В воскресенье грянуло с небес страшное виденье: над городскими крышами
завис раздутый вкривь и вкось мешок, под мешком - грубо сколоченная клеть, а
в веревочной петле, подвязанной к нижней перекладине, болтается человек с
раздвинутыми ногами.
Я замер в немоте ужаса посреди толпы на площади. Ветер подгонял
уродливо раздутый холщовый пузырь, под ним раскачивался полураздетый труп.
Люди подле меня поспешно крестились и шептали заговоры, я же не находил в
себе сил шевельнуться, заворожено следил, как приближается клеть. Ноги
повешенного коснулись карниза, подломились, а тело неловко завалилось,
чтобы, дернувшись в петле, обратить к народу синюшное набрякшее лицо с
закушенным языком. "Спаси Никола-угодник и помилуй!" - ошалело пробормотала
рядом бабка.
Переборов себя, я сделал несколько шагов к тому месту, где должен был
опуститься дьявольский шар, но жандармы, расчищавшие проход для кареты
скорой помощи, отпихнули меня.
Я знал несчастного - это был Леонтий. Чем и кому досадил щеголеватый
гувернер? Кто свершил над ним чудовищную казнь? Я чувствовал, что
трагический случай каким-то образом касается и меня, что бы я незримо
припутан к той ужасной клети. Я был довольно коротко с ним знаком и
доподлинно знал, что Леонтий частенько хаживал куда-то поздними вечерами, но
не к своей вдовушке, которую он навещал обыкновенно днем. Поэтому при
встрече я попросил Трубникова:
- Покажите мне тот дом на выселках, о котором вы намедни рассказывали,
Иван Демьянович.
- А не боязно вам станется, господин дохтур? - усмехнулся невесело
Трубников.
- Чего ж бояться? - бодро отозвался я. - Бойся не бойся, а судьбу не
обманешь.
День да ночь - сутки прочь. Раньше обычного закончив занятия в училище,
я нанял извозчика и отправился в условленное время туда, где меня уже
дожидался Иван Демьянович. К слову сказать, я переменил свое мнение о нем.
Невзирая на склонность к дурачеству и лицедейству Трубников при ближайшем
знакомстве выказывал некоторые похвальные черты: известную глубину ума,
душевную зоркость и, если не саму доброту, то какую никакую
снисходительность. Когда я подъехал, он подчеркнуто любезно беседовал с
неизвестной мне пожилой дамой в соломенной шляпке, кофте с оборками и
тяжелой плюшевой юбке. Дама с вялым кокетством обмахивалась перьевым веером,
слушая Трубникова. Завидев меня, он поспешил попрощаться с ней и, отвечая на
мой немой вопрос, пояснил:
- Семь лет назад она пела в хоре и отменно подпевала мне в постели.
Я был сосредоточен и никак не отозвался на его реплику. Мы проехали на
дрожках до конца улицы, где помещалась бельевая лавка, после чего я отпустил
извозчика, а Иван Демьянович повел меня, придерживая за локоть и о чем-то
громко разглагольствуя (он был навеселе). Я же старался запомнить дорогу.
Тот двухэтажный особняк выделялся в ряду других. Он стоял в отдалении
от дороги, в низине, в болотистом месте, и разводы плесени покрывали доски
над фундаментными камнями. Деревянные колонны с резными капителями несли
балконы с довольно высокой, не меньше трех аршин, балюстрадой. Когда мы
приблизились, на одном из балконов мелькнул подол платья и следом
захлопнулась стеклянная дверь.
- По правде говоря, нынче не тянет меня сюда, - чуть озабоченно
пробормотал Трубников и приложил ладонь к воспаленным глазам. - За вами
должок, Павел Дмитриевич, - как вы уже сообразили, я не прочь опрокинуть
чарку-другую рома в какой-нибудь занюханной таверне, как говаривали пираты
сэра Фрэнсиса Дрейка.
В глубине двора темнел флигель. Меня удивило, что к строению не
подступал сад, вообще не было деревьев в пространстве, обрамленном забором,
если не считать нескольких кустов крушины, сирени и черемухи у крыльца.
- Почему здесь нет сада? - спросил я. - Чтобы деревья не мешали обзору?
- Вопрос не ко мне, Павел Дмитриевич, - усмехнулся Трубников.
- Что за кудесник-лекарь скрывается в этом особняке и какими
спасительными снадобьями он врачует, коли Юлия прилюдно попросилась к нему?
- вслух задался я.
У стены флигеля лежали остатки поленницы. Через двор прошагал мещанин с
непокрытой головой, в просторной рубахе и начищенных сапогах. Он подошел к
колодцу, чтобы набрать полное ведро, зачерпнул висевшей на цепочке жестяной
кружкой и выпил с такой жадностью, как пьют после бани. Следом баба в
сарафане вынесла пуховик, разложила его на жердях и принялась поколачивать
скалкой.
- Слышь, Агриппина, а кадысь гувернера-то хоронют? - спросил мещанин,
утерев губы.
- Сказывают, к завтрему, - отозвалась баба и еще с большим усердием
заколотила палкой о перину.
Когда я, простившись с Трубниковым, возвратился к себе, меня придавила
скорбная и торжественная тишина, по которой можно безошибочно определить
покойника в доме. Слышались приглушенные голоса. Дверь в комнату Леонтия
была отворена, я, робея, переступил порог, торопливо и как-то виновато
перекрестился перед гробом в обрамлении свечей. Какие-то господа негромко
переговаривались в коридоре. Я поднялся к себе, почувствовав тошноту от
притворно-сладкого запаха пионов, отворил створки окна и лег, но вскоре
вновь спустился, когда во двор прибыл катафалк, чтобы отвезти покойника в
церковь на отпевание.
После похорон Леонтия опустел подъезд. Первым съехал снимавший комнаты
первого этажа господин с семейством. Через неделю явился понурый Ермил.
"Злая смертушка подстерегла раба божьего Левонтия, храни Господь его душу.
Надобно и вам, Павел Дмитриевич, поостеречься", - неуверенно подсказал
дворовый.
- От чего поостеречься? Что ты мелешь?
- Пахмурно нонче стало, - уклончиво ответствовал Ермил. - Дурной дух
застил солнышко.
- От смерти не откупишься.
- Верно, - кивнул умный дворовый. - Один раз мать родила, один раз
помирать. Намедни супружница моя гадала на чертополохе, сказывает цвет -
узлы вязать приспела пора. Возвращаемся мы в родные и мне, и супружнице моей
места, в деревеньку Завидное, откуль мы родом, к тетке Фитинье. Так что
прощевайте, Павел Дмитриевич! Простите на глупости, не судите на простоте, -
мы обнялись и трижды поцеловались.
Я люблю одиночество, но оно приходит разным. Есть одиночество в толпе,
в окружении равнодушных один одному человеков, но случается то поистине
жуткое, неотвратное одиночество, когда остаешься наедине с неведомой и
враждебной тебе силой.
Как только подъезд опустел, я возрадовался. Я познал прилив некоей
сакральной свободы, я ступал по ступеням лестницы в свой номер как в храм,
наслаждаясь безмолвием за дверьми и не слыша скрипа половиц, пребывая в том
особенном вдохновении, когда представляется, что ступени возносят тебя на
новую, непознанную и лучезарную высоту жизни. Однако прекраснодушный мой
порыв длился недолго. Вскорости под сердцем накрепко засел страх. Немота за
стенами стала пугающей, зловещей - все мои годы до сего дня были
преисполнены скрытых мук и канители безысходной тоски, и я не видел причин
для перемен. Я задавил в себе надежду, и именно тогда явился мне тот образ
одиночества, открывающий человеку всю глубину его фатальной обреченности. Я
никогда не любил людей и не ждал от них помощи, но аз есмь человек со всеми
его слабостями, и потому у меня вошло в обыкновение распахивать окно
вечерами и в напряжении, с недоверием, вслушиваться слабо радуясь долетавшим
с улицы звукам, как подтверждению существования реальности и собственного
бытия.
Кто я? Кем вложена в меня эта поддатливая душа? Принадлежу ли я себе в
той мере, в какой полагаю? Отчего я столь часто с некой неистовостью
вслушиваюсь, словно жду тайного звука-знака? Кто подаст сей знак?
___________
Как-то вечером в дверь настойчиво постучали. Я отворил и обнаружил за
порогом Сумского.
- Покорнейше прошу простить мой бесцеремонный визит, - вскользь бросил
он, проходя в комнату: - Да-с, не разгуляешься... Я с сестрицами фланировал
неподалеку и вздумал навестить вас, милейший коллега, - будьте
снисходительны к капризу старика.
Я глянул на улицу - сестры Сумского стояли на тротуаре.
- Отшельником живете, Павел Дмитриевич, - Сумский уселся за стол.
Я виновато развел руками:
- На роду, как видно, написано...
- А тот парнишка, сосед ваш, как это его угораздило? Э-э... вечный
покой его душе, - неловко промямлил доцент. - Вот так фокус - быть
подвешенным на такой высоте. Я на своем веку всякого насмотрелся, думал,
ничем уже не удивить старика, да видать услужлив человеческий умишко... А
парнишку того ей богу жаль! Больно молод был. И что за изуверы над ним
покуражились? Ну да ловит волк, но порой ловят и волка. Газеты пишут - сам
генерал-губернатор взял под присмотр расследование этого жуткого случая.
- Пожелаем удачи губернским пинкертонам, - буркнул я.
Сумский глянул в окно: "Сестры заждались. Завтра увидимся, любезнейший
Павел Дмитриевич", - пожал мне руку и вышел.
После его ухода я принес ведро колодезной воды (отныне все работы по
дому надлежало выполнять самому), ненасытными глотками опорожнил кружку и
повалился на постель.
...Если вся жизнь состоит из дней, подобных тем, что я прожил, то
какова ее цена и резон ли вообще жить? Где те бездны счастья, о которых
некогда говаривала Юлия, и не есть ли они на самом деле бездны лицемерия и
тщеславия, каковые и составляют, по моему подозрению, сущность человеческого
бытия? Какая звезда мне светит, и что необходимо предпринять, дабы
приблизиться к тем безднам счастья? Что надобно для такого исхода - упорно
работать, то бишь доходчивей и содержательней строить свои лекции (и
приближусь к земному раю?), или я должен истово любить девушку, или
уверовать фанатично в идею справедливости, подобно революционерам?..
Где та дорога? Идиотический смех разобрал меня. Мозгляк-человек не
имеет силы, чтобы самому отыскать ту дорогу, мысли путаются в его
бестолковой голове, в сетях мелочного житейского опыта. А та дорога видна,
верней всего, с иной, не человеческой, колокольни. Не иначе кто-то возьмет
человека за руку и поведет тем призрачным первопутком.
Ночью меня обуял животный страх. Я накрылся одеялом с головой и
вслушивался, вслушивался до полубезумия, выискивая среди хаотической
сумятицы ночных звуков (или беззвучия?) те, что посылались мне. Пение
сверчков в придорожной канаве, пьяные голоса из трактира, далекий выдох
набегающей на отмель речной волны - все укладывалось в ту устрашающую схему
жизни, в которой не находилось места для меня самого. А я ведь не искал
спасения... Зарыться, зарыться глубже в пуховик - вот выход, вот истинная
благодать. Зарыться навеки!
Вечером я возжелал вновь увидеть резные ставни, дубовые колонны у
портала и развалившуюся поленницу под окнами. И хотя я смутно помнил дорогу,
мои ноги в стоптанных туфлях сами привели к приотворенной калитке.
Двор был безлюден, на лужайке подле крыльца появилась свежеструганная
скамья, три синицы сидели на ней. Я вообразил, как меня встретили бы -
вернее сказать, никак не встретили бы. Полутемная горница, шаткие половицы,
собрание людей за низким столом, негромкий разговор - каждый сам знает, за
чем он сюда приходит. Если бы кто и приблизится ко мне, так это Николай, -
ненасытно присосется к моим губам, обхватит мои плечи и поникнет утомленно и
освобожденно на моей груди...
Я вдруг зажмурился, как бы ожидая удара по глазам, отшатнулся - видение
исчезло, и опять дубовые колонны встали передо мной. И зазывно отворенная
калитка. Я уже вознамерился шагнуть в нее, как распахнулись половины дверей
и девица, вся в белом, с разметанными по плечам волосами, стремительно
сбежала с крыльца. Через ту же дверь проворно вынеслась старуха и проковылял
мужик в сапогах, с плетью, увенчанной свинцовым грузилом. Короткий взмах,
свист бича, после чего девица с протяжным стоном повалилась на траву...
Я повернулся и направился к Сумскому поскольку нуждался в собеседнике,
коему я бы мог довериться.
- С некоторых пор я стал ненавистен сам себе, Петр Валерьянович, -
признался я. - Мне ка... кажется, - с запинкой продолжал я, - м... моим
состоянием желают воспользоваться.
- Кто же эти мерзавцы?
Я выложил как на духу: о письмах, о ночном пришельце в цилиндре, о
лобызаниях Николая, о доме с дубовыми колоннами, о Юлии, заключив:
-Я многого не понимаю, но чудится ночами, что ко мне подступаются,
окружают, что между мною и ними существует некая гибельная связь.
- Упомянутые вами андрогины есть человеческие твари? - спросил чуть
озадаченно доцент.
- Они стремятся избавиться от своего человеческого естества - сие не
подлежит сомнению.
- Это стремление принуждает их доставлять страдания людям? - дознавался
Сумский, будто мог услышать от меня точный ответ.
- Похоже, они сами страдают... - высказал я предположение.
- Да-с, - цокнул языком Сумский, - задали вы загадку, молодой
человек... Чем же я могу вам помочь, ежели все, о чем вы поведали, правда?
То бишь, вам представляется таковой? Не скажу, что предпочитаю держаться
подальше от возможных сюрпризов, но в вашем случае до чрезмерности много
всяческих нелепостей. Ведь я, к слову, хирург, а не психолог. Грубоват,
зачерствел душой, не охоч до жалости, но кажется, состояние ваше, легкое
душевное потрясение и смятение, близко мне. Да-с, извольте не удивляться,
ваш покорный слуга - увы! - не есть бесчувственная каменная твердыня, - и он
смолк в задумчивости. - Вне сомнения, они за вами еще явятся... явятся!
- Как мне быть? - задался я тоскливо. - Уехать?!
- Едва ли бегство спасительно...
- Как же быть?!
- Дайте время для совета, мой молодой друг, - попросил Сумский.
____________
День выдался погожий. На площади, в торговых рядах было многолюдно. Я
купил у лавочника сладостей - сахарных гребешков, пряников, леденцовых
рыбок, полфунта чаю - и на извозчике возвращался к себе. Скоро я пожалел о
том, что исповедался Сумскому: едва ли этот плутоватый и скрытный старик мог
мне помочь, в чем убеждали и его сбивчивые рассуждения. Но кто протянет мне
руку? Не я ли говаривал Ивану Демьяновичу Трубникову - судьбу не обманешь.
Единственно, я еще, пожалуй, не совсем подавил в себе инстинктивный животный
страх, еще не сделался вполне безразличен самому себе, даже вот эти леденцы,
что я купил четверть часа назад, дабы усладить свое небо - надобно ли
услаждать себя, надобно ли ругать себя, корить, любить, ненавидеть себя?
А Юлия? Почему она приходит во мне? Я узрел в нашей странной связи
некую мистическую тайну - ее руки, властно влекущие, ее походка, слышимая
мной за версту, ее присутствие, ощущаемое мной беспрерывно... Отчего она
хочет уберечь, отгородить меня, или, напротив, куда и с каким умыслом
увлечь? Или это я сам хочу ее увлечь, намеренно ищу ее?
Когда мы вновь встретились возле того полузатопленного причала, у
крутого склона, поросшего осокорем, я едва узнал ее. Она была одета пестро,
в цветастое летнее платье, на ногах белые сандалии и смотрела испуганно. Она
и впрямь взяла меня под руку в намерении увести, как я догадался, дальше от
пристани, что-то горячечным шепотом поведала об Иване Демьяновиче, а я шел и
все оглядывался, оглядывался, покуда не высмотрел, как волной подогнало к
сваям неизвестный предмет, похожий на большую тряпичную куклу. Тогда я резко
вырвал руку и помчался назад - остановился, перевел дух, замер в оторопи:
утопленница покачивалась на речной волне лицом вниз, коса лежала на спине,
обе руки с разъятыми вспухшими пальцами выпростаны вперед, словно в
стремлении ухватиться за некую спасительную твердь. И вдруг я вспомнил, где
уже лицезрел эти страшные руки с разъятыми жадно пальцами, - в аудитории
училища, на темных досках стены. Тут рука покойницы сдвинулась - нет,
ошалело мотнул я головой, это волна качнула тело, но тут вторая рука сделала
гребок, ухватилась за сваю, потянула за собой тело. Оцепенев в кошмаре, я
различил в некоем снизошедшем на меня ослеплении, как утопленница достигла в
два-три гребка отмели, поднялась в облипшей тяжелой одежде, с которой
хлынули струи, по колено в воде побрела к берегу, обратив к солнцу синюшное
лицо с уродливо вспухшими губами. Она слепо прошла в двух шагах от меня,
обдав дуновением сырости, плесени и тины, чтобы вслед за тем исчезнуть в
осоке. На меня нашло затмение - точно посреди пустыни остался я. Никому нет
потребы в моей измученной душе. Дикий рык исторгся из моего чрева, я
пошатнулся, взмахнул рукой, ища опору в воздухе, пошатнулся и... устоял.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг