художники, а не музыканты. Справа над горизонтом поплыло, переваливаясь,
розовое облако, похожее на добродушную толстую бабу, непричесанную, только
что вставшую с постели и потянувшую за собой изорванную, тоже розовую
простыню. Но хотя она была изорвана, на ней можно было (не без труда)
разобрать слова: "Счастливого пути". Это напутствие успела прочитать только
Ива, потому, что Кот спал, а Вася осторожно вел машину по неровной дороге.
Дорога вела на юг, но не к радушному Черному морю, а в сторону пустыни -
сухое жаркое дыханье встретило их, едва они покинули Шабаршу.
Если судить по географической карте, никакой пустыни не было в этих
местах, а между тем вдали уже показались верблюды, мерно шагавшие вдоль
унылых песчаных холмов. Впрочем, и Шабарша - крошечное, еле заметное
пятнышко, которое прежде все-таки можно было разглядеть молодыми глазами, -
исчезла, к удивлению наших путешественников, с географической карты.
Перекинулся ли огонь с дома Леона Спартаковича на другие дома, сгорела или
нет Шабарша - наша история туда не вернется. "Москвич" летит вперед, недаром
же Ива назвала колеса катушками, наматывающими пространство. Горючего полный
запас, но вода в радиаторе быстро убывает, и "москвич", который давно
привязался к Васе, осторожно предупреждает его об этом. Но не зря же розовое
облако, вставая с постели, пожелало им счастья! Как ни петляет, ни
завязывается узлом дорога, но приводит к зеленой лужайке между холмами,
защищенной от ветра и солнца. Больше того: она приводит к поросшей зеленым
мхом скале, из которой бьет веселый, вечно молодой прозрачный родник.
Газели, никогда ни видевшие людей, бродят вокруг, приветливо поглядывая на
них круглыми детскими глазами. Гигантский крестовник раскинул здесь свои
высокие ветви, острый запах мешает уснуть. Но уснуть все-таки надо!
Освежившись родниковой водой, они устраиваются на ночь. И прежде всех
засыпает Филипп Сергеевич с недоеденной куриной ножкой в зубах. Засыпают Ива
и Вася - и сладко спится путникам в загадочном краю, исчезнувшем с
географической карты.
Опомнитесь, дети! Что ждет вас впереди? Что заставляет искать встречи с
демоном, который тысячелетиями не был самим собой, которому ничего не стоит
ускользнуть от вас, превратившись в черного пса или жабу! Но даже во сне они
знают, как ответить на этот вопрос: иначе нельзя! Иначе стыдно будет
смотреть в глаза Платону Платоновичу, Ольге Ипатьевне, Шотландской Розе и
всему человечеству в придачу.
Первой проснулась Ива - от жары, которая заставила ее сочинить во сне
прохладное стихотворение. Одну строфу она запомнила, а все другие зачеркнула
в уме.
А снег все медлит, превращаясь в дождь,
Смертельно простужая мостовые,
Дома, заборы, арки, брюки клеш,
Зонты, такси и зеркала кривые.
Потом побежал к источнику Вася - и вернулся свежий, размахивая махровым
полотенцем. А потом Ива попыталась разбудить Кота, который лег на спину,
вытянул лапы и ждал, надеясь, что Ива потреплет ему животик, - это было
давно принято между ними. Но когда Ива просто сказала: "Пора вставать,
Филя", - он свернулся клубком и снова крепко заснул. Впрочем, едва был
приготовлен завтрак, он вскочил как встрепанный и первый оказался за столом,
если можно назвать столом раскинутую на траве клеенку.
Но вот кончен завтрак, все уложено, и, простившись с лужайкой, родником
и газелями, наши путники уже снова мчатся по еле заметной под ядовито-желтым
песком дороге.
...Пустыня потому и называется пустыней, что на первой же развилке
некого спросить - ехать прямо или повернуть? И если повернуть - то куда? Но,
может быть, на этот вопрос ответит придорожный куст, выросший из земли, едва
"москвич" показался вдали? Да полно, куст ли это? Высокая молодая женщина с
неподвижно-гордым лицом стоит у дороги. Изорванная, полинявшая шаль свисает
с ее покатых плеч. Она смертельно бледна - смертельно, потому что мертва.
Между лохмотьев истлевшей шали можно заметить нож, глубоко, по самую
рукоятку, всаженный в грудь.
Кто она? Где и когда убита? Своей ли рукой зарезал ее Главный
Регистратор или послал наемного убийцу, который, сделав свое подлое дело,
бежал, заслышав шаги приближающегося прохожего, карабинера, полисмена? Где
это случилось - на улицах Лондона, Барселоны, Берлина? Было это местью,
расплатой или справедливым возмездием? За что? В чем она провинилась и
провинилась ли? Нет, будь она виновата, не подняла бы мертвую руку, указывая
дорогу. Праведный гнев пережил ее. Гнев заставил ее поднять эту страшно
выглядывающую из разноцветного тряпья руку.
У Кота закатились глаза от страха, и он потом долго не мог уговорить их
вернуться на место. Ива вздрогнула и едва удержалась, чтобы не закричать. Но
Вася спокойно встретил взгляд давно остановившихся глаз. Он хотел сказать:
"Благодарю вас". Но перед ним уже снова был обожженный солнцем придорожный
куст.
Вперед! Перед машиной вырастает черная стена тумана - откуда в такой
сухой пылающий день? Но Вася, разогнав машину, пробивает стену и оставляет
ее далеко за собой. Вперед! Поднимается ветер, вьется и кружится песок.
Кружится и вьется, слетаясь и разлетаясь, сплетаясь и расплетаясь, как
кружево, сквозь которое пробивается, причудливыми пятнами ложась на землю,
солнечный свет.
Еще десять - пятнадцать километров - и черный кипящий ручей перерезает
дорогу. Неужели вода? Нет, смола, над которой стоит распадающийся на клочья
и снова сливающийся воздух. Ни Вася, ни его скромный "москвич" не умеют
летать, а если не перелететь этот ядовитый поток...
Но уже стелются по земле неясные тени, похожие на толпу грязных,
оборванных нищих, поднявшихся из могил, разбросанных по всем пяти частям
света, - стелются и, вырастая, подползают к машине. Им не страшна кипящая
смола, мертвые не чувствуют боли. Их много: отравленных, повешенных,
задохнувшихся в газовых камерах, погибших от голода и страха. Они знают, что
мертвые могут помочь живым, и на несколько минут оживают забытые надежды,
возвращаются потерянные силы.
С закрытыми глазами сидят в машине Ива, Вася и Кот, который, как
никогда прежде, чувствует себя человеком.
Тени поднимают машину и, шатаясь, бредут через ручей по пояс в ядовитой
смоле. Они ставят ее на дорогу так осторожно, что колеса с трудом
догадываются, что можно продолжить путь. Ива и Вася одновременно открывают
глаза, открывают окна, чтобы поблагодарить и проститься. Но некого
благодарить и некому сказать: "Прощайте!"
ГЛАВА XXXIV,
в которой Главный Регистратор жалеет, что у него никогда не было мамы
Но как живется в своем дворце на краю суконного поля Демону Бюрократии
Леону свет Спартаковичу? Плохо живется. Скучает он, томится и кашляет
простудился дорогой. Достается от него Луке Порфирьевичу, который уже снова
надел штаны и превратился в человека-птицу. Дворец давно не ремонтировался,
теперь уже едва ли кто догадается, что он был задуман в духе венецианских
палаццо - с узорными балконами, с высокими овальными выходами на другие
маленькие балконы. Много окон, но цветные стекла в одних потрескались от
времени, в других разбиты ветром.
Шаркая ночными туфлями, в расстегнутом, свисающем до полу ватном
халате, бродит из комнаты в комнату Главный Регистратор. Забытая мысль
тревожит его, он жмется, и ежится, и дрожит, пытаясь вспомнить ее. "Ах, да!
Лоренцо. Красивый мальчик, он, помнится, тяжело ранил меня? Скоро увидимся.
Что делать, если ни стена тумана, ни песок пустыни, ни кипящая смола не
остановили его! И ничего больше не остается, как постараться доказать, что
пастушеская дудочка и пылинка в лунном свете случайно соединились на
Сосновой Горе. Случайно - и тогда все остается по-прежнему. Он не называет
мое подлинное имя - и способность к превращениям, без которых я не могу
жить, не оставляет меня".
- Лука!
Глухой, неясный голос отозвался откуда-то снизу.
- Принеси мне коньяк, там еще полбутылки осталось.
"И чего эти проклятые документы на меня навалились? - продолжает
размышлять Леон Спартакович. - Устроил им спокойную, обыкновенную жизнь.
Обыкновенную - ведь это ценить надо! Что ж такого, что в старости они иногда
превращаются в бумагу".
"Придется скрываться, ведь меня могут узнать! Куда бежать?" - спросил
он золотистый шар, на котором очертания суши терялись, потонувшие в
беспредельном пространстве воды. И глобус молчаливо ответил: в основании
Апеннинского полуострова, который всем школьникам кажется сапогом, в Италии,
на берегу Адриатического моря зажглась прозрачная точка. Венеция! Все ли
изменилось в Венеции? Нет, по-прежнему стоят лошади на соборе святого Марка,
по-прежнему он сверкает цветными отблесками при свете вечерней зари. И шаги
в глухих переулках звучат по-прежнему как будто из заколдованной дали.
- Лука!
Секретарь нехотя приоткрыл дверь.
- Зайди! А может быть, где-нибудь еще осталась бутылочка?
- Откуда же? Только в энзе.
- Ну и что ж! Пополним при случае. Тащи!
Лука Порфирьевич ушел и вернулся с подносом, на котором стояли бутылка,
две рюмки и лежал нарезанный, слегка позеленевший сыр. Они выпили и
закусили. Леон Спартакович вздохнул.
- Послушай, у тебя когда-нибудь бывает тоска?
- Бывает.
- А запои у тебя от чего? От тоски?
- От страха.
- Боишься?
- Боюсь.
- А чего ее бояться? Мне, например, даже хочется иногда умереть.
- За чем же стало?
- Не выходит!.. У тебя когда-нибудь была мама?
- Помилуйте, Леон Спартакович, какая же у меня может быть мама? Ведь я
не то человек, не то птица. Таких, как я, закажи - не выродишь.
- И у меня не было.
Они выпили не чокаясь и налили опять.
- Послушай, Лука... Я давно хотел спросить... Ты верующий?
- Верующий.
- Значит, ты считаешь, что боги все-таки есть?
- Не боги, а бог.
- Нет, брат, он не один. Их много. И они, понимаешь, на меня сердятся.
- За что?
- А я их обманул. Должен был умереть и не умер. Ш-ш-ш! - стуча зубами,
еле выговорил Леон Спартакович. - Слышишь? Едет!
- Кто едет?
- Известно кто! И как это может быть, что человеку ничего не надо?
- Почему ничего? Ему много надо.
- Ты думаешь? А тебе не страшно? Ведь ты без меня пропадешь.
- Здравствуйте! Почему же я без вас пропаду? Опытный человек всегда
пригодится. Тем более птица.
- Может быть. А ты знаешь, я только теперь догадался, что им было очень
больно. - Леон Спартакович бледно улыбнулся. - Как ты думаешь, почему я все
это делал?
На этот вопрос Лука Порфирьевич ответил мудро:
- Не черт копал, сам попал.
ГЛАВА XXXV,
в которой Главный Регистратор доказывает, что иногда даже опытные
предсказатели ошибаются
Зимой, надеясь вздохнуть свежим, прохладным воздухом, люди из
раскаленных под солнцем городов едут в пустыню. Но не пустыня, а пустота
простиралась вокруг так далеко, как может видеть человеческий взгляд. Ни
одна самая маленькая травинка не могла пробиться через кремнистую почву, и
тяжелый танк прошел бы по ней, не оставив следа.
Поле, на краю которого стоял дом Главного Регистратора, было покрыто
толстым сукном - ведь через сукно не прорастает трава, плотно закрытая от
воздуха и света.
Вася был сдержан и молчалив - он обдумывал предстоящую встречу. Кот
пугливо моргал, подкручивал лапкой усы, притворяясь, что готовится к бою.
Ива? Вот кто был искренне удивлен, увидев потемневший, обветшалый дом, на
фасаде которого два балкона - маленький и большой - с тоской поглядывали
друг на друга. Почему-то почти всю дорогу она повторяла знаменитый
пушкинский стих:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
Увы! Ни лукоморья, на златой цепи, ни кота, которого она надеялась
познакомить с Филей! Неужели в этом доме с проломившейся черепичной крышей
действительно живет старый волшебник, проживший такую опасную и
занимательную жизнь?
Вася выскочил из машины, быстро поднялся по ступеням веранды, постучал,
и приодевшийся Лука Порфирьевич - в парадном сюртуке, в галстуке, повязанном
бантиком, в штанах с шелковой генеральской полоской - широко распахнул
дверь.
- Боже мой! Кого я вижу! - закричал он, стараясь, чтобы кисточки,
появившиеся теперь и над губами, не мешали ему улыбаться. - Радость-то
какая! Именины сердца! Недаром мой-то все твердит: "Где мой Лоренцо?" Или
даже иногда: "Где мой Василий Платоныч?"
Как ни странно, почему-то обрадовался и Вася. Впрочем, Лука Порфирьевич
не дал ему открыть рот.
- Как изволит поживать ваша, с позволения сказать, подруга? Ах, вот и
она! Надеюсь, что ей не повредило пребывание в другом естестве? Ну как же!
Лес! Живая природа! Органический мир.
- Мяу! - рявкнул Кот.
- Ах, и Филипп Сергеевич здесь? Очень приятно! Как поживаете, дорогой
Филипп Сергеевич?
- Мяу! - повторил Кот, и это было грозное "мяу", напомнившее Васе, куда
и зачем он приехал.
- Мне бы хотелось увидеть Леона Спартаковича, - твердо сказал он.
- Да ради бога! Милости просим! Пожалуйста! Ваше
Высокопревосходительство, где вы? Да что же я вас, Василий Платоныч, на
пороге держу! Милости просим!
- Я жду его здесь, - твердо сказал Вася.
- Ах, здесь? Почему же здесь? Тогда я мигом. И он вынес из дому два
плетеных кресла и поставил между ними стол.
- Но здесь же как-то неудобно, а? Негостеприимно, а? И я очень боюсь,
что Его Высокопревосходительство, так сказать, не в силах выйти сюда, вот
именно к вам, дорогой Василий Платоныч. Он в данную минуту занят. Или даже
болен.
- Лежит?
Лука Порфирьевич замялся.
- Скорее, так сказать, наоборот, висит. И что касается меня, я, как
говорится, оторвать его... ну, скажем, не смею...
- Вы сказали, что я его жду?
- Вот именно. Он, впрочем, сам догадался. И тогда-то... - Лука
Порфирьевич сострадательно развел руками. - Тогда и повис.
- Повесился?
- Боже сохрани! Просто вцепился в потолок и повис. Так что если вы
хотите его видеть, придется вам все-таки войти.
К изумлению Ивы, наблюдавшей эту (немую для нее) сцену из окна
"москвича", Вася неожиданно поднял одно из плетеных кресел и с такой силой
трахнул им об пол, что оно немедленно рассыпалось.
Первая комната была пуста. Лука Порфирьевич, семенивший за Васей,
стараясь не очень стучать когтями, забежал вперед и распахнул дверь в
другую.
Здесь стоял, скучая, тяжелый деревянный стол и вокруг него, тоже
скучая, тяжелые, грубые стулья. Но в этой скуке был какой-то оттенок
тревожного ожидания.
- Где он? - спросил Вася, крепкой рукой схватив Луку Порфирьевича за
узкую грудь.
Вместо ответа секретарь поднял руку: вцепившись в щели досок, моргая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг