АЛЕКСАНДР КУПРИН
Волшебный ковер
Александр Иванович Куприн, известный русский писатель, родился в 1870
году в небогатой чиновничьей семье в городе Наровчате Пензенской губернии.
Детство и юность писателя прошли в Москве, куда его мать приехала после
смерти мужа. Затем он поступил на военную службу, где впервые и начал
писать стихи и рассказы. Уже в рассказах из военного быта, например
"Дознание", проявились некоторые черты, характерные для последующего
творчества Куприна: психологизм, реалистическое изображение быта; наметился
образ любимого героя - русского интеллигента, выходца из демократической
среды, человека гуманного, совестливого, но нередко ранимого жизненными
противоречиями.
В 1894 году Куприн оставил военную службу, переехал в Киев и стал
профессиональным литератором. В газетах "Жизнь и искусство", "Киевское
слово", "Киевлянин" публикуются его рассказы, очерки, стихи, репортерские
заметки, фельетоны, судебные отчеты, литературные и театральные рецензии.
Ранние рассказы писателя, частично вошедшие в первый сборник "Миниатюры",
представляли собой психологические этюды, посвященные темам любви, смерти,
дружбы.
Большое влияние на творчество Куприна оказала его поездка в Полесье,
под впечатлением которой Куприн написал такие рассказы, как "Лесная глушь",
"Оборотень", известную повесть "Олеся", в которой впервые сильно зазвучала
тема большой любви, столь характерная для последующего творчества писателя.
Куприн был знаком с Чеховым, Горьким, Толстым, оказавшими влияние на его
творчество.
Именно в это время он написал наиболее значительное свое
произведение - роман "Поединок", созданный на биографической основе и
содержащий суровую критику русского военного сословия, изолированности
русского офицерства от жизни и общественной борьбы.
Александр Иванович Куприн - один из последних представителей
критического реализма в русской литературе, сильного главным образом
беспощадным разоблачением буржуазного общества.
Для Куприна-психолога характерен интерес к "рядовой", "интимной",
"бытовой", часто встречающейся групповой, свойственной многим психологии
(например, в рассказе "Как все молодые люди определенного возраста")...
Умер писатель в 1938 году в Ленинграде.
Жизнелюбие Куприна, его гуманизм, богатство языка, пластичность, сила
описаний, широта и разнообразие тематики, приверженность к теме чистой,
торжествующей любви - все это привлекает к нему сердца многих читателей,
делает его одним из самых популярных русских писателей. Публикуемый ниже
рассказ - одно из лучших произведений Куприна в жанре фантастики.
Когда в доме накопится много старого, ненужного мусора, то хозяева
хорошо поступают, выбрасывая его вон: от него в комнатах тесно, грязно и
некрасиво. Но есть люди невежественные или невнимательные, которые вместе с
отслужившим ветхим хламом не щадят и милых старинных вещей, обращаются с
ними грубо и небрежно, бессмысленно портят, и ломают их, а искалечив,
расстаются с ними равнодушно, без малейшего сожаления.
Им и в голову не придет, что когда-то, лет сто или двести тому назад,
над этими почтенными древностями трудились целыми годами, с любовью и
терпением, прилежные мастера, вложившие в них очень много вкуса, знания и
красоты, что из поколения в поколение сотни глаз смотрели на них с
удовольствием и сотни рук прикасались к ним бережно и ласково, что в их
причудливых старомодных оболочках точно еще сохранились незримо тончайшие
частицы давно ушедших душ.
Попробуйте только, вглядитесь внимательно в эти наивные памятники
старины: в резные растопыренные бабушкины кресла, дедовские бисерные чубуки
с аметистовыми или янтарными мундштуками, створчатые часы луковицей, нежно
отзванивающие четверти и часы, если нажать пуговку; крошечные портреты,
тонко нарисованные на слоновой кости; пузатенькие шкафчики, разделанные
черепахой и перламутром, с выдвижной подставкой для писания и со множеством
ящичков, простых и секретных; прозрачные чайные чашки, на которых густая
красная позолота и наивная ручная живопись до сих пор блещут свежо и ярко;
резные и чеканные табакерки, еще не утратившие внутри слабого аромата
табака и фиалки; первобытные, красного дерева, клавикорды, перламутровые
клавиши которых жалобно дребезжат под пальцем; книги прошлых веков в
толстых тисненных золотом переплетах из сафьяна, из телячьей или свиной
кожи. Приглядитесь к ним долго и почтительно, и они расскажут вам такие
чудесные, затейливые, веселые и страшные истории прежних лет, каких не
придумают теперешние сочинители. Для этого надо только научиться понимать и
ценить их.
Да, кроме того, разве все мы не знаем еще со времен раннего нашего
детства, что в давнишние годы встречались иногда, переходя из рук в руки,
особенные, замечательные предметы, обладавшие самыми удивительными
чудесными свойствами. Кто поручится за то, что все они так-таки совсем,
навсегда ушли, исчезли из человеческой жизни? Разве мы слышали о том, какая
дальнейшая и окончательная судьба постигла все эти сундукисамолеты,
семимильные сапоги, шацки-невидимки, волшебные палочки, магические кольца?
Почем знать, может быть, у вас в темном и пыльном чулане никому неведомо
валяется сплющенная и позеленевшая лампа Аладдина? Может быть, та тонкая
монета из вашей коллекции, на которой чеканка с обеих сторон стерлась
гладко на нет, - это и есть знаменитый неразменный фармазонский рубль? Три
года тому назад вы потеряли старенький, истертый губами и зубами свисток.
Теперь вы совсем забыли о нем, но тогда - чего греха таить - ревели часа
два подряд. Почем знать - сумей вы в то время, хотя бы нечаянно, свистнуть
надлежащим способом, и перед вами, как из-под 309 земли, появился бы целый
взвод солдат со знаменами и пушкой.
Не подумайте, однако, что я хочу угощать вас сказками; вы, я знаю,
вышли давно из того возраста, когда верят несбыточному. История, которая
сейчас будет рассказана, хотя и не обходится без волшебства, но тем не
менее она настоящая, правдивая история, что мог бы вам подтвердить и ее
главный герой, если бы вы с ним познакомились. Я думаю, что и до сей поры
он жив и здоров.
Родился он в Южной Америке, в Бразилии, в городе Сантос.
Родители его, французские переселенцы, владевшие кофейной плантацией,
были людьми состоятельными и ничего не жалели, чтобы дать своему сыну
хорошее образование, что, впрочем, и не было трудно, так как мальчик
отличался блестящими способностями. Правда, чрезмерная живость характера и
пылкое воображение несколько мешали ему в делах холодной и точной науки.
Что же до воспитания, то маленький Дюмон занимался им сам по себе, по
своему вкусу и усмотрению. К двенадцати годам он плавал с неутомимостью
индейца, ловко управлял парусом, ездил верхом, как гаучос, бестрепетно
карабкался верхом и пешком по горным тропинкам, над пропастями, в туманной
глубине которых шумели невидимые водопады. Был он также величайшим мастером
в постройке и запускании самых воздушных змеев; в этом благородном
искусстве нeт ему равного между сверстниками не только в Бразилии, но,
пожалуй, и во всей Америке, если не во всем свете. Он умел придавать своим
поднебесным игрушкам форму парящих острокрылых птиц и легких стрекоз, и
когда они, полупрозрачные, блестящие, едва видимые на солнце, тянули
мощными порывами из рук мальчика шнурок, его черные глаза, устремленные
вверх, сверкали буйной радостью.
Так он и рос, привольно и беспечно, закаляя ежедневно свое гибкое тело
всевозможными упражнениями, обогащая ум и взгляд наблюдениями над роскошной
тропической природой, не испытывая пока особенного влечения ни к какому
искусству или ремеслу, кроме пускания змеев. Но на двенадцатом году его
ожидала встреча с не совсем обыкновенным человеком, которая нечаянно
толкнула его на совсем необыкновенный путь.
Однажды вечером, когда он вернулся домой с рыбной ловли, таща на
веревке связку только что пойманной рыбы, ему сказали, что в патио
(внутренний тенистый двор, заменяющий в испанско-бразильских постройках
гостиную) находится гость, известный ученый, профессор какого-то немецкого
университета.
Отдав свою рыбу на кухню, мальчик вошел в патио и учтиво поклонился
незнакомцу. Это был огромный, толстый человек с тоненьким женским голосом,
в золотых очках, краснолицый, с мокрой блестящей лысиной, которую он
поминутно вытирал пунцовым шелковым платком. Быстро блеснув стеклами очков
на поклон мальчика, он продолжал, не остановившись даже на запятой, начатый
рассказ и с этой секунды бесповоротно пленил впечатлительную душу юного
бразильянца.
Профессор изъездил весь земной шар и, кажется, знал все земные языки,
живые и мертвые, культурные и дикие. Он только что приехал на пароходе из
Мексики, где долгое время изучал жизнь, нравы, обычаи и язык вымирающего
племени ацтеков, а теперь направлялся внутрь страны для такого же
ознакомления с полудикими ботокудами и совершенно дикими буграми, чтобы
впоследствии завершить свою ученую поездку на крайнем юге Америки
наблюдениями над обитателями Огненной Земли.
Ученые специалисты обыкновенно бывают самыми скучными, сухими,
замкнутыми и надменными людьми на свете. Этот ученейший профессор оказался
прекрасным и неожиданным исключением в их среде. Он говорил охотно, живо,
хотя, может быть, и чересчур громко и - главное - в высшей степени
увлекательно. Он обладал удивительной способностью заставить слушателя
видеть, слышать, чуть-чуть не осязать тот предмет или лицо, о котором идет
речь. Это искусство не стоило ему никаких усилий: он не искал ни метких
слов, ни удачных сравнений, они сами приходили к нему в голову и бежали с
языка. Любую вещь, любое явление, о котором он говорил, он умел повернуть
новой, неожиданной и яркой стороной, иногда забавной, иногда трогательной,
иногда ужасающей, но всегда глубокой и верной.
Через много лет молодой Дюмон пробовал читать его замечательные книги:
они оказались тяжелыми и скучными даже для специалистов.
Профессор привез с собой из Европы веские рекомендательные письма, и
Дюмон-старший охотно предложил ему в своем доме самое широкое
гостеприимство на все те десять или двенадцать дней, которые тот
рассчитывал пробыть в г. Сантосе.
За это время знаменитый ученый и юный пускатель змеев, к удивлению
всех окружающих, сошлись в самой тесной и крепкой дружбе. С утра до вечера
они были неразлучны, бродили вместе по городу и его окрестностям, купались,
ловили рыбу, мастерили новый, чудовищной величины змей, катались на
парусной лодке. В характере профессора сохранилось странным образом много
детской живости, а Дюмон-младший являлся для него самым внимательным в мире
слушателем. Беседы их нередко бывали очень серьезны, хотя и облекались в
острозанимательные формы. Большей частью они начинались с какого-нибудь
необыкновенного предмета, из тех, которыми всегда были полны карманы
профессора. Так, например, однажды он извлек из своего бумажника какой-то
плоский, неправильной формы - кусочек не то камня, не то изделия из
папье-маше вершка в три длиною, с одной стороны серо-желтый, а с другой -
разрисованный в виде ровных полос и ромбов яркими и густыми красками -
зеленой и красной. Протягивая эту вещицу мальчику, он спросил: -
Определите, мой молодой друг, что это такое?
- Это? - спросил Дюмон, вертя в руках странный предмет. - Я думаю...
Камень? Штукатурка? Раскрашенная известка?
- А происхождение?
- Н-не знаю... Это что-то, мне кажется, не южноамериканское и даже,
пожалуй, не европейское. Как чудесно раскрашено! Что же это?
- Это, мой молодой друг, не что иное, как пропитанный цементом толстый
слой полотна. А раскрашен он был три с половиной тысячи лет тому назад,
чтобы служить облицовкой стен для гробницы одного из египетских фараонов...
Имя его...
За именем фараона последовало описание его личности, его двора и
царствования, а затем в волшебном рассказе развернулась, как достоверная
история вчерашнего дня, величественная и мудрая жизнь Древнего Египта, с
его войнами, религией, домашним бытом, наукою и искусствами. Точно так же
профессор доставал из своих бездонных карманов какую-нибудь глиняную
древнюю буро-зеленую безделушку - ручку от вазы, обломок серьги, кусочек
браслета, и всегда он заставлял ее быть живой и красноречивой рассказчицей
о старых-престарых временах, лицах и событиях. Для мальчика эти незабвенные
часы и эти вдохновенные беседы остались навсегда самым серьезным и самым
пышным воспоминанием детства.
Но дни бежали атрашно быстро. Наступил последний вечер; завтра ранним
утром профессору надлежало ехать на пароходе в Монтевидео. Друзья - старый
и юный - сидели в чисто выбеленной комнатке младшего Дюмона; одна ее стена
была красна от света пылавшей зари, другая - голубела в тени; из открытого
окна лился сладкий аромат апельсинных деревьев, которые заполняли весь сад
бронзовым золотом своих плодов и нежною белизною цветов, так как эти
деревья цветут и плодоносят одновременно. Оба друга были молчаливы и
немного грустны, немного разочарованы. Им не удался сегодня один весьма
интересный для обоих план. Профессор обещал упросить родителей мальчика,
чтобы они отпустили его в путешествие на Паранагву и Корепшбу, но мадам
Дюмон и слышать об этом не захотела. Она в испуге замахала руками: желтая
лихорадка, дикие быки и ягуары в пампасах, ночлеги на голой земле, бродячие
разбойничьи племена... нет, нет, господин профессор, это вы затеяли не
подумавши...
Глаза профессора, никогда не оставлявшие наблюдения, медленно блуждали
по темному потолку, по голубым и розовым стенам, потом опустились к полу.
Вдруг он воскликнул с удивлением: - Какой странный у вас ковер. Давно ли он
у вас и откуда?
- Право, я не знаю, - ответил равнодушно мальчик. - Кажется, он еще от
дедушки моего папы. Его давно хотели выбросить, но он мне почему-то
нравится, и я попросил оставить его у меня. Он ужасно старый. Посмотрите, в
некоторых местах протерся насквозь.
- Но обратите внимание, - возразил восторженно профессор, - он,
правда, износился до дыр, однако совсем не утратил первоначальной прелести
красок. Они только смягчились от времени и стали оттого еще благороднее.
Позвольте-ка поглядеть мне его поближе к свету.
Ковер был небольшой, аршина в два с половиной в длину и два в ширину.
Мальчик легко поднял его с полу и, перевесив один конец на подоконник,
спустил другой через спинку бамбукового стула. Профессор сверх очков
водрузил на нос золотое пенсне.
- Расположение цветов, окраска и орнамент, несомненно, индийского
стиля, - говорил он, низко склоняясь над ковром. - Это замечательно старый
и, несомненно, редчайший по красоте экземпляр. Я бы сказал, что он
кашемирского происхождения. Персидский узор мельче, однообразнее и не так
смел. Ага! Здесь еще имеется что-то вроде марки или нет... Это скорее
именной знак... а может быть... Подождите-ка... Какая-то парящая птица, не
то орел, не то коршун. Под ним черта с завитушкой... Посох? Жезл?
Скипетр?.. Еще ниже буквы... Представьте себе, арабские буквы!
- Неужели арабские? - спросил, оживляясь, мальчик.
- Несомненно, арабские... Странно... На кашемирском ковре не может
быть этой арабской вязи. На персидском-да. Неужели я ошибся? Очень жаль,
что здесь, на самом интересном месте, дыра. Я могу прочитать ясно только
одно слово. Оно произносится по-арабски - "тар" или "тара", что в переводе
значит - лечу, лететь... Изумительный ковер... поразительный!.. Я совсем не
удивился бы, если бы мне сказали, что ему лет триста... Нет, даже
четыреста, даже пятьсот... Восхитительная вещь!
На это мальчик сказал с легким поклоном:
- Если он вам действительно нравится, то позвольте его считать вашим.
Вы мне этим сделаете большое удовольствие. Я сейчас прикажу завернуть его,
и затем как вам угодно? Возьмете ли вы его с собой, или я пошлю его вам
домой в Европу.
- Нет, нет, этого совсем не нужно, - вскричал профессор.
И затем, выпрямившись и сняв пенсне, он залился громким визгливым
смехом.
- Очень, очень благодарен, но вы с этой редкостью никогда не
расставайтесь. Черт возьми! А что, если это тот самый волшебный, летающий
ковер из "Тысячи и одной ночи", на котором когда-то прогуливался принц
Гуссейн, а рядом с ним сидели принц Али со своей чудесной подзорной трубкой
и принц Ахмед с целебным яблоком? Берегите это сокровище! Подумайте -
ковер-самолет! Тара! Лечу!
- Ну вот... сказки... вы шутите, - протянул мальчик, немного задетый
тем, что ему напомнили о его детском возрасте.
Профессор сразу сделался серьезным.
- Не пренебрегайте сказкой, мой молодой друг, не отворачивайтесь от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг