На скамейке было полно народу. Я повернулся и неспешным шагом пошел к
дому. От меня в сторону Никитских ворот убегал какой-то сухопарый лысый
мужчина, одетый, как и я, в тренировочный костюм и синие адидасовские
кроссовки.
Назавтра я позвонил Пруднику на работу, мне не терпелось узнать, видел
ли он что-либо подобное, где был в тот момент, когда топал на моих глазах по
бульвару, но секретарша сказала, что шеф уехал в лекционное турне по
провинциальным заокеанским университетам. Добрый месяц он будет морочить
голову веснушчатым студентам из штата Индиана, как следует понимать
пространство и время в свете нынешних концепций, которые ему, Слону,
известны лучше, чем кому бы то ни было.
Вечером, надев спортивный костюм, я вновь отправился на Тверской.
Хватит выдумывать себе синдромы. Пора разобраться что к чему. Авось и без
Дока сумею.
Когда я добрался до места, которое назвал для себя точкой перегиба,
меня вновь крутануло, но теперь я уже знал, чего можно ждать от пространства
и времени в этой точке. Опять вместо МХАТа стояло недостроенное чудище, и
это не удивило меня, потому что так и должно быть, и бежал я не один, а в
компании своих одно классников, и это тоже было в порядке вещей.
Я узнал их всех, разве что не смог припомнить все фамилии.
Класс растянулся на полсотни метров, замыкал группу, конечно Слон,
потому что он был Слоном. Еще, по настроению, он был
Жирный-Поезд-Пассажирный. Впереди, оторвавшись от группы, мчался, скупо
работая руками, длинноногий жилистый Санька Карюхин.
А рядом, по центральной аллее, вдоль скамеек бодро бежала Четэри с
секундомером в одной руке и с жестяным рупором в другой.
Физическая подготовка у нее была что надо, она бежала наравне с нами и
что-то кричала на бегу в свою жестяную дудку. Мне показалось, что она
обращается ко мне: "Коленки подымай, подымай, говорю, коленочки, не спи на
ходу!" А я не спал. Я подымал коленочки выше некуда. Потому что очень хотел
догнать Саньку Карюхина. Догнать, обойти и первым оказаться у Пушкина. Мне
это было нужно - вот так. Позарез.
Обучение в те годы, как вы помните - или знаете понаслышке,- было
раздельным. Девочки учились в соседней школе. Но бегали они по тому же
Тверскому бульвару, правда, не километр, а меньше, потому что они девочки. И
у них была форма, похожая на нашу, только майки не синие, а белые. А трусы
тоже черные, но широкие, как паруса, вроде коротких шаровар, на резинках
снизу.
Ужасно смешные трусы, в них даже самые изящные девочки выглядели
неуклюже, у худеньких ноги казались еще тоньше, чем были на самом деле.
Только одну девочку, одну-единственную, казалось мне, не могли
испортить даже эти дурацкие трусы. Я знал, что она сейчас сидит с подругами
на скамейке у финиша, но все ее подруги были для меня на одно лицо, так что
добежать первым мне надо было только из-за нее. Я не знал, как ее зовут.
Никогда с ней не разговаривал.
Не подходил близко. Пока я не обгоню Саньку Карюхина, пока не добегу
первым, знал я, у меня губы не шевельнутся, чтобы сказать ей "привет" или
что-то в этом роде.
Такая была у меня внутренняя установка. Наверное, и у нее есть красивое
название.
Эту девочку я увидел в первый раз зимой, когда Четэри привела нас на
Тверской с лыжами. Я запомнил вишневый байковый костюм и вязаную вишневую же
шапочку. Девочки всегда прибегали раньше нас - у них же дистанция короче - и
сидели на лавочках у финиша, отдыхали. Я много раз давал себе слово подойти
к ней, и мне казалось, что она этого ждет, но я не мог пересилить себя, пока
этот тощий Санька Карюхин опять и опять приходит первым...
Но что сказать ей, когда я обгоню наконец Карюхина? Я не мог ничего
придумать. Да и надо ли придумывать, если Саньку все равно не обогнать?
Как давно это было, однако!
Всякий раз, выкладываясь до последнего, я приходил к Пушкину вторым.
Четэри говорит, что я не бегун, а борец, потому что ноги у меня
тяжеловаты. И еще, говорит она, мне не хватает злости.
Вот если бы эта девочка с Тверского пришла к нам в зал, когда мы
тренируемся на матах! Я бы припечатал всех на лопатки, одного за другим,
дожал бы и того десятиклассника, который здорово держится на мосту. Но
Саньку Карюхина с его ходулями никакой злостью не возьмешь. И я уходил с
Тверского, не оборачиваясь, и спиной чувствовал, что кто-то провожает меня
взглядом...
Почти каждый день я ходил теперь на бульвар бегать в прошлое.
Повидаться с одноклассниками, украдкой посмотреть на девочку - у нее
такой серьезный и чуть укоризненный вид,- и конечно же побыть самим собою,
таким, каким я был до института, до женитьбы, до работы и всего прочего, что
сделало меня таким, каков я сегодня.
А каков я сегодня? Не о полноте речь, тем более какая там полнота, так,
склонность. Я знаю то, умею это, разбираюсь кое в чем, что-то игнорирую,
может быть, напрасно, но в чем моя нынешняя суть? Зачем я хожу на работу, на
теннисный корт, для чего болтаю о разных пустяках с Прудником, почему решил
отказаться от белого хлеба и начал бегать? Разве от двух-трех лишних
килограммов что-то внутри .у меня переменится?
С того дня, когда я снова увидел на бульваре ту девочку в смешных
трусах и спина Саньки Карюхина опять и опять маячила передо мной, я бегал,
наверное, ради того, чтобы получить ответ хотя бы на один из этих вопросов.
Если не видно разгадки в сегодняшнем дне, может быть, она отыщется в
прошлом.
Это прошлое крутилось перед моими глазами, как видеолента.
Все знакомцы из тех времен, когда не снесли еще кинотеатр "Новости
дня", прошли передо мной, и я не видел только одного - самого себя. Действие
разыгрывалось вовне, а внутри я был мужчиной за пятьдесят, и не было рядом
зеркала, чтобы разглядеть себя четырнадцатилетнего. Да и надо ли?
Жена была уверена, что я слегка свихнулся на почве бега, однако
относилась к моим занятиям доброжелательно, поскольку считала, что каждый
человек в определенном возрасте обязан иметь какое-нибудь пристрастие. Она,
например, собирала камни и каждый год показывала их на очередной выставке
коллекционеров-любителей. Мне приходилось ездить на открытие, выслушивать
скучные речи и делать вид, будто я разделяю всеобщее восхищение какими-то
особыми халцедонами. Но я посещал эти выставки исправно, и моя жена, хотя и
с усмешкой, тоже благословляла меня на забеги по Тверскому. К счастью, она
ни разу не пришла посмотреть, как я справляюсь со своим километром.
Единственное недоразумение возникло после того, как я вернулся с
бульвара не в своих кроссовках с тремя полосками, а в темносиних тапочках из
парусины на черной литой резине. Я даже не припомню, когда видел в последний
раз такие тапочки в магазинах, их, должно быть, перестали делать
давным-давно. А в школе мы всегда бегали в таких, разве что иногда
попадались не темно-синие, а коричневые, изредка с красной окантовкой. Не
знаю, как это получилось, но после поворота в настоящее - мы брели тогда по
аллее с юным Слоном и он доказывал мне, что Эйнштейн подходит к единой
теории поля не с того конца, а я соглашался, хотя и не знал толком про
Эйнштейна, потому что в те годы его в школе не проходили,- так вот,
оказавшись в настоящем времени, я обнаружил, что кроссовки по непонятной
причине остались там, вдалеке, а я шагаю в темко-еиних тапочках, которые,
как ни странно, даже не жали. В них я и пришел домой, заготовив по дороге
объяснение для жены, каким образом произошла такая перемена. Кажется, я
сказал ей, что выручил одного провинциала и разукрасил это происшествие
романтическим орнаментом, ввернув несколько слов о любви провинициала к
уральским самоцветам,- и вопрос был исчерпан.
Гораздо труднее было найти объяснение тому, что происходило со мной
почти ежедневно. В физике я не очень силен, но мне помогли здравый смысл и
общая эрудиция, которую признает даже Док, правда, в своеобразной форме. "Ты
очень нахватан", - говорит он. Однако, когда ему надо узнать, как звали того
парня, который первым построил самодельный радиотелескоп, он не лезет в
энциклопедию, а звонит мне.
Я прокручивал в голове десятки вариантов и отбрасывал их один за
другим, пока не наткнулся на элементарное объяснение.
Удивительно, до чего оно оказалось простым. Смотрите. Мы живем в
трехмерном мире и всю жизнь мечемся в пространстве меж трех осей. Есть еще
четвертая, ось времени, вдоль которой метаться возбраняется, а можно лишь
плавно и равномерно двигаться к неизбежному концу. Или, если брать
человечество в целом, то к прекрасному будущему.
Возможно, вы слышали об искривлении трехмерного пространства. Тогда
совсем нетрудно представить себе такой изгиб, при котором точка - пусть для
ясности этой точкой буду я сам - сместится во времени, скользнет по его оси.
Вперед или назад - это дела не меняет.
Непонятно? Тогда эксперимент на пальцах. Упростим все до предела, пусть
будет не трехмерное, а двухмерное пространство, скажем, лист бумаги.
Нарисуем на нем две пересекающиеся линии, оси координат, и в любом месте
поставим точку. Эта точка - я в двухмерном пространстве. Или вы, если вам
так будет понятнее.
Теперь приставим к началу координат спицу и проткнем ею бумажный лист
насквозь. Острие спицы указует то направление, в котором движется время. Но
попробуйте смять произвольным образом нанизанный на спицу бумажный лист, и
вы увидите, что точка, которой вы себя обозначили, оказалась уже впереди
прежнего положения, то есть в будущем. Или, с той же вероятностью, позади, в
прошлом, А это как раз мой случай.
Конечно, тут было редчайшее стечение обстоятельств, уникальное
взаимодействие полей, которое мне не объяснить и тем более не показать на
пальцах, как фокус со спицей. Надо дождаться Дока, он что-нибудь придумает.
Но если такое может в принципе случиться, то почему не сейчас и отчего не на
Тверском бульваре?
А на бульваре все шло своим чередом. Я прибегал не первым, но среди
первых, болтал с ребятами, и они называли меня уже забытым мною школьным
прозвищем - Батон, потому что и тогда я очень любил белый хлеб с яблочным
мармеладом, и Четэри покрикивала на меня, когда я пытался сделать ускорение
на финише: "Коленочки, коленочки выше! Руками работай!" Я научился не
вываливаться сразу после финиша из старого времени и несколько минут
оставался с ребятами; для этого достаточно было не двигаться резко и не
менять своего места в группе.
Вел я себя, впрочем, не совсем естественно: смеялся чуть громче, чем
нужно, и старался не встретиться глазами с той девочкой, только изредка и на
мгновенье бросал на нее взгляд. У нее было мягкое круглое лицо и очень
светлые легкие волосы, а цвет глаз я не мог рассмотреть, наверное, серые или
зеленые. Подойти поближе я не решался. Может быть, боялся, что, сделав шаг к
скамейке, я так и останусь в прошлом, что воронка времени засосет меня и я
не смогу выбраться на поверхность, в мои естественные дни.
Что же, собственно, пугало меня? Чем плохо попросить убежища в
собственной юности, пройти заново лучшую пору жизни, вступить в зрелость, не
повторяя совершенных когда-то ошибок, и достичь пятидесятилетия во второй
раз - с удвоенной мудростью?
Да, я не избежал такого искушения. Но Санька Карюхин был впереди, и
Четэри говорила мне не раз: "Ты не бегун, ты борец. И тысяча метров не твоя
дистанция".
Каждый должен искать шансы на своей дистанции. Моя пройдена больше чем
наполовину, и поздно уже возвращаться к старту.
Поздно и нечестно. Второй раз прокручивать свою жизнь, лавируя и
подстилая соломку на то место, где упадешь,- в этом есть что-то нечистое,
верно?
Впрочем, размышляя таким образом, я скорее отстаивал свои нравственные
принципы, нежели принимал решение - остаться или вернуться. Ибо как я ни
старался, но через пять, от силы через десять минут неизменно вываливался из
мальчишеского прошлого и оказывался напротив сквера с безумными часами. Это
могло случиться от чьего-то громкого выкрика, от резкого поворота головы, от
того, наконец, что я чувствовал на себе взгляд светловолосой девочки.
Тверской бульвар без шашлычной и "Новостей дня" терял сразу немного
красок, но, наверное, не потому, что это здание так уж украшало его - просто
с возрастом восприятие у каждого становится менее острым, да и зрение
начинает пошаливать. Ноги мои тяжелели, но я все же старался не идти обратно
пешком, а пробежать по аллее хотя бы сотню-другую метров. И всегда впереди
маячил высокий худой мужчина с большой лысиной. Он бежал упругим,
пружинистым шагом, в нем угадывался бывший спортсмен, притом хорошего
класса.
С некоторого времени по дороге домой я стал встречать на аллее
моложавую женщину, подтянутую, с очень светлыми волосами; мне казалось, что
она как-то по-особому провожает меня взором. Иногда она прохаживалась по
аллее, иногда сидела с вязаньем на скамейке. От свежих ощущений, принесенных
из прошлого, мне становилось беспокойно и грустно, хотя я и понимал, что
возможность совпадения ничтожно мала, и все мои сверстники давно разъехались
кто куда, и так много на свете женщин с легкими светлыми волосами.
Моя жизнь, прежде полная событиями, приобрела некоторую монотонность.
Что ни день, я скатывался по искривленному желобу в собственное прошлое, в
одно и то же время и место, подмечал мелкие перемены, происходившие у
памятника Пушкину, и ждал, волнуясь, когда же что-то изменится решительным
образом. Впрочем, я не подгонял события, ведь время в юности медленное и
сладостно тягучее, какой была исчезнувшая неведомо куда конфета "Коровка".
Был уже конец августа, и первые желтые листья падали на аллею, когда
наступил наконец мой час - тот самый, ради которого я день за днем выходил
на бульвар. Полнота больше не тревожила меня, но чего-то мне не хватало,
может быть, злости, как говорила Четэри, и я был этому рад, потому что любая
злость мне претит, даже спортивная. И если мой час настал, то иное чувство
было тому причиной, я не хочу называть его, потому что боюсь высокопарности,
знаю только, что со злостью оно никак не совмещается.
Впервые за последнее время выдался пасмурный день, к вечеру прошел
мелкий дождь, и от теплого асфальта поднимался пар. Когда в середине
бульвара я привычно вбежал в свое детство, там пронзительно пахло теплыми
мокрыми листьями. Как всегда, я увидел впереди худую спину Сани Карюхина в
пропотевшей голубой майке. Саня бежал как автомат, ритмично переставляя
ноги, и руки его ходили, будто шатуны, взад и вперед, прижатые к худым
бокам.
Запах листьев бил мне в ноздри, пар стелился над землей, сзади
раздавался топот десятков ног, и в это мгновенье я вдруг ясно почувствовал,
что могу догнать Карюхина. Эта дистанция будет моей, хотя бы один раз в
жизни, пусть я и не умею как следует поднимать коленки и ноги у меня
тяжеловаты для бега.
Я рванул, как будто бежал стометровку. Казалось, что Карюхин
остановился, а я медленно, преодолевая могучее сопротивление, сокращаю
расстояние между нами, сжимаю разделяющую нас пружину. Сердце колотилось
неистово, воздуха не хватало, но я смял эту воображаемую пружину, отбросил
ее прочь, и препятствия между нами уже не существовало.
Саня оглянулся, увидел меня за спиной и попытался сделать рывок, но я
поравнялся с ним, и мы бежали локоть в локоть, иногда задевая друг друга.
- Еще немножечко, еще капельку,- кричала Четэри в свой рупор.-
Толчковой порезче!
Она кричала это мне, а не Саньке, ведь всегда невольно болеют за тех,
кто слабее, кто выигрывает не по прогнозу, а вопреки ему.
И я пытался толчковой порезче, нажимал еще капельку, еще немножечко. Я
не имел ничего против Карюхина, но я слышал Четэри, видел перед собой глаза
той девочки так близко, как не видел никогда, чуть удлиненные серые глаза,
которые смотрели на меня с надеждой и толкали меня вперед.
У бронзовых ног Пушкина я остановился. Карюхин был у меня за спиной.
Дальше все было не так, как мне виделось в мечтах.
Я не подошел к ней. Она сама встала со скамейки, посмотрела на меня в
упор и тихо сказала:
- Наконец-то. Я так рада.
- Спасибо,- ответил я и замолчал беспомощно. Не знал, что еще сказать.
Волна радости накатила на меня и подняла на свой пенный гребень. Наверное, я
сделал какое-то неосторожное движение, может быть, просто то было движение
души, я подался навстречу девочке, кажется, хотел спросить у нее имя, только
и всего, но этот гребень опрокинул меня и вышвырнул на Тверской бульвар моих
зрелых лет, без Пушкина и всего прочего, что осталось там, далеко, в
детстве.
Но странное дело - впервые за все это время я не чувствовал усталости,
словно и не пробежал километр, да еще быстрее Саньки Карюхина. Волна,
которая выкинула меня на берег, толкала меня и несла, и я побежал от площади
размашисто и свободно, не сожалея о том, что пришлось вернуться в сегодня.
"Наконец-то",- сказала она. Так легко я никогда не бегал.
Впереди появилась худая спина лысого бегуна, того самого, которого я
видел здесь и прежде. Любопытно было бы заглянуть ему в лицо, и я без особых
усилий увеличил скорость. Обогнал лысого, оглянулся. Он смахивал на Саньку
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг