нее, :- сказал он торжественно. - Ведь вы и сами переживаете теперь
упоительнейшую из сказок. Даже не сказку, а, пожалуй, только конец ее. А
настоящая сказка была лет пять тому назад, в вашем золотом детстве, где все
вокруг вас было сияющим чудом, игрой драгоценных камней на солнце, пением
небесных птиц и райским благоуханием. Тогда с вами говорили звери и ангелы
и вашего голоса слушались горы, воды и небо... - Он шумно вздохнул. - А
все-таки мне непонятно, как это попали арабские буквы на индийский ковер?
Или арабский джинн, заказывая его кашемирскому художнику, сам нарисовал
пальцем на песке магические знаки: птицу, жезл и волшебное слово?..
Профессор уехал к диким южным племенам, и мальчик точно осиротел. Но,
к счастью, в этом возрасте огорчения если и не менее остры, чем у взрослых,
зато они гораздо короче: иначе бы ни у одного человека не было самого
дорогого в жизни - детства. Прошло время, уменьшилась горечь разлуки, а там
и самый образ толстого, тонкоголосого ученого стал бледнеть и уходить
вдаль, и с каждым днем угасал блеск его сияющей лысины, пока не померк
окончательно.
Зато старый ковер сделался любимой вещью мальчика. Он как будто бы
приобрел в его глазах новую, глубокую, таинственную красоту с тех пор, как
ученый коснулся его своими всезнающими пальцами. И часто по вечерам сидел
на нем маленький Дюмон с поджатыми под себя по-турецки ногами и глядел на
закатное небо, на голубизне которого раскачивались апельсинные деревья с их
жесткими, темными, блестящими листьями, пронизанными оранжевыми шарами
плодов и осыпанными белым кружевом цветов.
Незаметно для себя он впадал постепенно в ту тихую полосу рассеянности
и мечтательности, которую неизбежно переживают в его возрасте самые
жизнерадостные и буйные мальчуганы.
Но вот что однажды случилось.
Мальчик по своему объжновению сидел на ковре, поджав ноги.
Указательным пальцем он машинально обводил прихотливый узор арабских букв
и, слегка покачиваясь взад и вперед, напевал слабым печальным голоском на
свой собственный мотив всякие слова, какие только приходили ему в голову:
Маленький мой коврик,
Волшебный старый ковер,
Таинственный, могучий ковер,
Создание страшного джинна,
Тара-тара-тар.
Ах, лети, лети, мой ковер,
Тара-тара-тар.
Высоко к небу, над облаками,
Высоко над землей.
Тара-тара-тар.
Пусть орел машет крыльями,
Пусть расстелется ковер по воздуху,
Рукоятью мне будет жезл;
Подниму ее - полечу кверху,
Опущу - полечу книзу,
Наклонюсь направо - полечу вправо,
Наклонюсь налево - полечу влево,
Тара-тара-тар.
Люди внизу маленькие,
Как муравьи,
Дома внизу маленькие,
Как игрушки,
А я один в воздухе,
Тара-тар.
Лечу на волшебном ковре,
Тара-тара-тар.
И он не очень удивился, когда черное изображение парящей птицы вдруг
пошевелилось. Правое крыло, дрогнув, стало опускаться вниз, между тем как
левое подымалось вверх, и птица сделала полный оборот вокруг своей
продольной оси, сначала медленно, затем другой оборот несколько быстрее,
потом еще, и еще, и еще, и завертелась бесцветным, жужжащим, дрожащим
кругом. Между тем оба конца ковра плавно сжались и расправились в виде двух
твердых перепончатых крыльев, а в руке у мальчика очутилась гладкая
рукоятка рычага. Он слегка потянул ее к себе, и мгновенно расступились,
растаяли стены комнаты, веселый ветер бурно пахнул в лицо, и полетел
волшебный ковер в опьяняющем блаженном стремительном скольжении вперед и
вверх к голубому, пламенеющему небу.
Мгновение, другое - и весь город оказался глубоко внизу, под ногами,
очень странный с высоты, плоский и маленький.
И теперь было удивительно то, что ковер уже не летел, а стоял
неподвижно в воздухе, а внизу навстречу ему бежали улицы, площади, сады и
окрестности; они проскальзывали далеко внизу, под ковром, и торопливо
убегали назад, назад. Ветер бил прямо в глаза. Монотонно жужжала вертящаяся
птица. Легок и послушен был руль в гордой руке. Чуть заметное движение
рукоятки вперед - и ковер, вздрагивая, устремлялся вниз, а дальняя
окрестность горой начинала расти вверх из-под него; движение назад - и все
впереди застилось поднимавшимся вверх обрезом ковра. Стоило едва-едва
перегнуть туловище налево, как волшебный ковер, грациозно склоняясь в ту же
сторону, описывал плавную кривую налево; направо - направо. И все это
несложное управление покорной птицей было так просто, так ловко и точно,
что его можно было сравнить только с удовольствием плавать в спокойной и
слегка прохладной воде.
Но вот уже город давно остался позади. Быстро мелькнули под ковром
пестрые, полосатые заплаты огородов, темные курчавые четырехугольники
кофейных плантаций, белые ниточки извилистых дорог, синие ленточки рек.
Теперь направо возвышались величественные гряды мохнатых сизых гор,
поросших густым лесом, а налево лежала, в извилистых очертаниях берегов,
плоская желтая, голубая бухта, а в ней крошечные белые и темные мошки -
парусные суда и пароходы, а еще дальше густо синело и спокойной стеной
подымалось кверху море, упираясь в легкое, ясное розово-синее небо.
"Туда! К горам!" - сказал про себя Дюмон.
Ковер так резко накренился правым боком, делая крутой поворот, что у
мальчика сердце точно погрузилось на мгновение в ледяную воду, когда он
случайно заглянул вниз, в открывшуюся внезапно сбоку страшную глубину. Но
это чувство тотчас же прошло у него, как только ковер выправился. Теперь
горы шли навстречу Дюмону, вырастая вверх и раздвигаясь вширь с каждой
секундой, и странно было видеть, как они на глазах подвижно меняли свои
очертания. Среди их темных густых масс стали видны отдельные скалы, обрывы,
расщелины, холмы, круглые зеленые полянки, тонкие серебряные нити
водопадов.
Можно было наконец различить верхушки деревьев.
"Выше! Еще выше!" - говорил мальчик, отдаваясь упоению быстрого лета.
На один миг его обдало холодным и сырым туманом, когда ковер пронизал
насквозь малое облако, зацепившееся за гребень горы, и быстрым победным
летом взмыло выше всей горной цепи над пустынным безграничным плоскогорьем,
которое зеленой покатой равниной простиралось к западу.
Солнце, скрытое раньше громадами гор, радостно бросило в лицо Дюмону
свои золотые, смеющиеся, ласковые стрелы.
Он до тех пор подымался над горной цепью, пока она не осела глубоко
вниз, не расплющилась и не обратилась в плоскость, как и весь круг
горизонта, похожий теперь на ровную географическую карту. Тогда Дюмон
повернул к югу, к океану, который в своей неописуемой величавой красоте
уходил в беспредельную, необъятную даль.
И скоро никого и ничего не стало, - не стало на всем свете; было
только: вверху светло-голубое небо, внизу - черно-синий океан, а
посредине - между ними - очарованный, опьяненный буйным веселым ветром
мальчик. Даже и его не было, то есть не было его тела, а была только душа,
охваченная молчаливым и блаженным восторгом, воистину неземным восторгом,
потому что ни на одном языке никогда не найдется слов для того, чтобы его
передать.
Но... где-то близко залаяла собака... раздалось щелканье бича...
загремели отворяемые ворота... лошадь застучала копытами. Мальчик глубоко
вздохнул. Он по-прежнему сидел в своей белой комнате на ковре, и, как
раньше, трепетали за окном ровным, глянцевитым блеском плотные листья
апельсинных деревьев.
Что с ним было? Спал он или так всецело ушел в свои мечты, что позабыл
на минуту о действительности? На это я не могу ответить. Это - сказка.
- Сказка? - спросят меня. - А где же приключения? Встреча с великаном?
Царевна в башне? Добрая фея? Самоцветные каменья? Счастливая свадьба?
На это я скромно возражу:
- Попросите когда-нибудь знакомого авиатора взять вас с собою на полет
(только раньше спросите разрешение у родителей и дайте доктору прослушать
ваше сердце и легкие). И вы убедитесь, что все чудеса самой чудесной из
сказок - пресная и ленивая проза в сравнении с тем, что вы испытываете,
свободно летя над землей.
Теперь последнее слово о Дюмоне. В конце девяностых годов
девятнадцатого столетия братья Райт, американцы, заявили о своем первенстве
в свободном полете на аппарате тяжелее воздуха, продержавшись над землей в
течение пятидесяти девяти секунд. Но право их на первенство сомнительно,
так как они, в сущности, не летали, а скользили, планировали, подобно
брошенному из окна третьего этажа картонному листу. Первый настоящий полет,
мы думаем, совершил все-таки несколько месяцев спустя Сантос Дюмон,
очертивший на своем аэроплане "Demoiselle" изящную восьмерку между двумя
парижскими вершинами - башней Эйфеля и собором Парижской богоматери.
Надо сказать, что к этому времени он окончательно забыл о волшебном
ковре с арабской надписью и о своем сказочном полете. Но есть, однако, в
этом удивительном аппарате, в человеческом мозгу, какие-то таинственные
кладовые, в которых, независимо от нашей воли и желания, хранится бережно
все, что мы когда-либо видели, слышали, читали, думали или чувствовали -
все равно, было ли это во сне, в грезах или наяву.
И вот, когда Сантос Дюмон, закончив свою блестящую воздушную задачу,
повернул аппарат и стал возвращаться обратно, к ангарам, то его осенила
странная, тревожная впрочем, очень многим знакомая мысль: "Но ведь все это
было со мною когда-то!.. Давным, давным-давно. Но когда?"
1919 г.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 15.12.2003 15:50
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг