о средствах (каковыми, к сожалению, Академия не располагает, твердил он),
все с удивительным единодушием сочувственно вздыхали и говорили: "Ах, как
жаль, что в наших сметах не предусмотрены эти суммы".
Трижды созывала собрания комиссия экспедиционных исследований. Говорили
о срочности дела, о необходимости экспедиции, о мировом научном значении
этого вопроса и трижды, дойдя до проклятого слова "деньги", президиум
беспомощно разводил руками, пожимал плечами и не знал, как поступить.
Для верной постановки дела нужно было провести сложную и трудную,
учитывая условия местности, воздушную фотосъемку. Обязательно требовались
магнитометрические снимки. В переводе на язык цифр это означало: нужны
десятки тысяч рублей. Без помощи других организаций Академия была бессильна.
Несчастную смету сократили и безжалостно почеркали. Профессор молчал -
он был готов на все. Согласился на самый мизерный минимум, который
представлял собой восемь тысяч, возлагая в душе большие надежды на доходы от
лекций. Его утешали, что это, так сказать, только почин, и обещали в
дальнейшем золотые горы.
Но когда дошло до минимума, оказалось, что Академия не может
ассигновать и этих денег. Тогда пришлось обратиться в Совнарком за
специальной дотацией.
Профессора Горского лично командировали в столицу. Не теряя времени, на
другой день профессор собрался в дорогу.
Проснулся профессор Горский уже под Москвой - бодрый после сна и
отдыха. Полежал немного, заложив руки за голову и, вспомнив, что сегодня
должен быть у наркома, почувствовал, как внутри приятно и страшновато
защекотал знакомый холодок воодушевления. Быстро стал одеваться.
Поезд мчался среди высокой зеленой посадки, а когда случались просветы,
на мгновение проступал безмятежный осенний пейзаж.
Вагон мягко покачивался, скрипели рессоры, колеса выстукивали свой
привычный и знакомый ритм.
Горский заказал чай. В купе, кроме него, никого не было, а значит -
можно спокойно подумать в одиночестве.
Неторопливо помешивая чай, смотрел в окно и пытался представить себе
аудиенцию у наркома. "Крепись, Горский, от этой аудиенции зависит, по
крайней мере сейчас, - все. Любопытно, с чем ты вернешься домой? Очень
любопытно!"
За окном начали пролетать отдельные здания, потом - все чаще и чаще - и
профессор узнал окраины Москвы.
Торопливо поднялся, привычным движением пригладил волосы и начал
собирать вещи. Поезд, размашисто набрав ход к концу пути, начал мягко
сбрасывать скорость и через несколько минут остановился под длинной крышей
Октябрьского вокзала.
Профессор, прищурив глаза от ясного и холодноватого осеннего солнца,
вышел из здания вокзала и перед тем, как окрикнуть извозчика, остановился на
минуту на лестнице, улыбнулся солнцу, набрал в грудь побольше воздуха и
подумал: "Ну, пойдем, профессор..."
* * *
Комнату устилал мягкий ковер - большой, на весь пол - единственное
украшение простого, без лишней вычурности кабинета. Серые строгие стены были
увешаны множеством диаграмм и схем. Слева, у стены, длинный стол, покрытый
красным тяжелым сукном, а вокруг - ровным, строгим рядом - простые дубовые
стулья с высокими спинками.
И только в самом конце комнаты, у громадных окон стоял на низких ножках
коричневый письменный стол.
Нарком сидел, сгорбившись, по ту сторону стола, видна была лишь его
русая большая лобастая голова и худые острые плечи. Услышав шаги, он
медленным движением поднял голову, и на профессора глянуло утомленное
каждодневной усталостью, почти землистое, с рыженькой бородкой и усиками
лицо. Карие живые глаза пристально осмотрели Горского.
Профессора в первую минуту поразила колоссальная портретная несхожесть
наркома. На портретах представал видный мужчина со смелым, вдохновенным
лицом. Но сейчас за столом сидел уставший, маленький, худощавый и серенький
человек (серый поношенный костюм усиливал это впечатление), самый обычный и
подобный тысячам других людей.
Профессор Горский? - тихо спросил нарком и, не дожидаясь ответа,
гостеприимно указал рукой на твердое дубовое кресло. - Прошу садиться. Вы по
делу Академии?
Профессор молча поклонился и подал письмо.
Нарком прочитал и снова поднял голову; неожиданно лицо его засияло,
зрачки карих усталых глаз заинтересованно заискрились и все лицо его приняло
приветливый и дружеский вид.
Это в районе Подкаменной Тунгуски за Кежмой, если не ошибаюсь? -
неизвестно почему обрадовался нарком.
Профессор удивленно поглядел на него:
Вам, кажется, известны эти места?
Слишком знакомы, профессор, слишком, - улыбался нарком.
Профессор догадался и с искренним уважением сказал:
Каторга?
Вы угадали. О, профессор, это прекрасные и страшные места - советские
джунгли. А вот интересно, вы уверены, что найдете что-то?
Будем надеяться, что найдем... - осторожно ответил Горский.
Нарком вдруг откинулся на спинку кресла и засмеялся молодо,
по-мальчишески.
Вы поверите, задор берет, - хочется поехать посмотреть. А что, если с
вами поехать? А? Что вы на это скажете? А?
И профессор Горский, который умел владеть собой, как заправский актер
(привычка лектора), очарованный простотой и радушием, растерянно и сбивчиво
пробормотал:
Что же, прошу... конечно, рад... очень...
Нарком прищурился и почесал рукой макушку.
Хорошее дело - помечтать. Ну, ничего. (У наркома погасли в зрачках
искры). Весной думаете идти? Вы были там? О, это хорошо! А вот интересно -
пожалуй, колоссальная штукенция? А? Примерно?
О, это совсем другое дело. Может ли быть для профессора разговор
занимательней, чем об аэролите? И ученый, полный гордости, важно промолвил:
Это грандиозный аэролит, первый в мире по размеру. В нем около полсотни
миллионов тонн.
Нарком удивленно посмотрел на профессора и восторженно повторил:
Полсотни миллионов тонн?! Ну, профессор, если выйдет по-вашему, и
окажется, что аэролит ваш состоит исключительно из железной руды, нам
придется там целый завод металлургический строить! - И нарком весело
пошутил: - Непредусмотренный вклад в индустрию нашей страны. Ну что же, -
удачи вам! Восемь тысяч не жалко, но (нарком хитро улыбнулся) сообщите
Академии, что это аванс в счет будущей дотации. Идет?
Профессору Горскому не верилось, что настал конец заботам и беготне. Он
встал и почтительно поклонился, прощаясь с худеньким, озабоченным человеком.
Нарком пожал руку:
Желаю успеха. Всего наилучшего. Знайте, у вас появился союзник, который
будет внимательно следить за вашей работой.
Нарком проводил Горского до дверей и вдруг, крепко пожимая ему руку,
улыбаясь, пожелал успеха:
Удачи вам!
Профессор вышел из наркомата и долго шел по улице, спокойный, счастливо
улыбаясь - сегодня ему выпал тот удивительный день, когда человек полно и
радостно ощущает смысл и наслаждение жизни.
* * *
Марич не ошибся - на пороге стояла Гина. Мгновение оба стояли
неподвижно, ошеломленные неожиданной встречей.
Наконец Марич, как слепой, пошел навстречу. Гина первой нарушила тяжкое
молчание. Подала руку и, напряженно заглядывая ему в глаза, почти шепотом
спросила:
Не узнали?
Да, - сказал глухо Марич, - не узнал.
С минуту держал ее маленькую безвольную ручку в мягкой перчатке, не
зная, что дальше с ней делать. Потом неожиданно и неуклюже разнял свои
крепкие пальцы.
Подвинул кресло:
Прошу.
Сели и снова молча жадно смотрели друг на друга, вбирая глазами
перемены, случившиеся за время долгой разлуки.
Восемь лет сделали свое дело. Напротив Марича сидела красивая женщина в
дорогом, отделанном соболями, манто, в мягкой небольшой красной беретке, и
эта женщина ничуть не походила на маленькую кудрявую курсисточку в скромной
блузке, в темной шерстяной юбке.
И только холеное лицо, розовое и прозрачное, четкие очертания страстных
губ и карие лучистые глаза немного напоминали о былой, любимой и дорогой
Гине.
И от этого чувства у Марича защемило сердце томительной знакомой
болью - и женщина, что вначале показалась чужой, стала близкой и родной,
стала той, по которой он страдал долгие годы, которую не забывал в боях, в
работе, каждый день.
Стараясь скрыть растерянность, Марич с притворной холодностью улыбнулся
Гине и удивленно произнес:
Необычная встреча! Ну, я уж и не ждал. Однако мне непонятно, как вы
узнали, что я здесь?
Марич сделал ошибку и проиграл ход. Гина инстинктивно, женским чутьем
ощутила фальшь и с обидой глянула на Марича.
"Ах, вы так? Что же, прошу", - говорил ее взгляд.
Марич забыл, что говорит не с худенькой курсисткой- идеалисткой худшего
пошиба, в запале он позабыл, что перед ним лучшая мюзик-холловская певица -
гордость Нью- Йорка, которая умеет петь веселые жанровые песенки о Китти и
Джоне, даже когда хочется плакать.
Гина лучше Марича владела лицом, нежная страсть, сиявшая в ее глазах,
внезапно погасла. Тренированное лицо приняло выражение безупречно
сработанного удивления, а губы тронула вежливая холодная улыбка.
Необычная, товарищ Марич, кажется, у вас так обращаются ко всем, -
встреча необычная. Я и сама никогда не могла надеяться на нее. Не правда ли,
вы гадаете, откуда я о вас дозналась? Не догадываетесь?
Марич широко развел руками.
Нет.
Гина медленно сбросила с руки сумочку и достала оттуда газету.
Это был вчерашний номер газеты советского направления, выходившей в
Нью-Йорке на украинском языке. На последней странице, рядом с различными
объявлениями, по соседству с рекламой: "Петро Ярема - украинский гробовщик.
Гробы по умеренным ценам в Нью-Йорке, Бруклине и окрестностях" - размещался
портрет Марича и сообщение о целях его поездки в Америку (портрет был
перепечатан из советского журнала).
Марич хотел было улыбнуться, но вместо улыбки губы его исказила
неудачная гримаса:
О, я вижу, вы интересуетесь страной ужасных большевиков.
Как видите...
Они перекинулись несколькими незначительными фразами и оба
почувствовали, что сами себя поставили в сложное, неловкое положение.
Вскоре Гина встала, собираясь уйти.
В глазах Марича мелькнул настоящий, неподдельный страх. Он умоляюще
посмотрел на нее и встретил ее глаза - они чуть улыбались, тепло и с
сожалением.
Вы обедали? - вдруг спросила она.
Нет.
Я тоже. Может, пообедаем вместе?
Конечно. Надо обязательно чем-нибудь отметить нашу встречу, - радостно
отозвался Марич. - Как же, - старые друзья.
В его иронии звучали болезненные нотки.
Гина бросила на него взгляд из-под нахмуренных, четко очерченных бровей
и негромко, двусмысленно проговорила:
И только?..
Марич промолчал.
* * *
Эге-ге! Гина никак не могла предположить, что бокал дорогого "Хейсик" и
гамма шумных звуков джаз-банда могут так повлиять на настроение и вызвать
давние воспоминания, от которых щемит сердце и горло сдавливает комок -
предвестник слез.
Дорогая аристократическая "Ротонда" в час обеда наполнилась
посетителями. Стеклянные вращающиеся двери едва успевали пропускать чисто
выбритых джентльменов (утомленных нервным биржевым днем) с роскошно одетыми
спутницами, чья одежда стоила в сто раз дороже, чем все их существо.
После первой рюмки дорогого вина и искусно приготовленных блюд
усталость у джентльменов как рукой снимало, глаза их оживлялись и начинали
искриться огоньком удовольствия и благожелательности. Здесь все было
подчинено тому, чтобы за короткое время доставить озабоченному биржевыми
сделками человеку максимум развлечений и радости.
В этом необычном для себя окружении Марич держался осторожно и строго.
Официант налил в бокалы шипучую жидкость. Гина подалась вперед и искала
взглядом глаза Марича.
За что же выпьем?
Удивительная вещь жизнь, Марич, - заговорила снова, не спуская с него
блестящего взгляда. - Вот, казалось бы, ни логики, ни плана, контроля... А
может, в этом и состоит ее закономерность...
Джаз-банд заглушил ее голос. Гина наклонилась к нему и глаза ее, и лицо
показались смутными и манящими.
Оба мучились, обоим хотелось объясниться, узнать о теперешней жизни
друг друга, не касаясь больного места.
Сильный физически, твердый и честный как общественная единица, Марич
вне общества, в интимной жизни бывал иногда по-детски беспомощен и бессилен.
Вино и музыка пробудили страсти и заставили заговорить языком чувств.
Марич первым протянул руку.
За минувшее, Гина!
Гина вновь жадно выпила и сейчас же наполнила свой бокал.
Наклонилась еще больше вперед и тихо в лицо проговорила:
За будущее, дорогой.
Ее слова прервал чужой голос. У стола остановился официант и протянул
Маричу газету:
Прошу - вечерний номер! Очень интересный номер. Поразительное
изобретение инженера Эрге, а также подробности о знаменитом Аризонском
аэролите.
Марич плохо понимал английский язык и потому только слово "Эрге"
врезалось ему в голову. С минуту он растерянно смотрел на официанта, потом
вытащил деньги, положил газету на стол.
С первой полосы на него смотрел серый портрет инженера Эрге.
В добрых голубоватых глазах Марича угасла нежность, мягкие очертания
его хмурого лица заострились, и лицо покрыла серая, суровая маска.
И неожиданно голоса и шум джаз-банда - которых он к тому времени будто
не замечал, - больно резанули его слух.
* * *
На улице напряженно протянули друг другу руки и с натугой произнесли
обязательные, ненужные, как всегда при неискреннем прощании, слова:
Всего хорошего.
Всего.
Думаю, еще увидимся?
Конечно...
Гина подняла руку. С остановки неподалеку к ней с готовностью подъехало
черное лакированное такси. Марич вернулся на Бродвей.
Воспетый и изображенный до малейшей детали туристами - в популярных
описаниях и учебниках - прославленный тридцативерстный Большой Белый Путь
уже тонул в пламени электричества разнообразнейших цветов и оттенков.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг