Иван Дмитриевич Ковтун
АЗИАТСКИЙ АЭРОЛИТ
(пер. Фоменко)
Двухтомник "Тунгусские тайны" объединяет ранние научно-фантастические
произведения, посвященные загадке Тунгусского метеорита.
В первый том издания вошел роман украинского писателя И. Ковтуна
(1906-1937) "Азиатский аэролит" (1931) - первое в советской фантастике
произведение о Тунгусском метеорите.
Роман И. Ковтуна, безвременно погибшего в годы сталинских репрессий,
впервые переводится на русский язык.
М. Фоменко, перевод, комментарии, 2014 Salamandra P.V.V... оформление,
2014
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"Итак, товарищ Марич, придется тебе признать, что любовь - хотя и
физико-химический процесс, хотя и комплекс рефлексов, но процесс чертовски
сложный, а рефлексы до крайности запутаны и не желают подпадать ни под какие
законы торможения.
К тому же, когда твоя любовь, явление по сути здоровое и нужное, -
становится хронической, тогда она превращается уже в явление болезненное и
влечет за собой глухую неприятную боль и тоску. Так-то, товарищ Марич! Вот
кажется, что бурные революционные годы должны были если не погасить твою
необычайную любовь, то хотя бы приглушить ее. И глянь - приглушили? Эх, себя
не обманешь, Марич! Почему ты, отправившись в научную командировку, выбрал
именно Нью-Йорк - можно ведь было поехать и в Чикаго? И еще: отчего ты
каждый день изучал с таким волнением все мюзик-холловские афишки? А также -
с чего бы это всегда ровные и спокойные мысли научного работника вдруг стали
такими растрепанными и странными, а глухая тоска не утихала с тех пор, как
ты сел на "Атлантик"? И хуже того - она, тоска, день ото дня росла и
достигла сейчас кульминационной точки. Еще минута и ты, товарищ Марич,
начнешь делать глупости".
...Коммунист Марич - молодой научный сотрудник Всесоюзной академии -
растерянно стоял в час дня на Бродвее и, не замечая вокруг ни шума, ни
грохота, ни пинков, что щедро сыпались на него со всех сторон, пытался
иронизировать над своим незавидным положением.
Он давно уже привлекал к себе внимание прохожих, которые искоса
поглядывали на него и незаметно усмехались, не понимая, как здоровый человек
может так спокойно и равнодушно стоять на центральной улице Нью-Йорка, да
еще в час дня, когда любая минута стоит доллары.
"А все из-за чего? Из-за какой-то мюзик-холловской певички!.."
Эта мысль, как острая боль, встряхнула Марича. Только тогда он
вспомнил, что стоит пугалом посреди запруженного человеческими телами
Бродвея. Покраснев, смял небольшую афишку "Колумбии", двинулся с места и
влился в поток, который понес его на платформу элевейтора*.
Через минуту Марич втиснулся в вагон и, не успев опуститься на скамью,
вновь погрузился в свои мысли.
Он смотрел в окно и не замечал, как мимо вагона проплывали кварталы за
кварталами. Не будь проклятой боли, Марич увидел бы, как вскоре резко
изменилось лицо Нью-Йорка: мимо вагона уже пролетали серые пригороды, время
от времени можно было разглядеть убогую внутренность комнат, развешанные
лохмотья и полураздетых женщин, возившихся у плиты.
"Проклятая, глухая боль!"
"Да, Марич, себя обмануть трудно. Мюзик-холловская певичка встает в
твоих воспоминаниях как товарищ Гина, единственная, любимая девушка -
помощник и подруга буйных лет твоей молодости. Ничего не попишешь - любовь,
к сожалению, штука капризная".
Марич откинулся на спинку скамьи. "Все же стоило бы ее повидать. Прямо
абсурд - быть здесь, рядом с бывшей женой, и не увидеть ее, не узнать ничего
о ее жизни. Как она теперь? До сих пор с этим Эрге? Обязательно нужно
повидаться".
Эти мысли успокоили его, и Марич решил сойти на первой же остановке и
вернуться в отель.
* * *
Безупречно выбритый лакей в черном сюртуке переломил надвое свое
резиновое туловище, выпрямился и учтиво
Т.е. Elevated Railway, надземная железная дорога в старом Нью-Йорке и
других городах США (Здесь и далее прим. перев.).
склонил прилизанную голову с ровным пробором.
Корреспонденция на столе, мистер. За время вашего отсутствия кто-то
спрашивал по телефону номер комнаты. Приказания будут?
Марич устало направился к столу.
Благодарю, можете идти.
Приблизился к кипе газет и журналов, ища глазами конверты. Писем
ниоткуда не было, и он принялся расхаживать по комнате. Когда проходил мимо
большого окна, машинально остановился, оперся о подоконник и застыл в
молчаливой неподвижности. За окном (Марич занимал номер на двадцать пятом
этаже) широко разворачивалась серая клетчатая панорама остроугольных
небоскребов, справа синел Гудзонов залив, усеянный баржами и катерами.
Марич всего этого не видел. Снова думал о Гине. Воспоминания вертелись
вихрем, больно и гнетуще сдавливали голову.
"Удивительно, невероятно странно. Что ж она, наконец? Сомнений же нет,
что любила. Нельзя ведь прихоти ради пойти в Сибирь, в тайгу за
студентом-ссыльным. Бросить все, отречься от дома, от родителей - это не
жест, а глубоко обдуманный поступок".
Он тогда чуть с ума не сошел от радости - это было почти чудо. И как
трудно, невозможно даже вытравить все из памяти. Каторга превратилась в
какое-то безграничное, безоблачное счастье. Те два года были едва ли не
самыми яркими в его жизни, за них он не колеблясь отдал бы десяток обычных
лет.
И после вдруг другой поступок, граничащий с безумием. Встреча
(одна-единственная встреча) с чужим человеком, которого она увидела впервые
в жизни, человеком обыкновенным, самым заурядным, и все полетело кувырком,
как фанерный детский домик. Как он мог расценивать этот поступок там, в
тайге? Казалось, ему снился тяжелый и страшный сон, когда подсознательно с
нетерпением ждешь конца сновидения, чтобы облегченно вздохнуть. Но конца не
было.
Знакомая упрямая боль начала сжимать виски, словно от переутомления.
Марич стоял без движения, слепо уставившись взглядом в окно.
В дверь кто-то тихо постучал. Марич не слышал. Стук раздался вторично,
затем в третий раз, уже громче и нетерпеливей.
Марич нервно вздрогнул, будто со сна, и повернулся к двери.
Входите!
Дверь мягко отворилась и изо рта Марича чуть не вырвался удивленный
возглас. Он протянул руку, наклонился всем туловищем вперед и хриплым,
сломанным голосом взволнованно спросил:
Гина?..
* * *
Вечерний чай профессор Валентин Андреевич Горский всегда пил в
кабинете, за рабочим столом, перед грудой книг, бумаг, писем и газет.
Клавдия Марковна ставила стакан янтарного душистого чая у ног
бронзового гладиатора и, неслышно ступая, покидала кабинет.
И всегда профессор приветливо, поверх очков, смотрел с улыбкой на
знакомую процедуру и, улучив минутку, когда сорокалетняя спутница жизни
ставила стакан, благодарно, с нежностью касался губами ее руки.
Клавдия Марковна влюбленной улыбкой отвечала на благодарность своего
"мальчика" (привычка далекой юности) и, счастливая, тихо затворяла за собой
дверь. Профессор оставался в одиночестве.
Стройный, мускулистый гладиатор (юбилейный подарок Академии) высоко
держал лампу в руке, большой бледно-желтый абажур равномерно и мягко
рассеивал свет над столом, и профессор, вытянув ноги, отдыхал после
трудового дня, просматривая свежую корреспонденцию.
Эта привычка установилась в течение долгих лет.
Непременно срывать вечером листок отрывного календаря и с наслаждением
перечитывать его содержание (от шаблонного меню до неудачных афоризмов) -
еще одна привычка, оставшаяся с детства.
И сегодня профессор размешал сахар в стакане и протянул руку к
календарю.
На сереньком шершавом листке над черной цифрой 26 стояло слово
"сентябрь", а снизу "понедельник".
Далее листок с претензией на современность предлагал ряд имен (Гайка,
Трибун, Мажор, Рева и Люция). Сообщив, когда именно всходит и заходит
солнце, календарь советовал вдобавок проверить номера облигаций: дескать, не
выиграли вы часом, гражданин, 10.000 рублей?
Профессор перевернул листок и остановил глаза на небольшой заметке под
заголовком: "Интересное явление".
Прочитав заметку, Горский неожиданно откинулся на спинку кресла и
застыл, глядя куда-то в угол кабинета.
Спокойное лицо окутала глубокая тяжелая задумчивость, высокий лоб
покрыла сеть глубоких морщин. Профессор Горский долго так сидел, после встал
и начал мерить кабинет размеренным шагом.
И чем дальше, тем более частыми и нервными делались его шаги -
профессор волновался, и уже давно вдохновенная и возбужденная мысль развеяла
его тяжелую задумчивость. Вскоре он остановился перед шкафом и достал с
полки аккуратно упакованную стопку бумаг.
Так его и застала Клавдия Марковна. Увидев непочатый стакан чая,
озабоченно спросила:
Голубчик, а чай?
Мысли профессора Горского витали на сей раз так далеко от чая, что он
не расслышал вопрос жены:
Что, Клава?
Чай, говорю.
А... чай.
Профессор бережно понес пакет к столу.
Клавдия Марковна увидела давно знакомую стопку бумаг, тревога и
беспокойство мелькнули в ее добрых глазах. Она с тихой покорностью скорбно
произнесла:
- Ты опять, голубчик?
Профессор молчал и, склонив голову, с суровым выражением разворачивал
пакет. Захваченный своими думами, он не заметил, как Клавдия Марковна
поставила на стол новый стакан с горячим чаем.
Второй стакан янтарного чая остывал нетронутый и забытый.
* * *
Случилось так, что десять календарных строк разбередили волнующую и
любимую мечту профессора, и не просто мечту, которая тихо приходит в час
отдыха и успокаивает как бром, а мечту, что уже пять лет непрестанно
преследует и, точно навязчивая идея, не дает покоя.
Серенькие нескладные строки напомнили о таинственном, еще никем не
разгаданном событии, которое произошло двадцать лет назад в глухих,
непроходимых таежных дебрях Азии.
...19...года, тихом ясным утром, сейсмографические нервы сибирских
обсерваторий вдруг тревожно задрожали и пошли чертить угрожающие ломаные
линии. Некая мощная сейсмическая волна валом покатилась по земному шару.
Сейсмографы без конца вырисовывали ломаные линии - вестники землетрясения.
Но то было не землетрясение. В глухой фактории Вановара видели, как на
тайгу налетел гигантский огненный шквал и грохнул страшным взрывом.
На мгновение на землю пала тьма, ее раскололи удары грома. Вздрогнула
земля, и через минуту стало тихо и снова ясно, и только где-то далеко в
таежных чащобах полыхал грандиозный пожар. На сотни километров вокруг в
Бодайбо, Томском, Усинском слышны были далекие, глухие, мощные раскаты
грома, и окна домов со звоном падали на землю.
Сомнений не было - из неизмеримых глубин космоса прилетел и рухнул в
тайгу огромный, невиданный в истории человечества по размеру и силе аэролит.
Тунгусские поэты сложили дивные легенды о страшном и могущественном
боге огня: он разгневался, накинулся на землю, разметал и испепелил мрачную
тысячелетнюю тайгу и зарылся в трясину, запретив кому-либо ступать в пределы
своих жутких владений...
Вот, пожалуй, и все, что было известно профессору Горскому об Азиатском
аэролите.
Сотни корреспонденций посыпались в Академию в связи с этим событием.
Они пересказывали друг друга и приблизительно указывали место, где упал
аэролит: неисследованный еще район Подкаменной Тунгуски.
Канонадный 14-й год, разумеется, отвлек внимание от Азиатского
аэролита - его падение в сравнении с канонадами крупповских орудий звучало
не громче, чем звон крылышек осы рядом с гулом пропеллера.
В 19... году профессор Горский, листая архив метеорного отдела
Академии, наткнулся на пожелтевшие, тщательно подобранные старые
корреспонденции и газетные вырезки, связанные в толстый пакет (то было дело
"Азиатский аэролит") и бросился на поиски уже овеянного легким маревом
легенд небесного камня.
Мечтательный фанатик науки был чрезвычайно удивлен, когда ему отказали
в средствах и посмотрели на него, как на не совсем здорового человека.
Милый наивный профессор никак не мог понять, что республике двадцатого
года было не до аэролита. Сжатая со всех сторон железным кольцом
интервенции, республика готовилась к последнему решительному бою.
"Ну, в те годы - да, он согласен. Но сейчас, почему сейчас столько
препятствий? И проклятое слово "бедность" - вечно стоит непоколебимой
стеной. Неужели республика так бедна, что не может ассигновать средства на
экспедицию? Он ведь просит немного, всего несколько тысяч".
Профессор неподвижно и безжизненно сидел, склонившись над знакомыми до
последней буквы материалами.
Потом тяжело отодвинул от себя пожелтевшие листы и откинулся на мягкую
спинку. Вспомнил, как пять лет назад с проводником-тунгусом вышел из Тайшета
и почти достиг Великого болота, куда, вне сомнения, канул аэролит.
Профессор почувствовал, как внезапно зажглось в груди упорное молодое
желание.
Черт подери, Горский свое возьмет!
Завтра же в наступление. В решительное наступление. Профессор потер
сухие холодные ладони, поднялся с кресла и подошел к окну.
В наступление!
За окном хмурилось серое ленинградское небо и уличные фонари
отбрасывали косые мерцающие радуги.
Профессор снова потер руки и вслух сказал:
В наступление!
Клавдия Марковна не спала, когда муж вошел в спальню. Он наклонился,
поцеловал ее в лоб, подумал немного и тихо спросил:
Клавуся, не припомнишь, когда именно Виктор Николаевич уехал в Америку?
Месяц назад.
Спасибо. Ты завтра напомни мне, чтобы я письмо написал, хорошо?
* * *
И скажут же такое: будто человек в сорок (с лишним) лет не способен
бегать, суетиться и по-молодому гореть!
Если бы все петли и концы, которые профессор Горский проделал в
последние дни по строго распланированному Ленинграду, измерить и составить
вместе, получился бы приличный отрезочек, длиной не менее чем в сотню
километров.
Все учреждения приветствовали намерения дорогого Валентина Андреевича,
восторженно ахали, а когда он рассказывал о таинственном "небесном камне",
чуть ли не хлопали в ладоши - но как только он, от имени Академии, заикался
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг