
сломалась, - предположил Левин.
- Моя рация способна передавать только некий писк, представляющий собой
азбуку Морзе.
- Значит, это было радио на проезжавшем мимо пароходе.
- Никаких пароходов мимо не проезжало, профессор. А голоса звучали
совсем рядом.
- А мог кто-нибудь упасть с парохода, проезжавшего накануне, и дать
дельный совет, цепляясь за спасательный круг где-нибудь неподалеку?
- Я думаю, профессор, человеку в таком положении как-то не до дельных
советов идущему мимо яхтсмену.
- Вот как. Психологически вы, возможно, и правы. Тогда, значит, это
очень сильный ветер донес голоса из-за горизонта. С африканского берега. А
может, даже и с южноамериканского.
- Так не бывает, профессор.
- Значит, это был Господь Бог или кто-нибудь из его ангелов... Хотя
нет. Они же не существуют, - грустно поправил самого себя Курт Левин,
законченный атеист, которым его сделала еще в детстве зубрежка в хедере
городка Морсбах-Вальдбрель.
Тео так и не получил никакого объяснения происхождению голосов от
профессора Левина. Всех психологов гештальтской школы отличала одна
особенность. И Левин, и Эренфельс, и Брентано, и Гуссерль, и даже Макс
Вертхаймер весьма сдержанно относились к спиртному.
Через день был дан старт второму этапу гонки. Теперь маршрут лежал
через Индийский океан. А Индийский - это вам не Атлантический, изрезанный
торговыми и пассажирскими маршрутами, как тело проститутки, побывавшей под
ножом Джека Потрошителя. Это попутное течение и зона зарождения свирепых
циклонов южных сороковых широт. И немногим более приветливых тридцатых. Это
безлюдье субантарктических вод, самых плодородных и губительных, самых
любимых вод Мирового океана.
Уже на третий день пути Тео фон Конюхофф потерял из виду
южноафриканский берег и взял курс на восток в открытое пространство. А на
следующий день сдохла свежая еще калиево-натриевая батарея в рации, вкупе со
всеми запасными залитая шаловливой волной. Калиево-магниевые для
электроплитки тоже пострадали, но продолжали кое-как давать энергию. К
сожалению, для рации они совершенно не годились из-за противоположной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг