Хотя я не был непосредственно заинтересован больными, тем не менее это
известие потрясло и меня. Болезнь и смерть как-то мало вязались с Долиной
Новой Жизни. Мне было нечего делать, а сидеть спокойно в палатке я не мог. В
это время мимо лазарета проходил бесконечный обоз. Я подошел к дороге и стал
в тени дерева.
Вдруг я услышал свое имя, которое выкликал кто-то. Голос звучал неясно,
но тем не менее мне казалось, что он очень хорошо мне знаком. Я увидел
фигуру солдата, ловко спускающегося на ходу с большого грузовика. Он
соскочил с подножки и стал около меня. Тут только я узнал Ура. Лицо его
улыбалось, и глаза светились восторгом. Он заговорил, как всегда, отдельными
словами:
- Я очень доволен. Войска, пушки, машины. Очень интересно. Все идем
вперед. Стрельба, взрывы, много шума. Когда Ворота откроются, мы пойдем
через весь мир...
Он болтал еще что-то и потом побежал догонять свой автомобиль.
"Этот человек находится тоже под общим гипнозом", - подумал я.
В это время с боковой дороги показалась пехота; она шла густой массой,
такая же грозная и решительная, как вчера, но у солдат был усталый вид, и
шаги отбивались не так твердо и ритмично. Некоторые из проходивших мимо
производили тяжелое впечатление. Лица их были бледны, губы посинели и
обветрились. Вокруг глаз лежала темная полоса, щеки провалились, но глаза
всех, кого я мог видеть, и бодрых и усталых, устремлялись вперед и горели
каким-то лихорадочным огнем.
Мне эта масса напомнила одну картину, которую я видел в Париже на
выставке: крестоносцы, шествующие по пустыне и страдающие от жажды и голода,
но видящие перед собою пленительный мираж - освобождение гроба господня.
Нужно думать, что проходящим здесь мерещились впереди открытые Ворота.
Я услышал завывание сирен. Целый поезд автомобилей с красными крестами
несся навстречу войскам. Когда он был около палаток лазарета, санитары
окружили кареты и стали извлекать носилки с распростертыми на них солдатами;
зрелище было весьма печальное, но проходившие мимо, по-видимому, были очень
мало тронуты им. Возможно, они думали, что это не настоящие больные.
Я боялся мешать врачам и вошел в палатку только через час, когда
смятение несколько улеглось.
Левенберг сидел за столом и что-то писал. Увидев меня, он на минуту
оторвался от бумаги.
- Произошло нечто непредвиденное. Переутомление или жара, а, может
быть, и то и другое вместе, повлияли особенно сильно на людей некоторых
разрядов. Из всех прибывших больных большинство принадлежит к разрядам
170-му и 178-му. Паралич сердца, разрывы сосудов периферических и более
глубоких. Апоплексия, паралич и смерть.
Левенберг опять уткнулся в бумагу.
- Пишу донесение, простите, некогда.
Я увидел одного из докторов, который забежал в палатку, что-то захватил
с собой и намеревался уходить. Я спросил разрешения последовать за ним,
чтобы посмотреть больных.
Он отвечал:
- Я иду к заболевшему доктору; бедняга в тяжелом положении, сейчас
привезли с фронта.
На складной кровати лежал бледный человек с закрытыми глазами; руки его
безжизненно свесились на пол, и тяжелое, клокочущее дыхание было очень
частым. Из полуоткрытого рта выдавались белые большие зубы. Куртка и рубашка
были расстегнуты, и на груди виднелись багровые пятна подкожных
кровоизлияний. Доктор опустился рядом с ним на колени и пощупал пульс.
- Сердце едва работает, - сказал он.
Я заметил номер умирающего - разряд 175-й, - и вдруг мне показалось,
что я знаю это лицо. Я всмотрелся. Конечно, это был доктор, которого я видел
в госпитале, когда впервые проснулся в Долине Новой Жизни. В мозгу у меня
сейчас же встали его слова: "Я буду еще долго жить".
Умирающий издал хриплый стон; руки и ноги его судорожно дернулись, и
пенистая кровь выступила изо рта и ноздрей.
Доктор встал, и голова его печально опустилась.
- Все кончено, - проговорил он.
Я думал: "Несчастный, ты, наверное, так же хотел прожить долгую и
интересную жизнь, как Кю; так же, как он, ты, может быть, надеялся, что с
помощью науки проживешь две-три жизни, а вышло, что ты погибаешь со всем
твоим разрядом - 175-м".
Доктор Левенберг, вошедший в это время, снял с головы шлем в знак
почтения к умершему.
- Это ужасно, - сказал он. - Причина заболевания кроется в конституции
этого разряда; надо полагать, при самом развитии эмбрионов была допущена
какая-то ошибка.
Меня как будто что-то стукнуло по голове. Я подумал о том, что
переживает Петровский, папаша, как его звали, этих несчастных детей,
погибающих вследствие врожденной слабости.
Левенберг задумчиво продолжал:
- Ломкость и слабость сосудов. Сердце не справляется с усиленной,
непривычной работой. Организм не имеет запасных сил. В чем именно ошибка -
мы не можем сказать.
Я не выдержал больше и взволнованно перебил:
- Тогда нужно прекратить этот дьявольский марш, уносящий людей в
могилу. Нельзя задавать чрезмерных задач слабосильным людям. Посмотрите на
дорогу, там идут отряды: они измучены, усталы, но их держат под внушением,
под гипнозом, и они не отдают себе отчета в своем изнеможении; они будут
идти, покуда не умрут.
- Успокойтесь, - тихо сказал Левенберг, - все сделано. Куинслей получил
уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить
внушение.
Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в
отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни
минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего
никто не ожидал.
Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на
землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес к
происходящему пропал.
К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими.
Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.
Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к
себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки.
Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он
бормотал про себя:
- Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно
он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно...
Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на
знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и
лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось
почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту.
Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У
меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них
больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность,
что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить
свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.
Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.
- Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к
170-му, к 178-му, - говорил он, как бы размышляя вслух, - может быть, я
теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд
лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц.
Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это
невыносимо.
Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.
Кю продолжал:
- Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все.
Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть
от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе
врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.
Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание,
дождь полил как из ведра.
Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова
Петровского:
- Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные
указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы
стоим на верном пути.
- Эксперименты, эксперименты! - подхватил Кю. - Я не желаю быть
экспериментальным животным.
Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро этот человек от обычной
своей гордости перешел к отчаянию, к возмущению! Неужели паническое
настроение овладело и всеми остальными?
Петровский бормотал:
- Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в
пределах человеческого разума.
- Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! - воскликнул
Кю, останавливаясь перед Петровским.
- А вы? - тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.
- Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, - отвечал тот и опять
забегал из стороны в сторону.
Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.
- Мы начинаем сваливать вину друг на друга.
Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я
вмешался.
- Как вам не стыдно, Кю, - сказал я. - Вы предаетесь отчаянию; в
сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на
войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и
несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы
должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни,
научились владеть собой.
Мои слова несколько отрезвили Кю, и он, подойдя к Петровскому, -
дружески взял его за руку и сказал:
- Я прошу извинения. Конечно, я должен сдерживать себя. Постоянное
внушение сегодняшнего дня держало меня во взвинченном состоянии, теперь,
когда оно ослабело, я чувствую себя размякшим, и эта гроза особенно сильно
действует на меня.
Он хотел еще что-то прибавить, но в это время раздался страшный удар
грома, и молния ослепила нас. В страхе мы бросились в комнату.
- Молния ударила где-нибудь поблизости, - закричал Кю.
- Несчастные солдаты в поле! - застонал Петровский. - Каким еще
несчастьям подвергнутся они в эту ночь?
Идти домой при таком ливне нечего было и думать. Лишь поздно ночью,
когда прошла гроза, я и Петровский добрались до дома. Мы не проронили ни
слова. Когда я прощался с хозяином, чтобы удалиться к себе в комнату, он
задержал меня, как бы желая что-то сказать. Он быстро ерошил волосы, дергал
себя за бороду.
- Как бы я ни был уверен в том, что я не виноват, все же я чувствую
себя ответственным. Это мучительно, - сказал он и, круто повернувшись,
пошел, сгорбившись под гнетом своих мыслей.
Я долго не мог заснуть, а заснувши, просыпался несколько раз. Я встал с
головной болью.
Первый, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, был Mapтини. Он приехал
очень рано. Теперь, переговорив с Петровским, он собирался уходить. Увидев
меня, он обрадовался.
- А, дружище! - воскликнул он. - Я боялся, что не дождусь вас: вы очень
заспались, а мне предстоит большая работа. Гроза наделала много бед. Провода
в лаборатории Куинслея перепутаны и повреждены. Мои помощники и партия
рабочих дожидаются меня.
- Я очень раз видеть вас, - отвечал я, - но я не догадываюсь, почему
именно вы меня ждали.
- Идемте, идемте, я объясню вам все по дороге.
Когда мы шли садом, Мартини объяснил мне, что я могу ему сопутствовать
во время предстоящего осмотра лаборатории.
- Квазимодо, Кю и большинство старших помощников так же, как и
Петровский, уехали на совещание к Куинслею, оставшиеся находятся все еще в
полной растерянности. Лаборатория брошена почти без присмотра. Внушители,
механические глаза и уши бездействуют благодаря порче проводов. Нам
представляется прекрасный случай заглянуть в это "святая святых".
Предложение Мартини мне понравилось. У меня было предчувствие, что мы
можем натолкнуться там на нечто интересное.
Я поблагодарил своего друга. Мы ускорили шаги.
- Какое несчастье вчера на маневрах, - запыхавшись от быстрой ходьбы,
говорил Мартини.
- Я надеюсь, маневры отменены?
- Сегодня утром возобновились снова, но, конечно, не в тех масштабах и
темпах, как раньше. Предупреждение сделано, и необходима большая
осторожность. Оказывается, мы, старики, можем позволить себе гораздо больше,
чем эта молодежь.
Я снова подумал о своих почках. Было бы лучше, если бы мне вставили
почки от какого-нибудь погибшего иностранца.
Дорожки сада еще не обсохли, и с деревьев падал на нас дождь капель.
Поднявшийся туман закрывал солнце, и живительные его лучи не обсушили землю.
У дверей башни, в которой помещалась лаборатория Куинслея, стояла толпа
рабочих, поджидая прихода Мартини. Мы прошли через открытые двери. Витая
каменная лестница вела кверху. С двух сторон от нее стояли вагончики лифта.
Мартини приказал своим помощникам заняться работой снаружи и в первой
распределительной комнате, а сам вместе со мной, как с временным инженером
инкубаториев, решил осмотреть повреждения приемников.
Мы проходили с ним беспрепятственно, не встречая никого из служащих,
комнату за комнатой, этаж за этажом. Особых неисправностей при этом беглом
осмотре не было заметно. В одном окне были разбиты стекла, в другом сломана
рама и вырван ставень. На полу валялось несколько неприбранных разбитых
банок и бутылок. На столах мы видели различные приборы, препараты,
разложенные книги. Ясно было, что со вчерашнего дня здесь никого не было.
Надо думать, что в этой лаборатории паника была особенно велика. Ученые и их
ученики, занимающиеся усовершенствованием методов получения новых людей,
были более всех потрясены результатами своих достижений.
- Пока я не вижу ничего интересного, - промолвил Мартини, поднимаясь на
последний этаж.
- Жаль, что мы с вами мало понимаем в этом деле. Может быть, тогда мы
нашли бы многое, на что следует обратить внимание, - отвечал я.
Первые большие комнаты имели вид музея. Шкафы с банками различных
размеров, наполненные неизвестными для нас предметами, были расставлены по
стенам комнат. Дальше следовал большой зал, очень похожий на погреб
инкубатория. Стеклянные ящики с проводкой для питательной жидкости, с
искусственными сердцами, содержали в себе всевозможные органы и, как мне
казалось, куски ткани. Сердца бились; следовательно, кто-то наблюдал за
автоматической их работой. В зале горел свет, так как все ставни были
наглухо закрыты. Отсюда вели две двери; одна была закрыта, в другой торчал
ключ. Мартини повернул его, и мы вошли в хорошо обставленный кабинет
ученого. Здесь были: письменный стол, несколько лабораторных столов,
микроскопы, химические весы, электрические приборы и масса книг. Книги были
разбросаны на столах, на подоконниках, на полках и даже на полу. На
письменном столе лежала рукопись. Я сразу узнал почерк Куинслея. Меня крайне
удивило содержание этого листа. Здесь чередовались ответы и вопросы. Я бегло
просмотрел последние строки:
Вопрос. Можете ли вы отвлечься от ваших постоянных мыслей и заняться
математикой?
Ответ. Это очень тяжело. Меня угнетает судьба моей жены и мой ужасный
конец.
Вопрос. Думаете ли вы когда-либо о своих научных замыслах?
Ответ. Да, безусловно, но все это переплетается в какой-то хаос.
Возможное смешивается с невероятным.
Вопрос. Если я понимаю вас, ваше состояние похоже на сон?
Ответ. Безусловно, я сплю и грежу.
После этого я прочел: "Ответы сделались путаными, постоянная смена
впечатлений последних дней жизни затемняет правильный ход мысли. Действие
средства, возбуждающего мозг, окончилось".
- Что за чертовщина! - воскликнул я, бросив рукопись на стол. -
Какие-то опыты, и, мне кажется, ужасные.
Мартини показал мне ключ, на котором были выгравированы три буквы:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг