воздушном потоке, выставлял вперед плечо и медленно, с усилием, превозмогая
стихаю, ступал по земле, на которой выпало на мою долю жить и терзаться.
Ночью я не пытался заснуть - я ждал ее прихода. Я не имел в мыслях
выспрашивать - кто она? Я пребывал в ожидании, в вере и не пытался
рассуждать здраво. Присутствовала ли логика в том мире, откуда она
приходила, но вера, несомненно, была. Вера всепроникающая, всепоглощающая,
спасительная. Я жаждал видеть ее лик - строгий, неулыбчивый, обращенный ко
мне с немым вопросом в глазах. Она не спрашивала, кто я? Она, вне сомнения,
хотела узнать о другом - почему я еще здесь?
...Я услышал шорох ее платья. Тонкая, изломанная в талии тень ступила к
постели, воздела руку в просторном рукаве, как бы осеняя меня крестным
знамением, - я инстинктивно придвинулся к стене, сжался, со страхом и
душевной подавленностью, пытаясь разглядеть черты ее лица, поедаемые
теменью. Хрупкие, леденящие ее пальцы, сложенные троеперстием, коснулись
моего лба, и я услышал ее дыхание, увидел локон, выбившийся из-под платка...
Потом призрак возник у окна, исколотый звездным светом, а моя рука судорожно
нащупывала на выступе печной стены коробок спичек. Огонек конвульсивно
метнулся и погас, словно задутый чьим-то дыханием. Объятый неведомым мне
чувством - не страхом, не ужасом, не жутью, неким сознанием необходимости
беспрекословного повиновения, утратив сопротивление собственной воли и
начиная утрачивать способность трезво рассуждать, я стал заворожено
подыматься в постели, и мне казалось, что кто-то помогал мне, поддерживая
мои плечи. Настороженный, веря и не веря тому, что происходило со мной, я
подошел к окну. Ладонь моя, не найдя смутной тени, смущавшей мой дух, легла
на стекло, забрызганное с улицы ночным дождем. "Это была ты?" - беззвучно,
одними губами, произнес я. Ответом послужил легкий шорох в комнате. "Что
принуждает тебя скрываться, если ты пришла ко мне?" Дробный, прерывистый
стук капель в ответ...
________
Город N ничем не выделялся в ряду провинциальных русских городов -
грязь, облезлые собаки, кудахтанье кур за штакетником, наводящие скуку
губернские собрания, слободские кулачные бои - стенка на стенку, -
оркестрион полупьяных музыкантов, бренчавший в городском саду погожими
вечерами, и старая тоскливая скрипка, солировавшая для одиноких сердец. Были
и дачи в пригородной полосе, и железная дорога, и пароходная компания, и
цыгане волочились в кибитках по разбитым дорогам, - словом, заурядный,
десятилетиями не менявшийся пейзаж. И только одно здание, каменным мешком
вознесенное над рекой, с некой невыразительной скульптурной группой на
куполе, нарушало привычную картину, принуждало беспокоиться ум и вызывало
расспросы приезжих. Здание это выделяло N в ряду других губернских городов и
являлось предметом особого, хотя и не чрезмерного, попечительства городских
властей, даже известной их гордости, вследствие чего аллея, ведшая к крыльцу
с колоннадой, была всегда выметена и здесь не бегали дворняжки, - и все
потому, что в помпезном здании располагался оперный театр. Мне доводилось
прежде проходить мимо этого, возведенного с неумеренным размахом строения, и
оно не вызывало во мне никаких чувств, кроме неловкости. Но в тот день я
проснулся с совершенно определенным пониманием, что должен пойти к оперному
театру, - причем немедленно. Покуда вскипала вода в чайнике, я утюжил
сорочку, накинул фрак, на ходу застегнул пуговицы и выбежал во двор. Я был
взбудоражен этим внезапно появившимся сознанием необходимости повиновения -
чему? кому? - и чувствовал легкость, даже уверенность, которую рождала эта
необходимость подчинения и, следовательно, в некоей мере освобождения от
частицы себя.
Я выбрал не прямую, а окольную дорогу, ведшую не к порталу, а к
задворкам театра - опять-таки, что принудило меня отправиться таким путем,
вдоль берега молчаливой реки? Верно, я вычурно выглядел днем в белоснежной
сорочке, в вечернем фрачном костюме, в узких туфлях, переступавшим по ухабам
разъезженной дороги, окрест которой цвели полевые цветы, - но уже давно все
внешнее потеряло свою значимость для меня. Мной повелевало то, что не
признает объективного, что холодно к внешним атрибутам бытия, что
пренебрегает ими. Встречные простолюдины с удивлением взирали на меня, но,
видимо, я был вправе с не меньшим удивлением смотреть на них.
...Вот и дощатый забор, ограждавший театральный двор. Во дворе -
телеги, мельничные жернова, высоченные декоративные деревья, картонные луны,
развешаны свежевыстиранные льняные полотнища с вытканными на них ажурными
облаками. Польский улан времен Марины Мнишек в высоких сапогах и с
деревянной саблей, с крашенным охрой эфесом, переступает через лужи,
негромко по-русски бранясь.
В глубине двора за приотворенной дверью приземистой постройки слышны
женские голоса, тихая песня. Внутри сумрачно. Скрипят половицы, но никто из
сидящих за столами швей не поднимает головы. На отесанных грудастых чурбаках
развешаны маскарадные костюмы, слышится шелест спадающей со столов ткани.
Закройщик ловко орудует широким ножом, ладонью сметает на пол лоскуты. Я
кого-то ищу, склоненные головы скрывают лица, ритмичные плавные взмахи рук -
игла замерла в истонченных малокровных пальцах, поднялся слепок лица в
иконоподобном окладе бронзовых волос. Юлия! Я вздрогнул под ее взглядом.
Она, почудилось, не различила меня, невольно отшатнувшегося за косяк, - да и
она ли была среди неграмотных деревенских баб, ее ли плечи ссутулились меж
ворохами тряпья? Ее ли лицо застыло в немом принятии жестокости, уродливости
жизни, которые гонят ее отовсюду, как ветер сухой листок? Я затаился за
косяком. Тут во дворе ударил колокол к обеду, за столами тотчас послышалось
движение. Я вышел в наполнившийся людьми двор и, не оглядываясь, скользнул
за ворота.
Дорогу назад я прошел быстрыми шагами, поспешно, в некоем лихорадочном
ознобе, - даже чарка водки в трактире не вернула мне бодрости, пожалуй, лишь
чуть успокоила. За столом, засаленном локтями, я смотрел на беловолосого
деда в рубище до пят, яростно шамкавшего и поучавшего мужика с размазанными
по всему черепу слипшимися волосами, уплетавшего с чавканьем блин. Мне вдруг
вспомнился не по годам пронырливый Сумский. "Такие уши, как у Сумского я уже
где-то видел, - помыслил я. - Такие заостренные кверху уши, пожалуй, еще у
черта!" Трубников, Сумский, Юлия - почему я поставил их в один ряд? Уж никак
не из-за окаменелости в чертах, что-то иное их роднит... Я выбрался из
трактира, полдня просидел в синема и вернулся в номер вечером.
Предмыслие - еще не ставшее озарением, не оформившееся в мысль, кололо
душу, еще не нашедшее словесного воплощения, толкало к неким поступкам...
Юлия приходила ко мне, а я ни с того ни с сего явился к ней - что свело нас?
Та высшая сила, что управляет судьбами, дает предначертания, предписывает
встречи и неизбежно подводит к гибельному концу, который, может быть, есть
спасение и избавление? Или наши души сами нащупывают друг друга, посылают
незримые токи во тьме, и в гуще людской толпы сердца наши пульсируют в такт,
созвучно и единено, указуя истинный путь слепой мысли и наделяя реальность
чертами наваждения? Я не мог уснуть, но и не в силах был бодрствовать. Сон
был тяжел, а действительность - невыносима. Я молил об одном - чтобы явилась
она! И мольба моя была услышана. Юлия торопливо, встревожено, точно
скрываясь от кого-то, прошла в притворенную дверь и плотно затворила ее за
собой. Она была в платье строгого покроя, подпоясанном позументным пояском.
- Зачем вы приходили? - был первый беспокойный ее вопрос.
- Я хотел вас видеть.
- Не следует меня искать. Для наших встреч нет никаких препятствий.
- Кто вы? - спросил я.
Она, не сводя с меня мраморных зрачков, произнесла после молчания:
- Вы помните дом с резным петухом на крыше, белое крыльцо, пруд за
лужайкой?
- Помню, - выдавил я.
-...сундук в коридоре, куда Маргарита Пантелеевна складывала обряженных
в платья кукольных медведей, овечек, деревянные яйца? Ваша няня скончалась
минувшим летом.
- А Павловский, этот зануда и чистоплюй?
- Он и поныне пьянствует безбожно, бедствует душевно и зачастую с
тоской вспоминает то время.
- Мы, верно, прежде с вами встречалась? - спросил я неуверенно.
Она говорила заученно, сжимая в руках ридикюль. Она говорила
бесстрастно, как сторонний свидетель моей жизни - одной из многих жизней.
Голос ее дрожал, но абрисы лица были недвижно холодны, застыли в параличе.
- Кто вас послал? - возвысил я голос, глядя пронзительно в ее глаза. -
Кто вас послал? - уже почти кричал я, вскакивая с постели и швыряя в нее
лампой с тумбы.
В комнату ворвался Ермил, навалился на меня грудью и притиснул к
кровати.
-Пусти! - хрипел я. - Пусти, дьявол!
Ермил, видя, что я рассуждаю здраво, разжал объятья.
- У вас, Павел Дмитриевич, никак припадок случился! Слышу, вы с кем-то
вроде как беседуете, а потом кричать начали дюже сердито. Надобно вам бабке
Алевтине показаться, зря брезгуете моим советом - ведь я от души.
- Прочь со своей бабкой! Я сам врач, если на то пошло!
- Однако сумневаюсь я, что вы дохтур, - осуждающе покачал головой
Ермил. - Дохтуры, известно, народ не шумливый.
- Кто же я по-твоему? - выкрикнул я ему в спину с яростью.
"В самом деле, кто я?" - как бы опомнясь, спросил я себя, схватился за
голову обеими руками и затряс ею, стараясь таким способом избавиться от
мучительной, невесть по чьему велению нахлынувшей на меня, боли, что
разламывала череп.
_________
- А мне говаривали, что вы затворник, - объявил Сумский, по своему
обыкновению хитро и с бесцеремонным любопытством заглядывая в мои глаза.
Я повстречал его в городском саду. Доцент был в длинном сюртуке. Шляпа
надвинута на уши - мышиные крылья.
- Неважно выглядите, молодой человек! Впрочем, вы не похожи на тех, кто
легко и беззаботно попадает в амурные сети.
- Для меня расставлены другие сети, - молвил я в ответ.
- Хи-хи-хи, - затрясся он в смешке, проворно расстегнул полы сюртука,
поправил ворот рубахи и снова плотно запахнулся: - Откройте секрет, Павел
Дмитриевич, - давно ли вы практикуете?
- С такого- то года.
- Для ваших лет солидный опыт... Ответьте, только без уловок, а зачем
вы практикуете?
Я пожал плечами и пробормотал заученно:
- Наверное, чтобы облегчить людские страдания.
-Стало быть, из чувства милосердия, столь страстно проповедуемого
церковникам?
- Выходит, так. Я, сознаюсь, не задумывался глубоко.
-Сострадание, которое исподволь сменяется сугубо цеховой
любознательностью?
- Бога ради, не обвиняйте меня в жестокосердии...
- Читал вашу статью - весьма любопытная статейка. Вы предлагаете
страдание пользовать страданием?
-Я рассматривал одну из гипотез, показавшуюся мне небезосновательной. Я
видел результат, - тем паче, если отбросить частности, метод для медицины
универсален.
- Согласен с вами и отдаю должное смелости, с какой вы бросаете вызов
всеобщему лицемерию, - но, скажу прямо, побаиваюсь вас и не пожелаю себе
стать вашим пациентом.
- Ваше право, - усмехнулся я.
- Прошу без саркастических усмешек - я их на дух не переношу! - резко
бросил доцент, потом внезапно смягчился и добавил спокойнее: - Впрочем, и
ваш покорный слуга склонен к сарказму.
Мы неспешно двигались по дорожке сада. В отдалении я приметил две
женских фигуры. Сумский оставил в покое мою персону и принялся рассуждать о
гуманизации медицины, о границе между научной любознательностью,
профессиональным поиском и стремлением оказать помощь больному, обильно
услащая свои умственные экзерсисы примерами из практики врачевания в период
русско-японской кампании. "Для врача доброта и участие - все равно что
экзодерма коры растений, выполняющая защитную функцию. У врачевателя доброта
есть экзодерма его души, спасающая его же от погибели", - заявил престарелый
доцент.
Меня удивляли банальные моралите вкупе с вялыми разглагольствованиями о
смысле бытия. Я молчал, не понимая, куда он клонит.
За садом тянулись дворовые постройки. Выбежала испуганная хавронья, за
ней мчался мальчуган в портках, с визгом рассекая воздух хворостиной.
- А знаете ли вы, - Сумский внезапно придержал меня за руку, - что
глаза свиньи до изумления похожи на человеческие?
- И печень, и сердце...- добавил я.
- Тогда предположите, милейший Павел Дмитриевич, что в полку наших
предков прибыло. А я ведь имею знакомства со многими, так сказать, людьми,
каковые, открою вам, ближе к свиньям стоят. Да-с, разве что не хрюкают...
Надо бы уходить отсюда, уходить, - вдруг пробормотал он себе под нос.
- Куда вы, Петр Валерьянович, наладились? - вырвалось у меня.
- Пора, пора, - ответил он и призывно махнул рукой сестрам, следовавшим
за нами в отдалении; попрощался, крепко стиснул мою ладонь и по-молодецки
лихо переставляя палку, в коей он, по первому подозрению, не испытывал
нужды, устремился к воротам сада.
В этом городе темень наваливалась медведем, беззвучно, внезапно,
всеохватно. Город разом с улицами, торговой площадью, рекой и домами точно
проваливался в котловину. Смолкали звуки, и даже звездный свет был
приглушен. Я начинал чувствовать, что в моей жизни, доселе, в сущности,
малоценной и бессмысленной, появилась смутная потребность каждодневного
сосуществования. Произошло это потому, что я начал посредством каких-то
неуловимых флюидов обнаруживать, что, помимо меня, поблизости есть еще некто
не именуемый или нечто, опосредованным образом связанное со мной. Большего
пока я не мог определить. Это чувство возникало вдруг - на улице, во дворе
ли, в комнате, у окна в минуты раздумий, бдения или тревоги. Я не испытал
близости с тем, чье присутствие ощущал, но и не ощущал протеста, желания
отторгнуться. Порой мне казалось, что все это чепуха, следствие душевного
переутомления, моей извечной нервозности. Я шел в трактир, где выпивал пару
шуфелей пива, смеялся и хлопал по плечу услужливого полового. Но когда я
поутру просыпался, когда еще силы лжи были слабы во мне, а сила правды,
рождаемая интуицией, велика, я снова ощущал поблизости присутствие этого
нечто.
Временами я садился за письма - тетушке в Кострому, капитану Тарасову в
Ревель. Капитан был давнишним моим знакомцем, некогда служившим на учебных
трубных судах. Я вылечил его от припадков безудержного гнева, явившихся
следствием перенесенной Адисоновой болезни. И вот однажды, излагая скупые
строки, я увидел, что моя рука выводит часто не те слова, которые я
намеревался донести, что я пишу не совсем то, что хотел, выражаюсь не
присущими мне словесами. Сие наблюдение было столь изумительным, что,
перечитав письма, я посчитал нужным порвать их. Совершил я экзекуцию с
великим наслаждением, безмерно радуясь тому, что мои мысли, способность
самооценки еще принадлежат мне. Кто-то покушался на мою свободу -
неотступно, с навязчивостью волны, настигавшей другую волну. Но кого могла
заинтересовать моя персона, кому я нужен? Любые предположения представлялись
нелепыми и вызывали во мне приливы нервного смеха.
...Ночи, долгие ночи, когда кажется, что жизнь остановилась, как в
высшей точке циферблата замирает стрелка часов, чтобы сорваться вниз. Но
меня срывала вниз некая чуждая мне сила, грубо, бесцеремонно, так что я
порой бывал ошарашен. Я не могу найти объяснения собственным поступкам! К
примеру, намедни я без причины плюнул в лицо Ермилу, а нынче поутру - я знаю
наверно - проснусь и проведу ножом по предплечью. Даже нет, к чему
дожидаться рассвета, я немедля встану и возьму нож - я нестерпимо жажду
этого. Приняв решение, я взял нож с мойки и, подавив мимолетное колебание,
приставил лезвие к мышце предплечья - зеркало отобразило мой голый торс,
впалую тощую грудь, судорожно сжатые губы и ненавистный отблеск в черных
глазах. Разве этот психопатический тип - есть я?
В предвкушении я надавил и повел ножом - внезапная боль напоила сердце
божественным наслаждением, эта струящаяся лента крови как восхитительный
нектар. Блики пламени перемежались на моем лице, открывшем новое праздничное
чувство, недоступное мне прежде. Рука с окровавленным ножом стала замедленно
и устало опускаться, и я залюбовался собой...
На другой день Ермил, глядя пристально, проговорил своим глуховатым,
будто простуженным, голосом:
- Супружница моя нынче терла полы в ванной комнате - чай это вы, Павел
Дмитриевич, накровянили? Дюже поранились?
- По неосторожности, - сказал я.
- Бывает, - пробормотал дворовый, нахмурясь, глядя исподлобья на меня.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг