ложью. Эта мерзопакостная реальность вновь напомнила в один из дней о себе,
соткавшись в образе низкорослого упитанного человека в костюме-тройке, в
летней шляпе, поджидавшего меня у подъезда.
- Покорнейше прошу простить, Павел Дмитриевич Росляков? - остановил он
меня. - Преподаватель сестринского училища и сосед покойного Леонтия
Галковского? - скороговоркой произнес упитанный господин, снимая шляпу,
из-под которой раскатились младенческие кудряшки.
- Он самый, - неприязненно отозвался я. - С кем имею честь?
- Рекомендуюсь: Исидор Вержбицкий. Репортер ежевечерней газеты
"Губернские ведомости", - чинно представился неизвестный господин.
- Чем же моя скромная персона привлекла внимание газетчиков?
- Прошу прощения, не ваша, а покойного Леонтия Галковского, состоявшего
гувернером в доме вдовы полковника Толстопятова, - после этой ремарки
репортер надел шляпу, с достоинством огладил ногтем мизинца усики -
стрекозиные крыльца.
- Положим, Леонтий, вам уже ничего не расскажет! - вырвалось у меня.
- Именно, - согласился газетчик, - но, может выпадет удача и вы, Павел
Дмитриевич, поведаете факты, кои могут статься любопытными для круга наших
читателей? - после сказанного репортер вынул из кармана бумажник и с
многозначительным видом раскрыл его.
- Деньги меня не интересуют, - в отличие от подавляющего числа
почитателей вашей газеты, - не удержался я от колкости.
- Напрасно, Павел Дмитриевич, - благодушно пожурил меня толстяк.
Его простота и непосредственность располагали. Ему никак не подходил
образ пронырливого пройдохи с блокнотом в руках или "навозной мухи", который
сложился в головах обывателей. Я оттаял.
- Не водились ли грешки за гувернером? - спросил Исидор Вержбицкий. -
Говаривают, он относился к числу тех, что слывут на людях любушкой, а дома -
иудушкой?
- По мне, Леонтий был заурядным представителем своего племени.
- Однако он частенько отлучался по вечерам?..
- Что из того?
- Согласитесь, если бы покойного гувернера нашли без признаков жизни в
какой-нибудь придорожной канаве, едва ли кто, за исключением, разумеется,
госпожи полковничихи, вспомнил о нем назавтра? Иезуитски изощренный способ
казни, который был ему уготован, еще надобно заслужить... Говаривают,
покойного Леонтия видывали в уединенных местах с незнакомцами отталкивающей
наружности. Вы слыхали о подобном?
- Не слыхал, но не удивлен.
- Отчего же вы не удивлены, дозвольте полюбопытствовать?
- Я ничего более не могу поведать вам о моих встречах с Леонтием, кроме
банального упоминания о том, что эти самые заканчивались обильными
возлияниями и игрой в орлянку, - витиевато сообщил я.
- Покойный любил риск?
- Пожалуй...
Здесь Исидор Вержбицкий по-школярски старательно пометил в блокноте.
- Не замечали ли вы у гувернера нечто вроде признаков вялотекущей
шизофрении?
- Конечно замечал, - я невольно усмехнулся. - Подобные признаки
свойственны, пожалуй, половине представителей человеческого племени.
- По всей видимости, временами с ним случались припадки? - спешно
записывал репортер.
- Случались, понятно.
- Он звал кого-то в голос? Буйствовал?
- Разумеется, - с издевкой бросил я.
- Да вы не иначе насмехаетесь? - наконец-то сообразил интервьюер и с
выраженной досадой убрал блокнот.
- А что еще прикажете делать? Мне нечего добавить к тому, что уже,
вероятно, вам известно без меня. Сенсации не получится.
- Увы! - огорчительно вздохнул недотепа-газетчик и добавил спокойней: -
И все же отчего несчастного юношу настигла столь ужасная смерть? Вот над чем
придется поломать голову... Заурядный ловелас, и столь изуверская казнь -
вот в чем несуразица...
___________
Читателю, возможно, покажется удивительным, что мы с Исидором вскоре
подружились. Бывают такие встречи, когда сразу и безошибочно обнаруживаешь в
собеседнике родственную душу. Нечто подобное ощутил и я, но, не желая себе
признаваться в том, иронизировал и издевался над бедным Исидором, по
привычке прячась за ту невидимую стену, которой издавна пытался отгородиться
от остального мира.
Заметной чертой характера моего нового друга было полное равнодушие к
обидам и оскорблениям, столь частым в его хлопотном деле. Ничто, казалось,
не могло его разгневать; в нем не было полемического угара, с муравьиным
терпением и невозмутимостью он заполнял бисером листы блокнота. Мы оба
исповедывали философию одиночества, а журналистские расследования были для
него чем-то сродни собирательству. Он внимал жизни со стороны, постигая
людей подобно тому, как коллекционер через лупу изучает бабочек. Он жил,
казалось бы, механистически, - ел, спал до полудня в своей холостяцкой
неприбранной квартире, слонялся с блокнотом по городу, забывал бриться,
носил дырявые туфли, часто сморкался, много курил и вновь возвращался к
своим записям. Пообщавшись недолго со мной, он без труда раскусил меня. Я -
человек крайностей. По мне невозможно смириться с тем, с чем я не согласен.
Нередко я отрицал самоочевидное. Сказать по совести, я жил безо всякой
надежды, тоже механистически, и в этом мы сходились с Исидором. Но мое
отношение к бытию было безразличным, в то время как Исидор смотрел на него
как на забаву, игру, сеть хитроумных переплетений, которые ему без понуканий
надлежало распутать. Наверное, я плохо разбираюсь в людях. Вполне возможно,
что я разглядел в душевном облике моего нового приятеля то, что желал
увидеть, и не различил иного, что, наверняка оттолкнуло или же, по меньшей
мере, разочаровало бы меня.
После нашей первой скоротечной встречи Исидор еще два вечера
околачивался возле подъезда, покуда я, сжалившись, не позвал его.
- Знаю, знаю, что вы ничего не сумеете дополнительно сообщить мне, -
замахал он руками. - Какие уж там новости да сенсации! Но я, видите ли,
Павел Дмитриевич, явился к вам за советом, за подсказкой.
- Чем смогу помогу, - отозвался я вполне доброжелательно.
- Кто, по-вашему, способен хоть самую малость пролить свет на это
темное дело? Подскажите, коли не в тягость...
Я призадумался и после ответил:
- Неподалеку от реки стоит дом на отшибе. Во флигеле проживает некий
простоватый мещанин, - обратитесь к нему. Может статься, он сжалится да
расскажет вам кое-что любопытное.
Минуло несколько дней, как репортер вновь возник у подъезда - с
затекшим глазом, с внушительным кровоподтеком на скуле. Я моментально
сообразил, что мещанин отдубасил его, однако, как выяснилось из
монотонно-скучных разъяснений Исидора, ловко прошлась скалкой по его спине и
физиономии баба - жена мещанина.
- Такова особенность моего ремесла, что я вынужден задавать вопросы и
терпеливо дожидаться ответа, - оправдывался Исидор.
- Которые бывают порой весьма сочными! - поддел я его, и мы оба
рассмеялись, причем Исидор скорчил такую гримасу, будто надкусил горький
огурец.
Из нашей дальнейшей беседы я вынес убеждение, что профессиональная
подозрительность и сметливый ум вывели репортера на верную дорогу поиска. Он
пребывал в убеждении, что в городе действует не одиночка, а именно группа
изуверов, и что они существенно отличны от прочего населения.
Признаться, и я знал об андрогинах немногим больше. Они действуют
избирательно, высматривают одинокие души, пытаются неким загадочным образом
слиться с жертвами, забрать с собой, а если замысел рушится, жестоко мстят
избранникам. Но я обязан был констатировать и совершенно иное - те одинокие
души сами тянутся к андрогинам, с готовностью откликаются на их поначалу
слабый, но с бегом времени становящийся все более настойчивым зов. Те мои
сны - вещие. Ведь вправду приходит андрогин, чтобы забрать свою половину на
земле: вот что соблазнительно! Вот и мне порой мнится, что я способен на
нечто более значительное, чем просто жить на земле, что я способен увести
некоего к неведомому горизонту, и всегда, когда эта уверенность восставала в
моем сердце, рука моя крепко стискивала рукоять ножа. Иногда я боялся таких
минут, я не узнавал самого себя или, возможно, я узнавал себя лучше? Я
наблюдал за жизнью, точно сквозь окно проезжающего поезда, и в той
скоротечной поездке себя занимал больше я сам.
___________
В городе появился бродячий мертвец. В лохмотьях, он медленно пробирался
вдоль железнодорожной насыпи, и на его лице, обезображенной червями,
шевелились куцые брови, удушливый кашель сотрясал его грудь. Исидор видел
его собственными глазами: "Его похоронили весной, клянусь пречистой девой
Марией, я знавал его! В миру он был классным надзирателем мужской гимназии".
Я поверил без остатка Исидору, ибо сам не столь давно лицезрел
восставшую из небытия утопленницу. Но что бы сие значило? Почему провидение
избрало этот город для своих утех и назначило меня свидетелем? Мой разум не
различал ни зги, я терялся в догадках, и выход, который представлялся
единственно верным, - явиться в тот дом на выселках и все выяснить - конечно
же, был неуместен, наивен и загодя тщетен.
В один из дней середины лета начальник училища дал званный обед в
ознаменование окончания учебного года. В числе прочих был приглашен и я. Как
повелось, среди этого собрания чуждых, если не сказать враждебных друг другу
людей, царили уныние и скука, которые пытались спрятать за натужными
улыбками и лицемерной веселостью. Я чувствовал себя отвратительно и,
подавляя спазмы в горле, нанизывал вилкой ломти буженины, помышляя об одном
,- как можно быстрее покинуть апартаменты, под сводами коих дурственно
смешались приторно-сладкие ароматы дамских духов, бараньего гуляша и
табачного дыма. После десерта, когда мужчины встали, выпростав салфетки
из-за отворотов сюртуков, поднялся и я, вяло подошел к окну, где рос
бальзамин. Я ощущал сильную надобность в уединении. В задумчивости я положил
ладонь на стекло, пытаясь продлить то неопределенное чувство, слабую
лирическую песню в душе, мелодия которой оставалась, пожалуй, единственной
нитью, связующей сейчас меня с окружающим. Но в эту мелодию вдруг ворвалось
шкрябанье, царапанье, собачье поскуливание, я приоткрыл глаза и ужаснулся :
за стеклом, в аршине от меня блаженно скалилось, в короткой щетине, рожа
Николая-придурка. Обеими руками судорожно вцепившись в карниз, он
лихорадочно лизал стекло там, где его касалась моя ладонь. Я отпрянул и
неожиданно для себя судорожно перекрестился.
Этот случай усилил тревожные предчувствия. Свободного времени выпадало
больше, поскольку наступили летние каникулы и в училище отныне надлежало
появляться лишь посреди недели, дабы участвовать в заседаниях кафедры. В
иные дни я гулял по городу, бывал у реки, подолгу простаивал на перроне
железнодорожной станции. Я стал замечать, что за мной ходит некий бродяга -
не преследует, таясь, а именно в открытую ходит за мной. Зрение у меня
слабое, но я не ношу пенсне или очки, ибо сие предметы стесняют и старят
меня. Поэтому я долго не мог разглядеть его физиономии, покуда однажды,
подзуживаемый любопытством, улучив минуту, не вышел из укрытия и не
столкнулся с ним едва ли не лоб в лоб. Бродяга, похоже, ожидал встречи: его
гниющее лицо трупа, разложившееся до язв, растянулось в омерзительной
ехидной усмешке, лысые веки раздвинулись, оголив дряблые мутные зрачки,
точно он силился пристальней разглядеть меня, из расщелины рта, в
почерневших зубах, вырвалось зловоние. Я замер в оторопи, и в тот миг
бродяга с натужным хрипом вознес руку и коснулся моего плеча. Я чуть повел
глазами, дикий вопль вырвался из моей гортани - белые жирные черви
копошились в мясе его распухшей ладони.
Я чертовски устал - сама повторяющаяся изо дня в день необъяснимая для
меня необходимость моего существования угнетает меня. Слабую искру интереса
привносят события, что порой случаются с моими знакомыми - мне до сих пор
обманчиво представляется, что я сторонний наблюдатель вне досягаемости тех
зловещих сил, что отправили в иной мир Леонтия и, по всей вероятности, не
его одного. Или, может быть, они ждут поступка с моей стороны, ждут, когда я
сам приду? Но куда идти, к кому - пожалуй, из любопытства, из пустопорожнего
желания загасить эту искру я пошел бы, ибо мне нечего терять, в чем уж не
может быть никаких сомнений. Но порой приходило на ум нечто противоположное
- что меняет в моей жизни присутствие тех зловещих сил? Я часто рассуждал об
этом вслух в обществе Юлии.
- Мы все обречены, - твердил я. - Красивые, молодые, удачливые и
старые, уродцы, пройдохи и спесивцы, респектабельные господа и простолюдины.
Мы обречены на бездумную изнурительную жизнь, ибо иной не существует; каждый
в тайниках души хранит признание, что ждал от жизни большего, ждал иного.
Юлия с каждой встречей становилась все ближе мне, я улавливал токи ее
души. Ее настроение, неизменно ровное, спокойное - в меня, мужчину, вселяло
уверенность, покой. Она напоминала своей неизменно склоненной фигурой
монастырскую послушницу, недоставало лишь клобука, в остальном же ее
скорбное одеяние почти во всем отвечало монашескому канону. Из какого
потустороннего мира явилась эта смиренная монашка?
- Какая сила принуждает людей жить? - спросила она однажды.
Я подавленно смолк. Едва ли я мог дать ей ответ.
___________
Предчувствие надвигавшейся беды усиливалось во мне. Я ждал нечего, ждал
вхождения в неизвестность, и потому смиренно, сломлено встретил приход
горбоносого человека в цилиндре в одну из ночей. Он повел меня к реке, где
возвышалось здание оперного театра, через знакомый театральный двор, и мы
вошли в одну из дверей. Нас никто не встречал. Я ступал, озирался, и не
сообразил, где нахожусь, когда провожатый неожиданно исчез, бесследно
растворившись во тьме. Вдруг задорно зазвучали клавишные, и я узнал одну из
клавирных сонат Гайдна - к чему, с какой стати плескалась эта беспечная до
неприличия в столь тревожные мгновенья мелодия? Затеплилось свечное ожерелье
подле меня, я растерянно заозирался, в то время как в свете разгоравшихся
свечных огней проступали ужасные скорбные лики сидевших в первом ряду
партера.
Я стоял, открытый их взорам, на сцене, абсолютно пустой, голой, с
огромным льняным задником. Бесовская залихватская музыка раздирала мои уши,
и я крикнул в страхе, в отчаянии силясь облегчить душу. Слезы стекали по
моим щекам, ибо я понял, что страшный миг моей жизни настал, миг расплаты за
несбывшееся, миг отторжения от самого себя, которому надлежит продлиться в
мучительный суд на этом зловещем помосте, ставшем преддверием ада.
Оркестранты в яме отложили инструменты и стали по одиночке, один вслед
другому, всходить на сцену. Из партера вереница калек и уродов потянулась на
подмостки. Меня обступили, разглядывали мрачно, ненасытно... Я трясся в
лихорадке, наблюдая кошмарные морды в облезлой коже, в струпьях, тянущиеся
руки, разъятые пятерни. Сладострастные ухмылки дьяволов и дьяволиц подобно
клинкам вонзались о мое тело. Вдруг окружение расступилось, из полутьмы
выступил костлявый юноша, босой, в черном трико акробата. В полуобморочном
забытьи Николай шептал:
- Люблю, люблю! - и придвигался все ближе.
Помалу, с каждым шагом обезображенные страданиями черты его лица
смягчались, и наконец запечатлели робкое ожидание счастья.
- Прочь! - сказал я ему в страхе.
Он словно не услышал. Кусая синюшные губы, всхлипывая в умилении, с
трепетом приник ко мне, прижался всем потным телом, вызывая омерзение. Я
попытался отпрянуть, но он цепко обхватил мои плечи.
"Прочь!" - с ненавистью возжелал я взреветь, но губы едва разжались,
выпустив их гортани некий шипящий звук. Я хотел в ярости поднять руку, чтобы
схватить его за прядку над ухом и оторвать от себя эту голову с блаженно
зажмуренными очами, но рука сделалась тяжелой, как набухшее полено, пальцы
онемели. В отчаянии я поворотил голову, и тут мой взор запечатлел в черном
провале зала блеклое пятно - лицо Юлии. Вспомнилось: "Одинокая луна", -
истерические смешки заколыхали мою грудь, в то время как Николай все
ненасытней впивался в мое тело. Он сладострастно шлепал окровавленными
губами, облизывая кровь с моего плеча, струйки крови сочились и из моей шеи,
обегали по ложбинке на спине, и мне уже были приятны торопливые движения его
хрящеватого языка, порывистые объятья. Я почувствовал головокружение - оно
было спасительным, как и слабость в ногах. Николай пришел, чтобы забрать
меня! Я уже не противился этому зову, ибо тот мир, из которого он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг