Указатель: Рощупкин В. С. и Айзенберг Н. Я.
Кобцевич подождал, пока там, наверху, хлопнет дверь, и вызвал лифт.
Обе двери - в дешевом дерматине, обивка одной рукой. Халтурщиками. За
обеими дверями - музыка, радиоточки, только программа разная. Но из
двадцать шестой, от Айзенбергов, доносятся незнакомые голоса и запах
жареной рыбы, а слева - только музыка.
Счетчики - на площадке; двадцать шестой молотит вовсю, на нем две
восьмерки двенадцать. Левый - тоже кружится, только медленно (ватт сто, не
больше), и показания - неполных две сотни.
Кобцевич сошел на шестой, вызвал лифт - и вниз, в машину; захлопнул
дверцу и достал радиотелефон.
Через неполных десять минут он уже знал, что В. С. Рощупкин загорает
по геологоразведочным делам в Йемене, телефон в Москве такой-то и оплачен
вперед, командирован Рощупкин на восемь месяцев, с семьей, жена - сотрудник
ЦГАЛИ.
Дмитрий набрал номер; на четвертом гудке ответила Таня. Голос ждущий и
радостный; Дмитрий, не отзываясь, отключил радиотелефон.
Все, пожалуй. Как положено профессионалу, он за полчаса вычислил, что
Таня-Танечка, Рубановская змеюка, тайно хозяйничает в квартире гражданина
Рощупкина... Никогда не упоминалась фамилия... И посещает не за тем, чтобы
полить любимый хозяйский фикус: такого в Москве не допросишься, разве что
от ближайших родственников. Свинство, конечно. Вот так выслеживать -
свинство. Пусть Рубан разбирается, кого и зачем ожидает его змеюка на
тайной квартире. А он поедет - да хоть к Вадику, не поговорят, так хоть
напьются. Надо только4 вытащить Вадика из конуры и привезти к себе - а то
на хмельную голову за руль не стоит.
Кобцевич уже взялся за ключ зажигания - запустить движок и погнать, но
решил на всякий случай Вадиму перезвонить.
Перезвонить?
В принципе квартира его не на прослушивании... Была. Но сейчас? Не
пацан, ясно, что размах набирается большой, очень большой, и с прибалтами -
самое начало, следующие звенья уже задействованы. Значит, могут и слушать,
что там поделывает депутатская вольница. И светиться - пусть даже самым
невинным звонком, - майору, командиру спецкоманды, накануне Дела - нет, это
несерьезно.
Сволочизм.
Кобцевич завел мотор, включил ближний свет (смеркалось) и порулил по
аллее, чуточку радуясь даже, что общение отменяется по технической
невозможности. Тем более, нынче пятница, и Вадик вполне может еще сидеть в
архиве...
Стоп. ЦГАЛИ. Архив ЦГАЛИ. Вадик - не последняя птица в архивном мире.
Вполне мог пристроить жену заурядного нефтегеолога в ЦГАЛИ, куда просто так
не очень-то попадешь. А в благодарность за такое можно доверить что угодно,
ключи, например...
Дмитрий притормозил, потом врубил демультипликатор и задом подал
машину в заснеженный проезд. Вроде как припарковаться - а на самом деле
пропустить, оставаясь невидимым в темной машине, высокого, чуть неуклюжего
прохожего в рыжей кролячьей шапке.
Вадима.
Вести его не было необходимости: с места видно, что нырнул он именно в
первый подъезд, а спустя минут пять в третьем окне двадцать пятой квартиры
погас верхний свет.
ГЛАВА 6
Торфяной луг упруго рокотал под копытами.
Дмитрий Алексеевич свернул коня на тропинку между ежевичными кустами,
чуть придержал машистую рысь и, не доскакав пять сажен до излучины, осадил
Гнедка и спешился.
Тонкий, полупрозрачный утренний туман поднимался над узкой полоской
воды и таял.
Таял над леском и дымок из трубы над кровлей флигеля, под которой,
даст Бог, еще доведется ему вкусить счастье и почти наверняка сомкнуть
когда-нибудь глаза...
А дальше, за красноствольной полосой сосняка, на взгорье, уже
просматривался сквозь туман белокаменный раздольный дом Кобцевичей.
Дмитрий Алексеевич разнуздал Гнедка и пустил пастись; сам же быстро
разделся и, зажав в зубах нательный крест, прыгнул с берега в парную
рассветную воду. Три взмаха саженками - и он уже на средине плеса.
Запрокинул лобастую голову, набрал побольше воздуха и нырнул.
В коричневатой глуби серебрились листья водорослей; прошла стайка
красноперок; а со дна, привлеченная движением, поднималась, плоско
извиваясь, темнокоричневая лента голодной конской пиявки.
Дмитрий Алексеевич выбрался на берег, скатал с груди и ног крупные
капли и, раскинув руки, повернулся к утреннему солнцу.
"Господи, - прошептал старый рубака, - благодарю Тебя, Господи".
Все было в этой немудреной благодарности Создателю. И то, что казачий
полковник, не щадивший ни крови, ни живота своего в бою, выбрался живым и
неизувеченным из Отечественной войны, и наградам Его Величества и
европейских королей тесно на груди, на сукне парадного мундира. И то, что
на исходе четвертого десятка лет тело осталось мускулистым и легким, а
рубцы ноют только редкими ненастными вечерами. И то, что крестник боевой,
граф Кобцевич, уговорил принять к выходу в отставку имение с флигелем в
версте от своего родового гнезда, и во все дни, когда дела отпускают из
Петербурга на родину, зовет его первым гостем разделить трапезу и вечера у
камина, и псовую охоту, и партию в вист. И, главное, то, что
семнадцатилетняя чернокосая красавица Мари Криницкая, единственная дочь
славного артиллериста, искалеченного под Лейпцигом, рдея от смущения,
прикоснулась девичьими устами к седым Рубановским усам и согласилась стать
его женой.
Это было чудо или, если угодно, два чуда.
Первое - то, что Дмитрий Алексеевич, по общему и своему убеждению
старый вояка и давно уже не жених, к прекрасному полу достаточно
равнодушный и уж во всяком случае не затейник немудреных коротких романов,
неизбежно происходящих на любом продолжительном квартировании, влюбился.
А второе - что Мари ответила...
Господи, вот уж не знал, не ведал - и разумеется, не верил ни
приятелям, ни французским романистам Рубан, - что такое возможно.
В имение к Криницким, в десяти верстах по пути в Нежин, в старый,
простовидный двухэтажный особняк занесла его непогода.
Возвращаясь из уездного Нежина, где требовалось выправить бумаги,
попал Дмитрий Алексеевич в грозу.
Бывали грозы и пострашнее - помянуть Кавказ, хотя бы, когда с сотней
терских казаков карабкались по тропке, и в вёдро не дюже-то покойной, и
голубые ветвистые стрелы садили раз от разу в скалы, и ливень обваливался,
как водопад, а сзади, снизу, подгоняя отстающих, ревела и клокотала жадная
вода. Но то - служба, а мокнуть в седле (тарантас, подаренный вместе с
флигелем, пылился пока в сарае) за просто так не хотелось.
И гроза случилась изрядная - две стены по небу накатывали, черные,
продернутые седыми прядями, и еще издали грозно и сурово рокотали друг
другу; а сблизясь, взволновали угодья и леса рваными, шалыми ветрами и ну
разбрасываться ослепительными трескучими копьями!
Ледяным холодом потянуло - и не удивительно, просыпался град,
некрупный, но густой. Страшно раскололось небо - Гнедко затанцевал от
испуга, - и жгучая, в руку толщиной, молния с маху рассадила и подожгла
одинокую сосну в десятке сажень одесную от дороги.
Дмитрий Алексеевич перекрестился и, поправив дорожный картуз, свернул
налево, туда, где меж дерев виднелся лазорево крашеный небольшой барский
дом, доносились брех собак и рев скотины.
Ворота оказались заперты; рев и грохот, и плотный лепет ливня с градом
конечно же заглушали топот коня; заглушили бы и стук. Тут из пушки, разве
что, добиться - но благо, светло еще.
Дмитрий Алексеевич встал на седло, ухватился за мокрую перекладину и
одним броском перемахнул ворота. Отодвинул засов, ввел Гнедка, запер ворота
вновь и, вскочив в седло, подлетел к самому крыльцу.
Только тут его заметила дворня. Приняли коня, заохали - как прикажете
доложить, пане?
Дмитрий Алексеевич взбежал по ступеням, скинул мокрые перчатки и,
привычно прищелкнув каблуками, бросил, ни к кому конкретно не обращаясь из
полудюжины людей, уже собравшихся у входа в дом:
- Полковник Дмитрий Рубан, кавалер, в собственной надобности.
И, мгновенно выделив среди прочих молодую и необычно красивую
панночку, стройную и гибкую, как черкесская сабля, улыбнулся ей и другим
тоном добавил:
- Светопредставление во небеси. Приютите, красавица?
Сказал - и внутренне напрягся: понял, что едва не сфальшивил, что
ясноглазая панночка - не дальняя родственница, не приживалка, а наверняка
хозяйка дома; и не по платью понял - нарядить можно и дворовую, - а по той
трудно расчленяемой, но легко читаемой совокупности взглядов и жестов,
возносящих над окружением.
Она посмотрела Дмитрию Алексеевичу в глаза - показалось, что во
взгляде какое-то тревожное полудетское любопытство, - и ответила на
безукоризненном светском французском, разве что с интонацией, несколько
иною, чем у натуральных французов:
- Добро пожаловать в Кринички, полковник. Рады случаю, приведшему
Ваше Превосходительство под сей скромный кров. Мой отец, майор Василий
Криницкий, и я будем благодарны, если Вы окажете нам честь разделить с нами
вечернюю трапезу.
Рубан волей-неволей в три месяца, проведенные в Париже,
усовершенствовал до беглости французскую скороговорку, не очень-то прежде
необходимую в казацком стане, и ответил так же по-французски:
- Благодарю, мадмуазель, благодарю судьбу, указавшую путь к вашему
прекрасному дому и предоставляющую возможность с благодарностью принять сие
столь любезное приглашение.
И продолжил по-русски, любуясь таким прекрасным и необычным лицом юной
шляхтянки:
- Надеюсь, Ваш батюшка в добром здравии, и я смогу, несколько
оправясь с дороги, засвидетельствовать ему свое почтение.
Легкая тень пробежала по юному лицу, и в это самое время сверху
раздался троекратный стук и немолодой раздраженный голос:
- Что там за шум? Мари, кто там пожаловал? Мари быстро ответила
по-французски, повысив голос, чтобы можно было расслышать сквозь шум дождя:
- Папа, к нам приехал полковник Рубан. Сейчас он переоденется и
поднимется к тебе.
- Какой Рубан? Казак, что ли? - И в сипловатом голосе послышалось
нечто знакомое.
- Он самый, Дмитрий Рубан, - ответил полковник и, сбросив мокрый
редингот на руки дворне, шагнул вперед, к Мари; в поклон поцеловал тонкие
пальчики и предложил:
- Давайте поднимемся?
- Да, конечно... Дмитрий...
- Алексеевич.
Рука об руку они вошли в кабинет. Василий Васильевич Криницкий,
отставной майор и инвалид, с костылем и на деревяшке, в стеганом домашнем
халате, уже стоял...
Два года назад, в штабной палатке полевого лагеря, когда обсуждалось
выдвижение войск и взаимодействие с артиллерией, капитан Криницкий,
быстрый, крепкий, в ладном артиллерийском мундире, выглядел куда как лучше.
Не только ногу он оставил под Аустерлицем: внутренний огонь жизни. А еще
только слепой мог не заметить, что вино, и не из одного штофа, переползло
на Криницкого, подкрасив его щеки и нос нездоровым румянцем и отяжелив
подглазья.
Пьяный - не пьяный, но Криницкий сразу же признал Рубана, хотя дороги
войны сводили их всего на пару часов, а встреча на переправе была вообще
Бог весть, когда.
Неизбежные объятия и восклицания; заздравные бокалы; трубки; а внизу,
после коротких распоряжений Мари, - беготня челяди, спешно накрывающей
стол.
Разговор не требовал усилий, и Дмитрий Алексеевич заметил и небогатую
обстановку в доме, и несвежий воздух в кабинете, но главное - недовольный,
раздраженно-взыскательный взгляд, бросаемый хозяином на дочь; и ее
собственную стесненность, появляющуюся, едва только Мари приходится
обращаться к отцу.
Многое читалось безошибочно и сразу...
Ужин, как несложно предположить, оказался прост, хотя и обилен;
правда, сервировка удовлетворила бы взыскательный вкус.
Пили опорто, штейнмарковского розлива, Мари, естественно, едва
пригубила.
При свечах ее лицо с чуть вздернутым носиком и большими глазами
казалось немного печальным; голубая жилка, слегка прорисованная над
переносицей, чуть заметно пульсировала. И в какой-то миг Дмитрий
Алексеевич, не фантазер и уж совсем не резвый юноша, вдруг представил себе,
что прикасается губами ко лбу Мари - и ощущает это биение сквозь теплую
нежность атласной кожи. Представил и вздрогнул от непривычного сердечного
толчка, и опустил глаза, потом поднял - и вновь встретился с лучезарным
взором панночки...
Вечером дождь и гроза стихли, и только все дальше и дальше к
неведомому краю земли высвечивались уже беззвучные синие сполохи, будто
отправлялась далее по указу свыше передвижная небесная кузня судеб.
Дюжие парубки отнесли Василь Василича в кабинет. Мари, потупив очи,
попрощалась и ушла к себе.
К опорто прибавилась домашняя настойка; Рубан, как обычно, пил мало, а
Криницкого разобрало и, как большинство пьющих, он сделался слезлив и
многословен. Понесло жаловаться на соседей, норовящих оттяпать дальние
угодья, на дочь, очень уж своевольную и дерзкую, на покойницу жену,
оставившую его, калеку, на старости лет без опеки и наследника, да еще с
заботой - пристроить дочь на дворню, мужиков и вообще на участь инвалида...
Гнедка хорошо обслужили и задали свежего сена.
Дмитрий Алексеевич постоял на крыльце, вдыхая прохладу, и отправился
на покой.
А утро - как впрочем обычно после крутых гроз - выдалось благостное.
Дмитрий Алексеевич по солдатской привычке встал рано, хотя и далеко не
первым в усадьбе. Вскочил, распахнул окна: родная, пышная Украина
серебрилась росами и зеленела, насколько достигал взгляд, и только
далеко-далеко, чуть пониже налитого утреннего солнца, синели вечные леса,
плавно огибая всхолмия...
Рубан кликнул смешливую девку, умылся, оделся и, ловя непривычно
любопытные взгляды, спустился в сад.
Теплом и счастьем, и запахом цветов дышала земля. Над куртиной неровно
и все же важно плясала нарядная бабочка, потом поднялась чуть повыше и
уплыла вглубь сада. Дмитрий Алексеевич непроизвольно двинулся за ней - и,
обогнув высокий малинник, увидел залитую золотом утреннего солнца маленькую
беседку и панночку Мари Криницкую в ней.
Она не заметила гостя - смотрела вдаль, прочь от дома, и Дмитрию
Алексеевичу пришлось свернуть на боковую аллею, чтобы подойти ко входу в
беседку... Но вошел не сразу - замер в нескольких шагах, вглядываясь и не в
силах оторвать взгляд.
Лихому казаку, видевшему и диких огнеглазых черкешенок, и роскошных
полячек, и уютно-аккуратненьких немочек, и дерзких француженок, казалось,
что ничего прекраснее в своей жизни он не встречал. Не разум - отважное
сердце его простучало вдруг: богиня! - и повторяло, вторило это слово,
вбивало в грудь, все ближе к горлу... И, быть может, оттого только, что
голос разума, голос сорока шести прожитых лет кричал, предупреждая, что не
может быть, что сие ложь и самообман, что все захолустные прелестницы глупы
и жеманны, и суетны душою, пустые персоны и только, и все пытался заглушить
голос сердца, Дмитрий Алексеевич двинулся с места и подошел к Мари.
Она повернулась на звук шагов, Дмитрий не смог вспомнить, видел ли он
когда прежде такие ясные глаза, неожиданно светлые при черноте кос; и
наверняка никогда - хоть это понимание и не перелилось в слова - девичьи
глаза не обращались к нему радостным, доброжелательным и жадным
любопытством. Или надеждой?
Они обменялись приветствиями - и вдруг заговорили так, словно и нет
между ними тридцатилетней пропасти. О чем? Да о пустяках и о главном. Даже
вдруг серьезно заговорили, очень рассерьезничались - потом посмотрели друг
другу в глаза, почувствовав одновременно комизм важного разговора в этот
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг