Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин
Бег на один километр
Когда мне перевалило за пятьдесят, я начал полнеть.
Каждый, с кем случается такая беда, обнаруживает ее внезапно и
по-своему. У меня было так.
Стояло жаркое московское лето, когда вполне прилично ходить на работу в
рубашке с коротким рукавом и в легких брюках, может быть, если вы работаете
в официальном учреждении, то при галстуке с чуть-чуть приспущенным узлом.
Где я работаю - не важно, но галстука я не носил. Разве что по особым
случаям.
Случай настал скоро: в изящном конверте из плотной бумаги пришло на мое
имя (оно было вписано от руки каллиграфическим почерком) приглашение на
прием, который имеет состояться... ну, и так далее. Идти ужасно не хотелось,
но деваться было некуда. Я завязал с грехом пополам галстук и надел парадный
летний пиджак, висевший без дела в шкафу с прошлого августа. Подошел к
зеркалу, пригладил волосы и застегнул пиджак на верхнюю пуговицу. Вернее,
сделал попытку застегнуть, потому что, как только пуговица влезла в петлю,
пиджак перекосился и стал морщить под мышками. Я быстро расстегнулся,
расправил плечи и стянул полы пиджака. Они едва сходились. Им мешал живот.
Я расстроился невероятно. Поджарым и стройным меня никто не назвал бы и
в юности, скорее кряжистым или мускулистым, но уж никак не полным. Я всегда
старадся держать форму. Иногда бассейн, регулярно теннис - это вошло в
привычку. Правда, последнее время я уже не носился по корту как сумасшедший,
но у задней линии играл неплохо, и драйвы мне удавались. Утираясь полотенцем
после очередного сета, я говорил Юрке Пруднику: "Это тебе, Док, не формулы в
тетрадке рисовать..." Прудник - единственный из моих одноклассников, с кем я
не потерял связи. Он физик, доктор наук, мировая величина. В теннис он
никогда не играл из-за полноты и отсутствия интереса к подвижным играм,
предпочитал шахматы или бридж, но на корт изредка наведывался - посмотреть,
как я играю, а потом погулять вместе, перекидываясь малозначащими фразами.
"Ты мне нужен для разрядки",- говорил мне Прудник. Он мне тоже был очень
нужен, хоть раз в неделю. Сам не знаю для чего.
И вот, стоя перед зеркалом и глядя на проклятую пуговицу, я представил
себе, как раздаюсь вширь, покупаю напольные весы, сажусь на диету,
выспрашиваю у знакомых, уже прошедших это тяжкое испытание, какие
разгрузочные дни полезнее - кефирные или яблочные,- и все равно через год
или два догоняю Дока, и мы с ним вместе ходим на корт, садимся рядом на
скамеечку и вяло крутим головой, следя за мячом.
В тот же день я отказался от белого хлеба - а как я любил его, еще
теплый, только что принесенный из соседней булочной, с маслом и яблочным
мармеладом... Жене сказал, что впредь она сладости будет есть без меня, а
пироги пусть печет для гостей. И главное - я решил каждый день бегать.
- Джоггинг - это хорошо,- флегматично заметил Юрка Прудник, когда я
рассказал ему по телефону о своих намерениях. Он любил вставлять английские
словечки, это выходило у него естественно и не вызывало у меня протеста. -
Только не перегибай палку.
Перегнуть палку я не боялся, потому что знал себе цену. А что до
джоггинга, то по мне пусть уж лучше это чужеземное слово, чем "бег трусцой"
или "бег от инфаркта". Трусцой бегать не приучен, а до инфаркта, надеюсь,
еще далеко.
Итак, решено: каждый вечер (утром люблю поспать) по три километра. Без
ускорений, но в приличном темпе. И через месяц посмотрим, кто кого.
Мягким вечером, не душным и не дождливым, в самый раз для первого
выхода на люди в кроссовках и тренировочном костюме, я появился у Никитских
ворот. Неторопливо поднялся по каменным ступеням и вошел на Тверской
бульвар. Надо мной высилась могучая фигура Тимирязева. Великий
естествоиспытатель, сложив руки на животе, смотрел поверх моей головы на
кинотеатр Повторного фильма. Кинотеатр, в котором я на утренних сеансах за
гривенник, то есть за рубль по-старому, перевидал столько лент, ушедших в
небытие,- разве что изредка прокрутят что-то по телевидению, и я смотрю, не
отрываясь, наивные сцены, в которых каждый жест подчеркнут и каждое слово
продекламировано...
Простите, отвлекся. Я хотел лишь объяснить, отчего выбрал местом старта
подножье каменного Тимирязева.
Мое детство прошло по соседству с Тверским бульваром, и судьбе было
угодно оставить меня здесь до зрелых лет, в то время как все мои
одноклассники, вместе с другими жителями окрестных переулков, разъехались
кто куда - в Тропарево, Строгино, Медведково... Днем в переулках этих
толчея, потому что опустевшие дома раздали учреждениям, и служебные машины
теснятся у подъездов, над которыми когда-то висели таблички с номерами
квартир, а по вечерам тут малолюдно, и я, конечно, мог спокойно бегать и по
переулкам, не привлекая к себе особого внимания. Однако я в спорте не
новичок, мне нужна отмеренная дистанция.
Наверное, проще всего бегать по кругу стадиона, да только нет его
поблизости, а ехать неведомо куда ежевечерне - нет, увольте.
Тем более что совсем рядом столько раз измеренный нашими ногами
Тверской бульвар длиною ровно в километр. Учительница физкультуры так нам и
говорила: "От Тимирязева до Пушкина, тысяча метров, бегом - марш!" Москвичи,
родившиеся до войны, понимают, конечно, что эту команду она отдавала нам в
те далекие - такие ли уж далекие? - времена, когда великий поэт стоял еще на
Тверском и не переселился на другую сторону площади, которой он дал свое
имя. Тогда он, можно сказать, смотрел в лицо себе нынешнему, повернувшись
спиною, без всякого злого умысла, к Тимирязеву, до которого от него был
ровно километр.
Наша учительница физкультуры выводила нас на Тверской летом и зимой -
бегать или ходить на лыжах. "От Тимирязева до Пушкина - марш!" Ее имени и
отчества я не помню, в памяти осталось только прозвище, мы звали ее Четэри,
в этой кличке было что-то грузинское, может быть, даже княжеское, хотя сама
физкультурница была светло-русая, скуластая, с выцветшими бровями, совсем не
грузинка и не княжна. Когда мы в начале урока шли гуськом по кругу, она
отчеканивала, задавая ритм: раз-два-три-четэри, с упором, с акцентом на это
непонятное "э" в середке,- вот и стала для нас Четэри.
Ей было тогда, должно быть, лет тридцать, а нам она казалась уже
пожилой, хотя с легкостью прыгала через коня и показывала каскад кувырков на
пропыленных тряпичных матах. Еще она обожала вольную борьбу и, хотя это
совсем не женское дело, вела в школе секцию, где я числился среди фаворитов:
кряжистым упорным мальчикам хорошо дается борьба.
Бег им дается хуже. Особенно когда они вырастают в кряжистых и уже не
столь упорных мужчин, которым за пятьдесят.
"От Тимирязева до Пушкина..." Ну ладно, не до Пушкина, до фонарей под
старину, что стоят сейчас на том, дальнем, почти не различимом конце
бульвара.
Я покосился на прохожих, которым до меня не было дела, глубоко вдохнул
и резко побежал по боковой дорожке вдоль ограды.
Корпус я старался держать прямо, бедро подымать повыше, а центр тяжести
переносить с ноги на ногу по возможности плавно. Кто его знает, как было на
самом деле, но мне казалось, что все получается по правилам.
Слева промелькнули серо-белые каменные фигуры на газоне - сказочный
зверь, некто непонятный, играющий то ли на дудке, то ли на свирели. По
правую руку стоял большой дуб, у его подножья была табличка с возрастом -
двести лет. Нелепица какая-то, подумал я, написали бы, в каком году посажен,
не то придется каждый год менять табличку - двести один год, двести два...
Эти мысли занимали меня недолго, потому что бежать стало гораздо
труднее. К середине бульвара отяжелели ноги, сбилось дыхание, стало сухо во
рту. Я уже не мог втягивать воздух носом на каждый третий шаг, а глотал его
широко раскрытым ртом, без всякого ритма, как попало. Потом остро закололо в
правом боку, и я понял, что недооценивал сложностей бега трусцой, или
джоггинга, как его ни называй.
Мы сразу замечаем, что отличает нас от прочих, ведь это так лестно -
быть сильнее, остроумнее, тоньше других. И втайне полагаем, что общие
правила, применимые к большинству людей, писаны не про нас. Читал же я в
книжках и слышал по телевизору - посоветуйтесь с врачом, начинайте с малого,
прибавляйте понемногу,- но это же для слабых, а не для тех, кто прошел школу
вольной борьбы, а потом до блеска отработал драйв слева.
Правило было писано и про меня.
Я понял это в то мгновенье, когда всем телом почувствовал резкий
толчок, будто внезапно остановился эскалатор метро. Меня крутануло и, теряя
равновесие, я успел заметить справа краснокирпичную стену нового МХАТа. Все
вокруг затуманилось, задрожало, контуры деревьев, скамеек и чугунной ограды
чуть сместились, как на плохой любительской фотографии. Я едва устоял на
ногах. Нет, рано мне еще замахиваться на три километра. Потихоньку добегу до
конца бульвара, и хватит на сегодня.
Но странное дело - после этого толчка я вновь почувствовал себя
уверенно. Мир сфокусировался, контуры предметов стали четкими, пожалуй, даже
более резкими, чем они были прежде, словно я надел очки, без которых,
кстати, стараюсь обходиться. Мне показалось, что ноги мои стали быстрыми, а
воздух как-то сам по себе проплывает через прокуренные бронхи и легкие,
вымывая оттуда тяжелые осадки от "Столичных", "Стюардесс" и немножко от
"Мальборо".
Бежалось, как ни странно, легче прежнего. Я чувствовал себя почти
невесомым и ощущал радость от каждого движения. Должно быть, это и есть
второе дыхание; удивительно, что прежде мне не доводилось испытывать такого
приятного чувства.
Я слегка прибавил, это далось мне без труда, и совсем близко увидел
бронзовую спину Пушкина и бронзовую руку с зажатым в ней бронзовым
цилиндром. Совсем у памятника я сделал крутой вираж, чтобы, не снижая темпа,
бежать по другой стороне бульвара обратно, к Тимирязеву,- все-таки наша
взяла, и возраст для тренированного человека не помеха, но не успел я
додумать эту нехитрую мысль, как сердце словно сорвалось со своего места и
стало метаться в груди, колотясь о ребра, а в глотке застрял ватным тампоном
смятый, скомканный воздух. Я споткнулся, зашаркал отяжелевшими ногами и
остановился. Хватит на сегодня. Домой.
Пешком.
Я плюхнулся на скамейку. Отдышусь немного. Погляжу по сторонам. До чего
же все-таки хорош опекушинский Пушкин, эта его левая рука с цилиндром,
прижатая к фалдам сюртука...
Шутить изволите. Как же эту руку разглядишь, если Пушкин эвон сколько
лет на другой стороне площади, лицом сюда, к Тверскому бульвару, а левая-то
рука у него за спиной. Но я только что, готов поклясться, видел этот самый
цилиндр и бронзовые фалды!
Я резко повернулся и сразу нашел на дальней стороне Пушкинской площади
привычного Пушкина, даже разглядел цветы у постамента, а потом перевел
взгляд поближе. Мой Тверской, как и положено ему на нынешнем отрезке
времени, завершался не статуей, а прямоугольниками клумб и стилизованными
фонарями.
В мире что-то перевернулось, а потом стало на свои места. Впрочем, судя
по беззаботным лицам прохожих, в мире все оставалось по-прежнему. Если
что-то и перевернулось, то в моей голове. Галлюцинация вследствие физической
перегрузки. А что тут особенного?
Наверняка парочка немецких профессоров еще в прошлом веке описала
подобное явление, и с тех пор оно зовется их именами.
Какой-нибудь синдром Кнопфа - Танненбаума. Красиво и непонятно.
Я отдышался и побрел домой, придумывая своему синдрому новые звучные
названия. Тимирязев стоял на своем обычном месте и все так же глядел на
кинотеатр. Отсюда я сделал вывод, что недомогание кончилось.
На следующий день я пришел к Тимирязеву, дав себе зарок бежать не более
километра, причем в самом щадящем темпе. Гордясь своим благоразумием, я
совершенно спокойно, без намека на усталость, прошел половину дистанции.
Никакой одышки, никакого колотья в боку. Вот и славно. Буду прибавлять день
ото дня метров по двести - триста, потом немного увеличу темп, через месяц,
глядишь, выйду на запланированный рубеж. Главное - не форсировать события.
Совершенно на ровном месте, без видимой причины, разрывая нехитрую
цепочку моих рассуждений, меня, как и накануне, вдруг резко крутануло, и
картина перед глазами поплыла, теряя резкость.
Но я уже знал, что через секунду резкость восстановится, и был готов
поймать это ускользающее мгновение, понять, что же, в конце концов, со мной
происходит.
Я машинально продолжал бежать. Все было почти как прежде, но чего-то в
пейзаже недоставало. Что-то из него исчезло. Что?
На месте не было МХАТа. Вместо него громоздилась заброшенная кирпичная
постройка, величественная и жалкая одновременно.
Сотни раз я проходил мимо нее. Лишь много лет спустя, когда я растерял
всех школьных друзей, кроме Юры Прудника, эти каменные руины в самом центре
Москвы превратились в театр.
И что-то в пейзаже было лишним. Я понял, что именно, как только
заскрежетали колеса и раздались резкие звонки,- один, другой, третий раз
нажали на педаль, чтобы расшевелить зазевавшихся прохожих,- я понял, что
вдоль бульвара идет красный двухвагонный трамвай.
Трамвай как трамвай. Меня трудно им удивить, хотя я знаю точно, что
здесь уже лет тридцать назад сняли рельсы. Просто у меня синдром. Синдром
Бауэра - фон Линденгроссена. С кем не случается. Вот с этими, что бегут
рядом со мной и впереди меня, с ними, должно быть, то же самое. Только
отчего они все такие молодые, совсем мальчишки? И почему на них одинаковые
голубые майки и черные трусы? И зачем я бегу вместе с ними, стараясь не
отставать, и кто этот тощий, с сухими длинными ногами, что бежит впереди
всех, и я так хочу догнать его, но знаю, знаю же, что никогда мне этого не
сделать, потому что...
Стоп, сказал я себе. Спокойно. И не надо щипать себя за руку, потому
что это не сон. Всему найдется объяснение. Не сейчас, так позже. А пока -
давай вперед, к финишу, и там, если очень захочется, можешь порассуждать.
И я бежал, стараясь не рассуждать, последнюю сотню метров до финиша, но
сердце мое колотилось сильнее прежнего. Там, слева, за оградой бульвара,
есть сквер с фонтаном, и у фонтана обычно сидят люди на скамейках, сто раз я
видел это, проезжая мимо на троллейбусе, сидят, конечно, если погода
хорошая, а в плохую фонтан не работал, но сквер-то все равно оставался, и
еще над ним, на стене углового дома по Сытинскому переулку, висят часы, по
которым никак не понять, сколько же сейчас времени,- загадка часового
искусства.
Так вот, сквера не было, и фонтана, и часов. Там стоял двухэтажный дом,
и в нем кинотеатр "Новости дня", в котором я впервые познакомился с
кинематографом, просмотрев ленту "Человек рассеянный". А рядом с кино -
шашлычная "Эльбрус", куда мы не раз захаживали после стипендии.
Бред. Синдром Бюхнера - Эрленмейера.
С головой, вывернутой влево, уставившись глазами на вывеску "Эльбруса",
я чуть не налетел на пьедестал, который вместе со статуей Пушкина опять
переехал на Тверской бульвар. Бежавшие со мной мальчишки в черном и голубом
тоже остановились. Один тяжело отдувался, другой завязывал шнурок на
тапочке, трое ребят отошли в сторону и над чем-то тихо смеялись. Их лица
казались мне странно знакомыми.
Я переводил взгляд с одного лица на другое, пытался вспомнить, где и
когда я их видел. И что более всего поражало меня - никто не обернулся в мою
сторону, никто не воспринял меня как чужака, затесавшегося не в свою
компанию.
За спиной раздался тяжелый топот, кто-то крикнул: "Давай, Слон, прибавь
маленько",- и все засмеялись; я обернулся и увидел пухлого паренька,
неуклюже переставляющего ноги. К его смуглому лбу прилипли черные пряди
волос, он отдувался, но кое-как бежал, не переходя на шаг. "Вперед, элефант!
Идешь на рекорд! Финиш королевского слона!" Не обращая внимания на выкрики,
парень топал прямо на меня. Это был Юрка Прудник. Слон. Пятнадцатилетний
Королевский Слон. Я и теперь редко обращаюсь к нему по имени, ему это не
идет, зову его Слоном или Доком. То, что он станет доктором наук, не
вызывало ни у кого сомнений с первого класса.
Когда на тебя бежит слон, ему надо уступить дорогу. Я сделал шаг в
сторону. Я ждал, как продолжится сюжет, что будет потом и чем все это
кончится - детская наивная любовь к кинематографу, простому, с крепко
сколоченной фабулой, с погоней и с непременным торжеством добра над злом.
Когда Док еще был для всех Слоном, я смотрел такие фильмы раз по пять.
Продолжения не было. Исчезли "Новости дня" и "Эльбрус", сгинули
трамвайные рельсы за оградой, Пушкин переместился на другую сторону площади,
растаяли в воздухе хохочущие над юным Прудником мальчишки со смутно
знакомыми лицами. И сам Слон, неудержимо набегавший на меня, исчез, канул в
небытие. Я почувствовал усталость, может быть, от внезапности пережитого, а
может, просто от того километра, что остался за спиной.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг