- Кто? - повторил он чуть тише и хладнокровно (как если бы это был
лабораторный опыт) стал надавливать ладонью на дверь: между косяком и
ладонью было что-то тестообразно-вязкое, дрябло расползающееся и плющащееся
под нажимом планки. И тогда-то из щели - точно выдавленное ладонью:
- Фифка.
Внезапно, с слепящей яснью: распял щели - шов под пальцем -
голова -вниз и об пол: надо было тянуть, а он... Склифский потянул за
дверь - и впустил.
- Я... всего лишь... о щипцах... - голос вошедшего от слога к слогу
становился всё более внятным, - зачем вы - вы все насильно меня... и если
уж... то не до конца?
Голос оборвался. Не отвечая, Склифский чиркнул спичкой и занёс жёлтый
огненный лоскут над головой, вщуриваясь в феномен: оконтурилось низкорослое
что-то на рахитическом вдужьи ног; над ссохлыми, вплющенными внутрь тела
плечами огромная тыквовидной формы голова; по вспучине лба - от виска к
виску - следы щипцовых втисков, - знакомый, сплошной опоясью охвативший
темя, венчик из вдавленин; разжатый рот... но спичкой ожгло пальцы, и
Склифский - сквозь упавшую меж ним и тем тьму - услышал:
- Да, это помогает: от волков и привидений. Но меня чирком и спичками
не прогнать: ведь даже солнце бессильно рассеять вас, называющих себя
людьми.
Склифский ждал всего, кроме аргументов:
- Н-нет. Я не за тем. И незачем поручать спичке то, что должна сделать
логика. Слышимому отчего б не переброситься на зрительные перцепты.
Ты -факт, но, так сказать, бесфактный факт. Короче: галлюцинация. И я, я не
был бы врачом, если б...
- И ты мог подумать, - качнулся задёрнутый ночью контур, - что я стану
втискиваться в ваше бытие, как вот в эту дверь. Наоборот, я такого рода
галлюцинация, которой нужно не реализоваться, не вкорениться в чьи-либо
воспринимающие центры, а дегаллюцинироваться, выключиться начисто, сорваться
с щипцов: назад - в нуль, под герметическую крышку, в стекло банки, из
которой - вы же, вы, люди, - хитростью и силой выволокли меня в мир. Кто
позволил? Я спрашиваю, кто?
Склифский отшагнул к столу, но контуры фантома не близились, продолжая
маячить под чёрной притолокой.
- Галлюцинация, - вновь в настороженный слух, - а слова - твои и мои -
не галлюцинация? Или ты станешь утверждать, что наш разговор наполовину
есть, наполовину не есть; но как же мои слова, не существуя, рефлектируют
твои ответы, которые, конечно, существуют: или и их нет? Даже при минимуме
логики, признав хотя бы одну наималейшую вещь, одно наинеявнейшее явление
среди неисчислимости других, за галлюцинацию, должно распространить этот
термин и на всё остальное. Представь себе человека, которому в сновидении
мнится, что он заснул и видит сон. Этот свой сон во сне спящий не принимает
за действительность, он расценивает его правильно как мнимость, видение. Но
утверждать, что сон, внутри которого - сон, реальнее последнего, то же
самое, что говорить, будто круг, описанный вокруг многоугольника,
геометричнее вписанного.
- Постой-постой, не скороговорь, дай додумать, - вспылил Склифский, -ты
говоришь, что...
- Что ты - и всякое вообще ты - вы создали себе мир и сами непробудно
мнимы: я пробовал исчислить коэффициент вашей реальности: приблизительно
что-то около 0,000/X/...
- Гм... это похоже на начало какой-то странной философии...
- Может быть. Это всего лишь предпосылки к _фантомизму_.
- Ну и в чём же...
- Фантомизм прост: как щипцовый защёлк. Люди - куклы, на нитях,
вообразившие себя невропастами. Книгам известно, что воли несвободны, но
авторам книг это уже неизвестно: и всякий раз, когда надо не внутрь
переплёта, а в жизнь, _человек_ фатальным образом _забывает_ о своей
детерминированности. Глупейший защёлк сознания. Фикция, на которой держится
всё: все поступки, самая возможность человечьих действий, слагающаяся в так
называемую "действительность". И так как на фикции _держаться_ ничего не
может, то ничего и нет: ни Бога, ни червя, ни я, ни _ты_, ни мы. Поскольку
всё определяемо _другим_, то и существует лишь _другое_, а не _самое_. Но
марионетке упрямо мнится, что она не из картона и ниток, а из мяса и нервов
и что оба конца нити в её руках. Она тщится измышлять философемы и
революции, не философии её о мёртвых несуществующих мирах, а революции все и
всегда... срываются с щипцов. И вот тут-то и разъятый шов меж мной, фантомом
in expli и вашими по-дилетантски фантомствующими сознаниями. И меня, и вас
втянуло в псевдобытие причинами, но в то время, как вы, фантомоиды,
доподданствовавшиеся в мире причин до небытия, мните отцарствоваться в
смехотворном "царстве целей", как называл его Кант, я, насильно живой, знаю
лишь волю щипцов, втянувших меня в явления, - и только - и поэтому
включиться в игру целеполаганий - как вы, - ощутить себя хотящим и
действующим мне невозможно - никак и никогда; мною действуют причины - их
ощущаю и осознаю, но сам я не хочу ни единого из своих действий и слов, и
хотеть мне кажется столь же нелепым и невозможным, как ходить по воде или
подымать себя за темя.
- Значит, и сюда тебя привела не цель?
- Нет.
- Ну а причины...
- Тебе лучше бы не торопиться с расспросами. Сюда - из зажима щипцов -
в разжим двери...
На минуту оба замолчали. За спиной Склифского, в квадрате окна,
располыхивалась взмётами зарниц воробьиная ночь. Повернув лицо назад - к
впрыгивающим в избу взблескам, он сказал - мимо гостя - не то им, не то
себе:
- Странно: этакая сумерковая наводь, даже не фантом, - какая-то там
"принадлежность" - всклизнулась... нельзя ли всю цепь - причину к причине -
звено вслед звену. Там, у порога, табурет, - закончил он, обернувшись через
плечо к приникшему к стене фантому.
Контур у двери, качнувшись, укоротился.
- Что ж. Даже многотомное жизнеописание, если из него убрать все цели,
оставив ему лишь причины, - укоротится до десятка страниц. Попав в жизнь,
как мышь в мышеловку, в дальнейшем я терпеливо ждал и жду, пока меня из неё
вынут и... но начнём в порядке звеньев. Выйдя из стеклянной купели, я
направился к порогу, сам не зная, куда он ведёт. Меня встретило сумерками и
путаницей пустых коридоров, гнавших меня в какой-то тёмный и душный чулан,
забитый всяким тряпьём и хламом. Завернув себя в попавшиеся под руку
лоскутья (бродя по коридорам, я иззяб), я стал вслушиваться в запрятанное
меж толстых стен пространство: сначала ничего - потом, где-то вдалеке, два
голоса и звон ключей. Я пошёл на звук, но не успел его догнать. Однако двери
оказались открытыми, - они вывели меня сначала во двор, затем сквозь чёрную
дыру ворот - наружу, навстречу огням и грохотам городской ночи.
Вначале я боялся: узнают, увидят: "фантом", схватят и назад - за
стекло. Я прятал лицо под тени, жался к стенам, стараясь поплотнее
закутаться в своё тряпье. Но вскоре я убедился, что предосторожности эти
излишни: люди замечают лишь тех, кто им нужен, и лишь настолько, насколько
он им нужен. А так как я... ну, одним словом, мне нечего было особенно
тревожиться. Мимо шагали сотни и тысячи пар ботинок: вшнурованное в них мало
интересовало меня и мало интересовалось мною. Иногда, когда я проходил по
утренним бульварам, человечьи детёныши подымали на меня спрашивающие глаза.
Я был ещё в рост им и два или три раза пробовал ввязаться в их игры. "Не
умри я тогда, до фантомирования, - думалось мне, - был бы, как вот эти". Но
_эти_ со страхом и плачем отворачивались от _того_; их няньки и бонны махали
на меня деревянными лопаточками и зонтиками: иди. И я шёл, с трудом разгибая
инъецированные ноги, - дальше и дальше - мимо множеств _мимо_.
Там, в фантомной, меня недостаточно просушили, - и здесь, меж
разогретых солнцем городских камней, это постепенно давало себя чувствовать.
К каждому полудню меня облепляло мухами, втягивавшимися хоботками в мертвь.
Стоило мне присесть, и тотчас же из всех подворотен сбегались псы: они
пробовали ноздрями воздух, щетинили шерсть и, взяв меня в круг злобно
растаращенных глаз, выли. Я швырял в них камнями и, прорвав круг, уходил
дальше. Вскоре проклятое зверьё загнало меня к городским окраинам: я ютился
по пустырям и кладбищам, лишь к вечеру появляясь у скрещений улиц. От дождей
и сырости моё тело разлипало и мякло; трупный яд, вкапливаясь в сулему и
спирт, гноил и мучил меня. Так дальше было нельзя. Я решил привлечь на себя
глаза мимо идущих, открыться, просить, чтобы назад - в стекло. Заголяя руки
и лицо, я преграждал дорогу мимоидущим, протягивая - прямо им в
зрачки -гниющую ладонь, но зрачки брезгливо одёргивались, а на ладони
оставались копейки. Медяки к медякам - и я мог прикупить в аптечном магазине
ещё день-другой полубытия.
Гусеница времени, выгибая свои петли, ползла сквозь дни. Близилась
промозглая осень. Людей ютили их кровли; и я затосковал тоже - о моей
стеклянной крышке. В одно из ненастий я решил вернуться: сам. Скользя по
осклизи тротуаров, сторонясь встреч, от перекрестка к перекрестку, я добрёл
до ворот университета.
За воротами, на первом же крылечке, выступившем во двор, я различил
сквозь сумерки наклоненную к земле фигуру человека. Это был Никита.
- Никита?
- Да. Меня удивило, что он мне не удивился. Это был чудаковатый, но
добрый старик. Ещё несколько лет до того (я узнал об этом после) он потерял
жену и ребёнка, - одиночество мучило его. Только этим и пытаюсь объяснить
то, что старик поделил со мною свою каморку в подвале - и мы стали жить
вместе. Впрочем, как я впоследствии понял из долгих рассказов старика, не я
один сумел сыграть на его отцовских инстинктах. Не так ли? И ещё: Никита
рассказал мне, как ты струсил меня, в вечер твоего отъезда, помнишь?
- Дальше.
- Дальше - жизнь меж четырёх подвальных углов. Я редко подымался над
поверхностью земли. Никита таскал для меня спирт и сулему. По вечерам
рассказывал мне о своих покойниках. Понемногу и я научился помогать ему в
его хлопотне: вытирать паутину и пыль, расставить препараты, вести сложное
хозяйство в сотню замочных скважин. Он научил меня грамоте, и вскоре я стал
шарить по библиотечным полкам и рыться в книжных знаках.
Однажды, в праздничный день, когда над городом гудели колокола и
коридоры университета были пусты, Никита решил сводить меня к моей, как он
сказал, "мамоньке". Пройдя мимо ряда изузоренных солнцем окон, мы вошли в
знакомую дверь: она стояла, среди шкафов и приборов, всё так же распялив
ноги, протёртая и измызганная сотнями и сотнями ладоней и щипцов. С минуту
мы молча постояли. В препаровочной было тихо. На стеклянных вспучинах реторт
радужились солнечные блики. Никита торжественно тронул меня за плечо, и мы
зашагали назад, вдоль торжественной пустоты коридоров.
Так, годы к годам. Сначала город рядился в трёхцветное, затем - в
красное. Мы со стариком редко выходили за каменное каре университетского
двора. Помню, в один из дней, когда улицы были кровавы и гулки, мы сидели за
трясущимися стеклами нашего подвала. Мимо окна, метнувшись мгновенной тенью,
прогромыхал грузовик, - и тотчас же бумажная птица клюнула о стекло. Я
потянул раму: за окном белела стопка прокламаций. Не отходя от подоконника,
я стал читать вслух. Старик слушал, выставившись ухом к словам, потом
сказал:
- Не для нас это с тобой, Фифка. Не для нас.
Затем - исподволь - проголодь и прохолодь. Вначале меня даже радовало
постепенное опустевание университетской громады: можно было по целым часам,
не боясь встреч, бродить от книг к книгам. Но сквозь пулевые дыры в стеклах
тянуло холодом, а на отопительных трубах кристаллился иней. Никита знал, что
сырость разводит мои швы и гноит тело: из последних сил смастерил он
железную печку, таскался на рынок за дровами, стремясь меня сберечь. Годы и
голод сделали своё: я похоронил старика и остался совсем один.
Связка ключей, моё наследство, водила сквозь сотню дверей. Мелкой
хлопотнёй опаутинило жизнь. Никто меня не звал на свободную вакансию
уборщика и сторожа, но призраки и фантомы - ты мог убедиться в
этом -придерживаются явочного порядка. Десяток-другой профессоров да
полуслепой библиотекарь, всё ещё шаркавшие среди приборов и книг, сквозь
свои мысли, не замечали фамулуса, неслышно ступавшего вдоль стен,
пододвигавшего вовремя приборы и копошащегося в тёмных углах среди шуршанья
бумаг. Я заполнял анкеты. Против графы "ваша социальная принадлежность" я
всегда вписывал: _принадлежность фантома_; против графы "временное занятие"
каллиграфически выводил: _человек_. Неплохо, а?.. Ну, а подписывал я их...
- Любопытно, как?
- Двулюд-Склифский. Или ты не согласен меня признать?..
С минуту длилось молчание. Сквозь поредевшую ночь за окном
проконтурились тополя. Из белой обступи стен выступили полочные ниши.
Доктор, подойдя к одной из них, пошарил рукой меж бутылей. Забулькало. И
пробка, звякнув, снова уселась в своём стеклянном гнезде.
- А меня так-таки и недосулемили, - послышалось сзади - гулко и вязко -
словно сквозь слюну.
Рука Склифского - со стекла на стекло - продвинулась влево и, нащупав
нужное, пододвинула гостю. Стоя в шаге от стола, Склифский почти различал
круглые губы фантома, жадно влипшие в горлышко бутылки, и ясно слышал
ритмически присосы дыхания. Наконец стекло и губы расцепились:
- Рекомендую, - подхихикнул Фифка, щёлкнув ногтем о сосуд: едко-сладкий
запах полз из открытого горлышка. Склифский отодвинул и прикрыл:
- Будет. Дальше.
- Дальше... я не видел впереди никакого _дальше_. Ничьих шагов никогда
на ступеньках ко мне в подвал. Даже сны мои стали безвидны и пусты. И
казалось - только и произошло: вместо стеклянного мешка - каменный. По
вечерам я сидел на пустом сеннике Никиты, зрачками в жёлтую дрожь коптилки,
и смотрел - как поверх пятен сырости - пятна теней. Соседи, при встречах со
мной, всегда носом в сторону, а костлявая поломойка из соседнего подвала
как-то мне крикнула в спину:
- У, вживень!
Только тоска, что ни вечер, неслышно сойдя по склизям ступеней,
посещала меня в моём низком и тёмном четырёхуголье. Временами я думал: а что
если минусом минус, небытием в небытие: а вдруг получится _бытие_. И я
медлил...
Кончилось тем, что однажды ночью, пробравшись в препаровочную, я выкрал
свою мать и перетащил её к себе в подвал. Надо же было хоть как-нибудь
заштопать пустоту. Теперь я мог часто и подолгу рассматривать её - мою
деревянную родительницу: откинувшись безголовым телом назад, она застыла в
длящейся судороге родов. Это слишком напоминало. И иногда, когда я
рассказывал ей о недавно прочитанных книгах, о фантомизме, который рано или
поздно разрушит царство целей, потушит все эти блуждающие огни на
болоте, -напруженный распял её ног мешал мне додумать и досказать:
ухватившись руками за концы её обрубков, я пробовал свести их, но обрубки не
слушались, грозясь новыми и новыми жизнями - и чаще всего я обрывал свои
размышления.
Пододвинулась новая зима. Дров хватило ненадолго. Я попробовал было,
вместе с другими, подворовывать доски из соседского забора, но у меня не
было сил срывать их с гвоздей, а стук топора вызвал бы тревогу. Идти и
просить мне, вживню, у людей было бесполезно. А морозы лютели. Несколько
дней кряду я собирал примёрзшие к снегу щепки, но в них было больше льда,
чем дерева. Тело моё стало синим, как ртуть, втиснутая стужей в донца
уличных термометров. И в один из вечеров, когда в звездистые окна било
ветром и струйки его, вдувшись в щели, казалось, вот-вот сорвут с
копилочного фитиля свет, - я разрубил и сжёг её: мать. Из печки, вместе с
теплом, потянуло резиной и жжёным волосом. Это всё, что она могла дать:
кроме жизни - как вы это называете. Не помню, как я досуществовал зиму. Сидя
за слепыми стенами подвала, я не замечал, что вокруг всё постепенно
переиначивалось и перелицовывалось. У закопчённых кирпичей нашего каре
появились маляры; над провалами тротуаров внутри двора запахло свежим
асфальтом; отверстия пуль в стёклах затянуло мастикой; снова залюднило
пустые коридоры; осумереченные грязью окна опять впустили свет. Мне это всё
не подходило: не дожидаясь расспросов и разглядев, - откуда и кто - я ушёл,
выжился прочь, так же неприметно и тихо, как и вжился. Те, кто спустились ко
мне, в затхлую клетку подвала, не могли в нём найти ничего, кроме связки
ключей на столе да ряда пустых бутылей - из-под сулемы и спирта - в
запаутиненном углу.
Я и скроен и сшит неладно. Как видишь. От встреч с солнцем и дождями
всякий раз начинаю ползти по швам и прокисать. Так и теперь. Я скоро дошёл
бы до мизерабельнейшего состояния, если б не случай. Как-то, когда я,
прячась от дождевого захлёста, подобрался под навес крыльца, резко открылась
дверь и, ударив меня в спину, сошвырнула по ступенькам вниз, в лужу. Подняв
голову, я увидел сощуренное лицо: у лица были благотворительствующие глаза и
крохотная мушка на правой щеке. Тут же - под брызгами и грохотом желобов -я
вытащил свои старые удостоверения и получил место рассыльного модной
мастерской, которой заведовала подобравшая меня сострадательница. И вместо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг