любовь к цветам имеет здесь всеобщее распространение, и почти каждый житель
имеет небольшое место на общих клумбах для занятия этим спортом. Кю назвал
этим словом занятие садоводством, имея в виду соревновательный характер его.
У всех посетителей выставки были цветы или на одежде, или на шляпах,
или в руках. Мы тоже скоро украсились бутоньерками с прекрасными розами,
которые получили бесплатно от хозяев цветов - все они настойчиво предлагали
нам образцы своих цветов.
- Это первая выставка, - объяснил мне Кю, - в конце лета бывает вторая
и осенью третья; каждый сезон представляется особыми сортами цветов. Розы же
имеются всегда, за исключением двух-трех зимних месяцев. Садоводство и наука
скрещивания находятся у нас на самой высокой ступени развития.
Двигаясь вместе с потоком людей, мы описывали бесконечные зигзаги между
линиями столов, шагая из одной комнаты в другую, пока, наконец, попали в
большой высокий зал с эстрадой, экраном за ней и рядами скамеек. Мы сели на
одной из них. Петровский сказал мне, что вечер начнется через полчаса.
Публика постепенно прибывала, и ряды наполнялись. Я всматривался в
сидящих вокруг меня, и могу сказать, что никогда не смог бы определить, кто
из них - простой рабочий и кто занимается умственным трудом или стоит на
более высокой ступени общества. Одежда, лица, манера держать себя ничем не
отличались у всех этих людей. Их разговоры, судя по отрывкам, доносившимся
до меня, вращались вокруг одних и тех же тем. Даже руки их не могли служить
для распознания. Кю указал мне на некоторых соседей, которых он рекомендовал
как известных техников и ученых, и руки их были грубы и сильно развиты,
носили отпечаток физической работы.
На эстраде появился оратор. Кю сказал, что это педагог. Он заговорил, и
публика сразу смолкла, поглощенная вниманием. Речь шла об ужасах старого
мира. Этот педагог разъяснял слушателям все мелочи жизни, из которых соткана
она в Европе и в других странах света, рассказывал, как борется человек с
этими мелочами и погибает под их бременем.
Я думаю, что нельзя было бы лучше представить все скверные стороны
нашей жизни, чем сделал это находящийся перед нами на эстраде. Впечатление
получилось тяжелое, гнетущее. Следующий докладчик остановился на различных
формах государственного устройства старого мира и раскритиковал их все с
одинаковой беспощадностью. Третий особенно подробно осветил вопрос о том, в
каком состоянии находится прирост народонаселения во всем мире. Он коснулся
теорий Мальтуса и Рикардо, по которым земному шару грозило перенаселение;
потом разобрал противоположные теории, упомянул неомальтузианство и перешел
к разбору современной действительности.
- Человечество, - сказал он, - скоро перестанет увеличиваться, прирост
народонаселения падает. Прежде всего погибнут культурные нации. Никто там не
желает иметь детей. Миллионы зачатий прерываются всякими искусственными
мерами. Всевозможные ухищрения и технические приспособления распространяются
все шире и шире для предупреждения зачатия. Система двух-трехдетного брака
становится недоступным идеалом. Государство бьется в борьбе с падением
прироста; поощрительные меры, вплоть до премий, не приносят пользы. Человек,
умеющий регулировать деторождение, но стонущий от тягостей жизни, утратил
инстинкт родителей к детенышу. Женщина, вступившая на путь социальной
борьбы, принужденная конкурировать с мужчиной, лишается не только чувства
материнства, но и способности вынашивать в себе плод и производить его на
свет. Она не желает больше быть инкубатором. При таких условиях люди
обрекаются на гибель, между тем как задачи, которые ставит нам наука,
требуют для решения их все большего и большего количества работников. С тех
пор как открылась возможность добывать питательные вещества непосредственно
из воздуха, воды и почвы, не может быть разговора о голодной смерти
перенаселенного земного шара. Источники и запасы средств для жизни
неисчислимы.
Четвертый оратор явился, чтобы разрешить вопросы, поставленные
предыдущими ораторами. Он показал устройство и жизнь нового мира, пока еще
небольшого, уместившегося в Долине Новой Жизни, и закончил с большим
подъемом словами, полными убеждения и веры в то, что человечество будет
спасено, когда принципы здешней жизни распространятся по всем странам.
Длинная пауза после каждой из этих речей не означала антракта. Все
сидели на своих местах, как будто что-то обдумывая. Я отодвинул кнопку
предохранителя и убедился, что главные тезисы докладчиков вколачивались в
головы слушателей с помощью внушения.
Во время долгого перерыва публика получала напитки и сласти, которые
подавались на маленьких подвижных столиках, разъезжавших по рельсам среди
рядов. Затем началась самая интересная часть вечера. Я смотрел на эстраду,
на которой были расставлены цветы, составлявшие чудный, необъятный букет. Я
не знал, на что именно должен обратить внимание.
Петровский сказал мне, что я буду переживать различные настроения, и,
действительно, в течение следующих полутора часов я испытывал целый спектр
чувств. Сначала в моем сознании появилась какая-то досада, тоска, угнетение,
какие-то противоречия; что-то недостижимое давило меня. Все это нарастало и
нарастало, пока не превратилось в бурю негодования, возмущения, какого-то
умственного бунта. Когда это чувство сделалось невыносимым до боли, когда
хотелось вскочить, завопить на весь зал, ломать мебель, крушить и бить
кого-нибудь, хотя бы соседа, вдруг наступила резкая перемена. В душе
разлилось что-то тихое, спокойное, радостное, появилось стремление к чему-то
прекрасному. Мысли, несвязные, непередаваемые, но увлекающие, обрывки фраз и
слова, как музыка, проносились в голове. Потом последовал период успокоения,
и вот - буйная радость, смех, веселье и дикий хохот.
Я переживал всю эту смену настроений; я решил не препятствовать себе,
отдаться им, и испытывал в полной мере все то, что испытывали другие. Я
думаю, что мое лицо, взгляды, жесты я мог, как в зеркале, видеть на
окружающих. Они сидели задумчивые. Тоска отражалась в их глазах. И вдруг они
бросали гневные взоры, они скрежетали зубами и посылали проклятья. Затем они
как бы устремлялись вдаль, и взоры их становились ласковыми, умиленными,
жалость сжимала сердце, и слезы капали из глаз; потом смех душил их, и они
не старались бороться с приступами веселья, выражавшегося у некоторых
довольно диким образом...
Когда все кончилось, и мы вышли в сад, где между деревьями висели
разноцветные фонари, я почувствовал себя обновленным, как будто вновь
родившимся на свет; мне казалось, что мозг мой был основательно выстиран,
выветрен, накрахмален и выглажен. Вид Петровского и Кю ясно говорил, что они
испытывали то же самое. Петровский, потирая руки, сказал:
- Превосходно, восхитительно! Ничто не может сравниться с этим
ощущением. Здесь люди не испытывают горя, несчастья, любви, ревности и
высоких порывов наслаждения. Они не видят комедий и драм, они не знают
ощущений, вызываемых музыкой, они не читают романов, но они нуждаются в
переживаниях всей гаммы чувств так же, как человек нуждается и в горьком, и
в соленом, и в сладком. И то, что им дается здесь - это более надежно и
менее опасно, куда полезнее для здоровья, чем то, что получает человек в
старом мире.
В этот вечер я приобрел многочисленные новые знакомства среди
работающих в инкубаториях и детских колониях.
Здоровье мадам Гаро улучшалось. Возвращаясь с работы по постройке новых
шлюзов, я мог просиживать около ее кровати часами. Она отличалась теперь
неразговорчивостью и только изредка произносила отдельные слова. Посетителям
же было запрещено разговаривать.
С каждым днем взгляд ее становился бодрее и оживленнее: легкий румянец
появлялся на щеках. Скоро ее вывезли в сад в кресле на колесах. Она начала
разговаривать. Разговор ее касался разных домашних событий, разных виденных
ею в последние дни лиц, но никогда не возвращался к прошлому. Как будто все,
что было до ее болезни, не существовало. Делала ли она это умышленно, или
действительно пострадала ее память, я не берусь судить. Мы, все ее близкие,
были очень рады этому забвению прошлого.
Мадам Гаро узнавала всех, помнила имена, ориентировалась в окружающей
обстановке, говорила вполне разумно, и вообще в ней не было заметно
каких-либо странностей.
Часто приходил осторожный Карно, прибегал веселый Мартини; к нашей
компании присоединялся солидный папаша Фишер. Мы вели беседу между собой,
шутили, смеялись, а мадам Гаро слушала, переводя свой пристальный взгляд с
одного на другого.
Мартини в последнее время отличался особой веселостью, даже игривостью.
Он с комизмом, достойным актера, передавал свои затруднения, которые
возникают у него на работе в Женском сеттльменте.
- О, женщины, женщины! - воскликнул он. - Я всегда боялся вас, но я
никогда не видел такой массы женщин, получивших полное равноправие с
мужчинами. Это ужасные существа.
Он рассказывал о многих своих помощницах и подчиненных, но никогда не
упоминал о той, которую видел я на станции. Мартини стал больше обращать
внимания на свою наружность, лучше одеваться и ходил какой-то подпрыгивающей
молодой походкой.
Хлопоты Мартини через Педручи и влияние Тардье привели к тому, что
пребывание мадам Гаро здесь, у Фишеров, затянулось, и, наконец, о
возвращении ее в Американский сеттльмент никто уже не говорил. Мадам Фишер
выказывала самое заботливое к ней отношение, и мне кажется, что эта
любвеобильная женщина включила мадам Гаро в число членов своей семьи.
Когда мадам Гаро впервые позволено было ходить, я поднес ей букет
цветов. Она с благодарностью посмотрела на меня и, крепко опершись на мою
руку, пошла по аллее. Тенистая, густая аллея заворачивала в сторону. Мадам
Гаро остановилась.
- Вы думаете, я ничего не помню? - промолвила она тихим шепотом. - Я
все помню, все, все, но я стараюсь забыть. После болезни я не хочу
возвращаться к старому. Я хочу нового.
Ее глаза договорили все недосказанное. Я обвил ее гибкий стан рукой, и
губы наши слились в долгий, пронизывающий поцелуй. Она отшатнулась, закрыла
глаза рукой и прерывающимся голосом сказала:
- Я люблю вас. Мое чувство к вам пробудилось с первой встречи в
Американском сеттльменте, но... но... мысль о Леоне никогда не оставляла
меня. Десять лет бесконечного ожидания, - разве можно было вычеркнуть их из
жизни? Я страдала, боролась, и я бы победила. Бедный, несчастный Леон, я
никогда бы ему не изменила, но теперь я свободна. Мой милый, дорогой... - и
она обожгла меня поцелуем. Я обнял ее и крепко прижал к груди.
Когда мы возвратились ко всей компании, мне казалось, что все знали и
все видели, что с нами произошло что-то особое, потрясающее.
Со дня на день мадам Гаро чувствовала себя крепче, силы ее прибывали,
следы болезни исчезли, и все находили, что она выглядела удивительно хорошо.
Я никогда не видел ее раньше такой прекрасной, такой обворожительной. Она
притягивала меня к себе так, что я старался каждую свободную минуту
проводить с ней. Чувство наше не осталось тайным; деликатные мои друзья
пользовались всяким случаем, чтобы оставить нас наедине и не мешать нам.
Я решил правдиво и по возможности полно изложить все, что со мною
случилось, но я чувствую себя не в силах подробно описывать, как наши
отношения с мадам Гаро превратились в пылкую любовь, связывающую двух людей
воедино и навеки, если злой рок не оторвет их друг от друга.
Мы делали короткие и длинные прогулки по окрестностям, спускались вниз
в долину, поднимались на ближние горные вершины, углублялись в густой лес за
поселком. Мы ходили рука об руку, наслаждаясь взаимной близостью, мы сидели
на маленьких полянках в лесу, перебирая полевые цветы, мы отдыхали в тени
деревьев, полной грудью вдыхая в себя ароматный лесной воздух.
Все время стояла прекрасная погода, было не особенно жарко, и изредка
перепадали быстро проходящие дожди. Нам везло: мы ни разу не попали под
такой дождь. Кажется, сама природа была на нашей стороне.
Страшный Куинслей оставил нас в покое, - по крайней мере, мы так думали
тогда. Это казалось вполне естественным. Жена Куинслея, креолка из Африки,
моложе его на двадцать лет, была очень ревнива и умела сдерживать своего
властного мужа. Мадам Гаро приобрела себе влиятельных покровителей в лице
Педручи и Тардье. Макс Куинслей был особенно обязан последнему, так как
старший его сын - а у него было двое сыновей от первого брака - воспитывался
в Америке у родственников Тардье.
Таким образом, мы чувствовали себя на верху блаженства и считали себя в
полной безопасности.
В один из праздничных дней Фишер пригласил нас посмотреть его фабрику
питательных лепешек. Это было удивительное сооружение. Громадный каменный
четырехугольник, представлявший из себя главное здание, был окружен целым
городом построек, имевших форму длинных бараков и невысоких башен.
Фишер взялся быть нашим проводником. С немецкой аккуратностью,
методично и не торопясь он показал нам все. Осмотр занял полдня, и мы
страшно устали. Мы видели отделения, где из воздуха добывается азот. Мы
присутствовали при добывании из каменного угля углерода, и на наших глазах
прошел весь процесс синтеза белка и углеводов, главных составных веществ
питания человека. Фишер объяснил нам, что такие продукты не годны для
поддержания жизни.
- В них не хватает многого, - сказал он, - нужны ферменты,
экстрактивные вещества, витамины. Без этих веществ жизнь невозможна. К
сожалению, мы не научились еще получать их химическим путем. Вы сейчас
увидите, откуда мы их получаем.
В отдельных бараках помещались различные мелкие животные. На телах их
были привиты опухоли, и эти опухоли достигали грандиозных размеров.
Громадный кочан капусты - вид опухоли поразительно напоминал его - сидел на
спине несчастного кролика и наверное раздавил бы его своей тяжестью, если бы
не был укреплен особыми подставками.
- Мы пользуемся биологическим свойством злокачественных опухолей к
безграничному росту, - объяснял Фишер. - Эти животные - носители этих
опухолей. Однако, такие же опухоли и другие ткани, необходимые нам,
произрастают на свободе, без всякого хозяина, с помощью питательных сред.
Моя дорогая Анжелика с трудом справлялась с чувством гадливости,
вызываемым этими ужасными животными. Я видел это по ее лицу, но она не
хотела мешать мне докончить осмотр.
В бараке отдельных органов я старался не задерживаться долго и
поторапливал Фишера: уж очень мне были неприятны внутренности животных и
человека, снабжающиеся питательной жидкостью и выделяющие разные соки.
Мы вздохнули более легко, оказавшись среди растительного царства.
Оранжереи, парники и теплицы были наполнены образцами чудес, которых может
достигнуть человек с помощью культуры и скрещивания. Фрукты и орехи были
таких гигантских размеров, что я не мог бы узнать их, если бы Фишер не
сообщил мне их названий. То же самое относилось и к овощам: хрен, редька,
самые обыкновенные овощи, походили здесь на целые бревна. Все это,
полученное путем скрещивания, было представлено здесь в бесконечном
количестве вариаций.
- То, чего мы здесь достигаем, дает нам возможность получать такие
разновидности, которые имеют в своем составе именно то, что нужно для
получения идеальных питательных средств и питательных и балластных
веществ, - сказал Фишер, выводя нас из бесконечно-длинной теплицы, в которой
мы пробыли не менее часа.
Я горячо благодарил его за его объяснения и поторопился попрощаться,
так как видел, что Анжелика едва стоит на ногах.
На обратном пути, который мы совершили на автомобиле, Анжелика была
очень грустна и задумчива. Наконец она выразила свои мысли словами:
- Я никогда не привыкну к этой стране, мне все здесь представляется
ужасным. Эти животные с опухолями, эти внутренности и даже эти овощи и
фрукты мне противны. Здешние люди мне кажутся ненастоящими. Вся жизнь в этой
стране - какой-то страшный сон, кошмар.
Прижавшись ближе ко мне, она страстно прошептала:
- Бежать, бежать! Во что бы то ни стало - бежать!
На следующий день моя любимая, моя дорогая Анжелика выглядела так
плохо, что я испугался и про себя решил держать ее как можно дальше от всех
здешних "чудес", которые производят на нее впечатление ужаса. Но как я мог
исполнить это, когда "чудеса" встречались на каждом шагу!
Через два-три дня после посещения фабрики Фишера я и Анжелика
отправились на прогулку в лес. Солнце стояло уже низко, и длинные тени
стлались по земле. Розовые легкие облака тихо плыли по небу. Мы шли по узкой
лесной дорожке. Я старался шутками разогнать печальное настроение, не
оставлявшее Анжелику до сих пор. Вдруг она вскрикнула. Я посмотрел вперед.
Из-за деревьев навстречу нам двигалось знакомое мне существо -
человек-обезьяна. Я говорил уже, какое неприятное впечатление произвел он на
меня впервые, и постарался успокоить мою нервную спутницу, объяснив ей в
нескольких словах, в чем дело.
Она взяла меня под руку, и мы пошли вперед, продолжая беседу, как будто
не замечая встречных.
Хриплый голос прозвучал над самым моим ухом:
- Добрый вечер!
Я поднял глаза и увидел перед собой Ура. Это был он. Он шел босой, с
непокрытой головой. Через расстегнутый ворот рубахи была видна волосатая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг