дружбанов-помоечников они отбились вручную, потом куском ленточной пилы
отмахались от помоечников-нелегалов, а после всего рядом с их же по
помоечной айде участком, на выбраной-перевыбраной куче, заметили рваную
косметичку, облепленную перепрелой луковой шелухой до неразличимости. Кутька
и заметила, потому что Фыра с утра налил уцелевший глаз. Вроде бы и нечем,
но опытный человек всегда спроворит. Пятьдесят бутылок даже самых сухих -
это грамм сто разной смеси запросто натрясти, а когда повезет, и больше.
Фыре набежала удачка: под скамейкой парка Дружбы бутылка нестандартная, но
болталось в ней, родной, грамм аж двести синьцзянской водочки "Иа Лимоу", а
"сливки", упрятанные на теле в бутылочке из-под виски "Уайлд Терки", дали в
сумме почти триста пятьдесят.
Кутька почти всегда первая кидалась, потому что была наблюдательная, а
Фыра уже просто за ней, чтобы девку не откинули, ведь легкая, как китайский
килограмм, и хватал, чего она надыбала. Зато у него была байда от
Содружества Социально Не-Защищенных, то есть официальная "карта на право
проживания в местах первичного накопления и утилизации отходов городского
цикла, а также участие в первичных дотехнологических операциях". Влетела она
фыре в посуду за два месяца и золотой зуб. А у Кутьки не было, потому что
она даже не могла объяснить, откуда взялась. Имя тоже не знала. Смеялась,
как дура, и ковыряла ногой. Но была очень зоркая: ни один патруль их так и
не накрыл. А если с Посредниками, так прямо с ума сходила. Она их просто
задницей чуяла, и куда они не пойдут, тоже. Вот и косметичку она тоже
учуяла - ну Кутька, и все тут.
Косметичка-то драная только сверху, а пластиковый чехол внутри
целехонек, и лежал в нем тюбик крема "Мертвое море", надкушенный индийский
презерватив, стосомовая банкнота и толстенная мужская авторучка-сканер
"Уотерманн". Хозяйка явно извращенка была. Или хозяин.
Крем Фыра отдал Кутьке в премию за бдительность. Когда
Махмуд-шашлычник, мужик в общем-то вопливый и жадный, за авторучку без звука
положил из ларька своего брата два батона колбасы, ну разве чуть слизистой
сверху, две банки непросроченных рыбных консервов, три бутылки самой дешевой
из безопасных водок и семь засохших чуреков, а потом вдруг, расщедрившись,
отрубил еще и слипшейся чимкентской карамели, то Фыра от счастья сунул
Кутьке сотнягу, но потом, спохватившись, забрал.
Такой удачи не катило уже почти полгода, с тех пор как Фыра нашел
телефон с плейером: целую неделю, пока не села батарейка, смотрели кино и
музыку слушали... Сверток вот получился барахло, рвань какая-то гнойная, и
стало грустно, что везуха обрезалась. Ну и ладно. Можно и с этим дня на три
соскочить и ходить на помойку только ночевать. Душа, давно примолкшая, тут
же заголосила по празднику, и Фыра отправился туда, где праздник всегда
получался. Индийский презерватив потерялся в дороге. Ну и хрен с ним.
Генрих Августович был дома и сидел, глядя в экран цветного телевизора.
Телевизор был именно цветной, марки "Рубин", потому что это был телевизор,
который делали именно цветным, а не как сейчас. Радиоприемник "Латвия" с
проигрывателем он слушал даже чаще, чем смотрел телевизор, хотя
радиоприемник и проигрыватель тоже не работали. Именно поэтому Генрих
Августович смотрел их и слушал. Они наводили на него мысли, особенно
телевизор.
Жилье у него было просторное, одна здоровая комната на третьем этаже в
заводоуправлении бывшего завода подъемно-спусковых механизмов, но, кроме
именно цветного телевизора и радиоприемника с проигрывателем, роскоши
никакой. Только целые стекла в окне, ящик из-под "Sony" и большое пальто в
углу. В нем Генрих Августович спал, защищался от холодов зимой и осенью, но
случалось, нашивал его и летом, когда стирал прочую одежонку, - смены не
заводил, как истинный мудрец, все имел на себе.
Фыра, хотя и не вслух, Генриха Августовича жалел, потому что у него
всего было много: один исландский пуховик чего стоил. Правда, пух в нем от
времени собрался кучей в полах, но Кутька придумала его перед выходами на
улицу переворачивать вверх ногами и аккуратно взбалтывать, отчего пух
переползал на спину и плечи и ссыпался обратно вниз только к вечеру. И
Кутьку Фыра одевал очень даже неплохо, пусть не все по размеру. А шляпы,
которые она любила до трясучки, Кутька воровала сама, он не спрашивал где.
Людей, которые до него доходили, Генрих Августович никогда не выгонял,
а наоборот. Может, одежи у него и немного, но зато есть мудрость и терпение.
Всех слушает, и есть, которым он отвечает. Но даже если не отвечает,
выговоришься, и посвежало. "Эх, - думал не однажды Фыра, - мне б такую
головищу... да суметь не квасить..." Но и пилось как-то очень тепло и
по-человечески при Генрихе Августовиче, и возникали такие речи, ни за что в
другом месте не сказать. Сам он не пил. Да и закусывал нечасто. Потому что
был костлявый, худой, с седыми волосами хвостом и седой бородой, и глаза у
него умеренно светились. Очень был такой. Вот и сейчас он сидел в позе
цветка, без носков - и доброжелательно смотрел на Фыру и Кутьку.
- Я ведь не возражаю! - По руке треснув Кутьку, резво слишком таскавшую
порубанную колбаску, Фыра продолжил: - Не возражаю я! Ну татары были, потом
американцы, теперь эти. Татар не видел, но были же, которые видели,
декабристы или там Иван Грозный, американцев сам видел, а этих не видел, и
никто. А? Что получается? Они нам даже показаться брезгуют! А ведь мы народ
не последний!
Генрих Августович покивал, чтобы Фыра не утерял мысли.
- Ну вот ты, отец, и скажи! Откуда и зачем?
Вопрос был всегдашний, только по какому-то сбою Фыра задал его намного
раньше. Кутька знала и ответ и потому замерла с куском колбасы в зубах, и
глаза у нее светились ожиданием.
Отомкнув уста, Генрих Августович высказал:
- Повелением Бодрствующих это определено и по приговору Святых
назначено, дабы знали живущие, что Всевышний владычествует над царством
человеческим, и дает его кому хочет, и поставляет над ними униженного меж
людьми...
Кутька громко вздохнула от счастья и зажевала. Однако сегодня все шло
не так, как обычно.
- Ну ладно! Завели они нам мусорку, чтоб мы не передохли и имели
занятие и подальше гнили. Пусть! Мусор есть, который на фабрику, и есть,
который нам. А есть, который мы...
Всхлипнув, Фыра доглотал из стаканчика и выставил руку с посудой.
- Попрошу освежить!.. - потребовал категорически.
Тут произошло неслыханное, Кутька не свидетель, а жаль... Генрих
Августович сам взял бутылку и налил ему грамм пятьдесят, не меньше.
Оторопелый Фыра даже спасибо не сказал. Но продолжил почти без голоса:
- Когда у меня еще телефон был... Да был, зуб даю, был! Вот кино
показывал и разговаривал все время по-арабски, а по-русски только матом, но
звонить с него и по-русски можно было. Ну вот я и попробовал позвонить -
Кутьку в Аренду сдать, через это... ну, шоу, где ихний один выступал... как
она, по-твоему выходит, униженная меж людьми... Так она, зараза!.. - Фыра
привстал от сердца: -...для них не та оказалась! Не, ты врубись, Авгусыч!
Говорят, она у вас просто, блин, это... педагогически опущенная! То есть
нет - упущенная! Разговаривает, блин, херово! Фигуры всякие,
треугольники-хренугольники, различает, а как зовут, не знает! Ага! А ты
спроси, как она, блин, деньги считает! По ночухе, блин, и то не ошибается!!!
Генрих Августович слушал внимательно, и Фыру это взбодрило.
- Нет, куда бы они там ни прятались, - убежденно заключил он, слизывая
пот, копившийся в щетине верхней губы, - конченые мудаки они, когда такими
кадрами швыряются! Мудаки!
Но Генрих Августович покачал головой, и Фыра замер, не донеся
прогнувшегося стакана.
- Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и
выше, - незлым и даже сочувственным голосом сказал Генрих Августович, - а ты
опускаться будешь ниже и ниже. Он будет давать тебе взаймы, а не ты будешь
давать ему взаймы; он будет главою, а ты будешь хвостом...
- Полагаешь?.. - совсем упавшим голосом спросил Фыра.
Генрих Августович развел руками.
- Будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя господь, в
голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке; он возложит на твою шею
железное ярмо, так, что измучит тебя... И будешь ты есть плод чрева твоего,
плоть сынов и дочерей твоих, которых господь, бог твой, дал тебе...
Фыра смолк окончательно, далеко вылупив красный очумелый глаз. Что-то
не вытанцовывалось обычного праздника с умными разговорами, горячими
признаниями и лестными характеристиками. Не так все раскручивалось, совсем
не так.
- Да ну тебя, отец, - выговорил он сквозь огорчение. - Мы тут все ж
таки кушаем... а ты такие чачи задвигаешь...
Генрих Августович не сводил с него взгляда - не старческого совсем,
голубого, пронзительного, как газосварка.
- Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое?
"Лицо тво" Фыру доконало полностью. Не готов он был к такому повороту
дела, уж очень по утрянке жизнь пошла хорошо, а он и расслабился...
- Чего вообще "поникло"... - пробормотал он. - Ну вот зашел к тебе,
радость у меня, угостить хотел мыслящего человека...
- Благ делящий благо, - согласился Генрих Августович, но пронзал
по-прежнему. - Однако едва не пошатнулись ноги твои, едва не поскользнулись
стопы твои...
- Это когда? - удивился Фыра, позабыв душевное нестроение.
- Позавидовал безумным, - разъяснил Генрих Августович, - видя
благоденствие нечестивых. Ибо нет им страданий до смерти и крепки силы их...
На работе человеческой нет их и с прочими людьми не подвергаются ударам. И
вот эти нечестивые! - Он возвысил голос и загремел им: - ...благоденствуют в
веке сем! Умножают богатство! А крепкие сердцем стали добычею! Уснули сном
своим, и не нашли все мужи силы рук своих! Так не напрасно ли я очищал
сердце мое и омывал в невинности руки мои... и подвергал себя ранам всякий
день... и обличениям всякое утро...
Генрих Августович сурово поник головой.
Фыра почувствовал, что плачет имеющимся глазом, и попил бывшего в
стакане. Он точно рук не омывал никак, и раны, и обличения тоже были не по
его части. Вину ощущал поэтому нестерпимую.
- Размышляю о днях древних, - не поднимая головы, сказал ему, но как бы
и не ему Генрих Августович. - О летах веков минувших. Припоминаю песни мои в
ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает... вот мое горе -
изменение десницы Всевышнего...
- А мне-то, мне-то каково? - всхлипывал Фыра. - Ты вот, Авгусыч,
совершенного ума... всякого понимаешь... Мне чего делать? Ну вот хочется
жить по-человечески, не только с помойной картой, и чтобы покушать хоть
через день, и выпить граммулечку, и менты чтобы не гоняли... Собаки эти,
которые при собачниках, те еще хуже ментов... и без хозяев тоже гады...
Революцию, что ли? И-эх-х, будто я Сталин... Живу, как таракан в щели, пока
химией не прыснули. Что вот делать?
Генрих Августович помолчал, потом воздел палец и собрался ответить
что-то значительное, жизнеменяющее, но тут случилось.
В разговоре о Кутьке забыли все. Она же вела себя совсем иначе против
нормального.
Закуски хватать перестала, по комнате не шаталась, задрав ноги на
стену, не валялась, карманы генрихавгустовичевского пальто прошарить не
норовила и даже, радостно не хихикая, не рассматривала календарь
восемнадцатилетней давности с рок-певичкой, давно загнувшейся от
передозняка. Календарем хозяин, или кто прежде здесь обитавший, завесил
дырищу в картонной перегородке. Сидела, уставившись в угол, а там и не было
ничего - плинтус треснул, ну так подумаешь, невидаль, плинтус треснул! Тут
она сидела и молчала. А когда Генрих Августович собрался, она и влезла.
- Ты, Фыра! - сказала она дурацким голосом. Прямо как пьяный клоун. -
Так ты меня вот не туда водил! Ты!
И хозяин, и гость оба на нее вытаращились. За четыре года, что Фыра
здесь возникал, говорила она одно, много три слова. И с трудом. Но чтоб
сразу столько!
- Меня продать хотел, тварина? Этим, которые... Продать?
Теперь и она плакала. Только слезы мутные были и злые.
- Два года пахала! - голосила Кутька, размахивая грязными руками. - За
тебя тогда Курбана чуть вилкой не запорола! А ты! Тварина! Ты! Ты мне
зонтика старого пожалел! И продать меня! Ы-ы-ы-ы-ы! Лучше бы в проститутки
пошла! Ы-ы-ых-х-х-х!..
Она схватила с ящика бутылку и что есть мочи долбанула Фыру в лоб. Фыра
грохнулся на пол, не успев даже вскрикнуть, а хозяин не шелохнулся, только
глядел. Рыдая, Кутька пала на колени, выдрала у Фыры из-за пазухи стольник,
потом снова вскочила, уцепила полбатона колбасы, конфеты, какие влезли в
жменю, и ринулась вон из жилья. Но тут же метнулась обратно, саданула
екнувшего Фыру ногой куда приметилось, и еще, и только тогда выскочила
совсем. Долго было слышно, как бежит она по разным железным лестницам, а
потом по битому стеклу, и рыдает не переставая, но потом стихло.
Тогда Генрих Августович поднялся и точно так же стал на колени возле
тела Фыры. Но это было еще не совсем тело: Фыра шевельнулся и тоненько,
изумленно простонал. Водкой помочив ему виски и под носом, хозяин добился
того, что гость облизнулся, медленно сел и потрогал голову.
Конечно, бутылка дело серьезное. Но такой волос, как у него, тоже не
пустяк. Засадила Кутька ему сгоряча не в лоб - в темя, а у него волосы там
от природы как леска, да еще и склеенные условиями. Даже крови не
показалось.
- Ты видел, отец, а? - вопросил Фыра, глядя на дверь. - Видел? И это
мне за все мое хорошее! Что пристроить хотел и за будущее переживал!
Он длинно всхлипнул.
Генрих Августович поднял руку.
- Чего? - Фыра посмотрел вверх, но там была только болтавшаяся панель
без трубок дневного света.
- Научитесь, неразумные, благоразумию, - сухо отвечал Генрих
Августович, вставая с коленок и отряхиваясь, - и глупые разуму... Пошли.
- Я же раненый! - запротестовал Фыра, нашаривая стакан попить. - Чуть
не замочила, кобра!
- Пошли, говорю! Убоище! - вдруг рыкнул Генрих Августович, пламенея
очами. Это было так непривычно, что Фыра не встал - вспорхнул. Хозяин надел
пальто, хотя на улице было градусов тридцать жару, достал из телевизора
газетный сверточек, а в нем денег сколько-то и какие-то таблетки, прочистил
очки, завязал шнурки и пошагал к двери.
- А куда? - робко спросил Фыра, забегая чуть вперед и запихивая в
карман непочатую бутылку безопасной.
- Девочку твою искать, - не поворачиваясь, уже своими спокойными
словами отвечал Генрих Августович. - Повинишься перед нею, попросишь
прощения.
- Авгусыч! - Фыра остановился в ужасе. - Какое прощение! Дак сейчас
время самое патрульное! Давай я повинюсь, но только потом, где-нить
поспокойнее! Цопнут нас, цопнут! Стопудово! Родной! Без нее запростяк!
Тебя-то отпустят, ты старый, а меня к ним! Когда у них кого шлепнут или
выработается до конца, они из этого резерва берут!
Так и не поворачиваясь, не останавливаясь, голосом, что будил мертвое
железо и слепое стекло пустого цеха, Генрих Августович гремел:
- Стражи их слепы все и невежды; все они немые псы, не могущие лаять,
бредящие лежа, любящие спать, и это псы жадные душой, и это пастыри
бессмысленные... Пошли, сказал! Никто не возвышает голоса за правду, и никто
не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и
рождают злодейство! Ходим ощупью, спотыкаемся в полдень, как в сумерки,
между живыми - как мертвые!..
Рык его отдалялся и замирал, и плаксивое бульканье Фыры тоже замирало
вдалеке, и крысы, дождавшиеся наконец своего, ринулись с визгом на
оставленную еду.
10
"Но ты пулю словил и в барханах лег, и туземка подходит, нацелив
клинок, и хватает сил надавить курок, и в солдатский рай марш со всех ног,
там найдутся места всем, кто жрал паек, паек, паек королевы...". Много раз в
жизни Мал-лесон бормотал эти слова: у них был вкус честной смерти, какая уже
давно была не суждена никому на этой планете.
Третий час они молча карабкались по осыпям и языкам древней лавы, и
Камау безмолвно следовал за ним, ни разу не оступившись, не брякнув
карабином о камни. Майор уже не боялся выдать себя речью или неосторожным
шагом, обрушивающим маленькую лавину. Если их вычислили, то уже давно и по
совсем другому шуму, но узнать это можно будет лишь за несколько секунд
перед... неизвестно перед чем.
Небо синело все гуще, облака наливались золотом, и скоро уже идти будет
невозможно и придется выходить на связь с Питером, как было условлено. Куда
идти и кого найти, он знал - или думал, что знал. Тем обиднее будет свернуть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг