огоньки уселись на черном конусе. Кибы-осы легко догнали гору и
автоматически причалили. Помню, голубая киба опоздала на несколько секунд, я
уже хотел начать без нее. Но тут вспыхнул и голубой огонек. Я перенес пальцы
на клавиши.
- Готов, - доложил я Дитмару.
- Действуй! Хозе, действуй тоже!
Я нажал все клавиши сразу. Аккорд, недопустимый е музыке
Еще раз!
Еще!
За окно я не смотрел, но уголком глаза ощущал световые вспышки. Атомные
взрывы подстегивали летящую вверх гору, Стрелка допплерметра уже показывала
два километра в секунду.
Но тут и начались неприятности.
Ведь мы до сих пор имели дело с естественными монолитными горами. Они
подскакивали, как мячи, почти не крошились и не трескались. Осадочных пород
на Поэзии еще не было, выветривание только еще началось, поэтому не было
слоистых и рыхлых гор. Но Олимп был сборной горой, мы его складывали сами.
И, хотя мы проклеивали кладку лавой, все-таки монолитность не получилась.
Под атомными ударами гора начала крошиться на лету. Отвалились два
порядочных массива, на одном сидела зеленая оса, на другом - оливковая.
- Осколки я уведу в пространство, - сказал Дитмар, надевая на свои
пальцы зеленое и оливковое колечки.
Отвалившиеся массивы легко набрали скорость и исчезли из виду. Секунд
за двадцать Дитмар разогнал их до космической скорости, еще через полминуты
спустил ос, вернул их на главный массив.
Но за эту минуту от Олимпа отвалились еще три куска. На одном из них
сидела красная оса, на двух не было киб.
Я переместил туда фиолетовую и лимонно-желтую кибы, передал еще три
колечка Дитмару. Но на главном массиве у меня осталась половина ос.
Мы теряли время со сменой колечек, мешали друг другу на клавишах. Мы
теряли время, боясь ускорить взрывы, боясь, что гора рассыплется вся. И
теряли время, разгоняя ее половиной ос.
И теряли энергию, отсылая и возвращая кибы из пространства. После
второго рейда за пределы атмосферы зеленая оса погасла, затем оливковая,
затем лимонно-желтая.
Антитяготение осталось в стороне, уже не помогало нам. С трудом, с
трудом мы удерживали скорость на уровне четырех километров в секунду.
Описывая баллистическую кривую, гора скользила вниз, в атмосферу. Она уже
светилась от трения, оплавленные пылинки кометным хвостом тянулись за ней.
- Роняем, - сказал я Дитмару.
- Уроним, - согласился он. - Видимо, на Лукоморье.
- Неужели на Лукоморье?
Я мысленно представил себе эту благодатную равнину, будущую курортную
зону Поэзии. Там уже начались посевы бактерий для очистки атмосферы, для
создания почвы. Сотни биологов уже работают там. И вот им на голову, со
скоростью почти космической, валится гора, целый астероид. Взрыв, подобный
тунгусскому, только в миллион раз сильнее. Лукоморье выжжено, превращено в
кратер...
- До океана не дотянем хотя бы? - спросил я.
Позже, в следующие месяцы, не одно совещание обсуждало ошибку Дитмара.
Но я не уверен, что тут была ошибка. Да, безопаснее было разбирать Олимп по
кирпичу, каждую скалу провожать на место. Но ведь мы строили гору год,
значит, и разбирать пришлось бы около года. За это время Олимп утонул бы в
магме, похоронив все труды. Спасти его можно было только решительной
операцией. Никто не знал, что гора начнет рассыпаться на лету.
Непредвиденное неизбежно во всяком новом деле. Когда-нибудь, когда люди
соорудят сотни планет и тысячи Олимпов, все опасности будут известны
наперечет, и кибам поручат это дело, как им поручают сейчас сборку самолетов
на конвейере. Но мы на Поэзии - пионеры, мы идем ощупью, попадаем в ловушки
иногда.
- До океана не дотянем хотя бы? - спросил я.
Дитмар наклонил голову набок, словно прислушивался к чему-то.
- Двигатель отказал, - бросил он скороговоркой. - Прыгай, я за тобой.
- А Олимп?
- Ос отдаю Хозе. Он справится. Прыгай!
И сам выдвинул герметическую дверцу между нами, что-то крича вдогонку.
Мне послышались слова: "Кире помоги!" Странные слова, но тогда я не подумал
об их значении. Катапульта выбросила меня из самолета. Некоторое время я
летел камнем, потом наконец увидел купол парашюта над головой. Прильнул к
окошку. Мне хотелось увидеть, куда садится Дитмар, чтобы самому спуститься
поближе. Но второго парашюта не было в синем небе. И самолет не собирался
падать. Чертя огненную прямую, он стремительно догонял висящую в синеве
гору.
И тогда я понял, что Дитмар обманул меня. Вынужденная посадка не
грозила нам. Просто Дитмар решил поступить, как летчики героического
двадцатого. Когда снаряды кончались, они шли на таран. И Дитмар пошел на
атомный таран, чтобы помочь ослабевшим кибам. Спасая Лукоморье, пошел на
верную смерть. Потому и заставил меня прыгать, потому и крикнул: "Кире
помоги!"
Позже я увидел... мысленно вижу и сейчас укоризненные глаза Киры.
"Почему ты не заменил его?" - спрашивали они. И даже ты спросила меня
как-то: "Неужели ты не догадался?" Представь себе: не догадался. Мне было
сказано: "Прыгай!" Раздумывать было некогда, я подчинился. Все время у меня
было такое чувство: "Я тут новичок, самый неопытный. Дитмар лучше знает, что
надо сделать, Хозе сделает лучше".
А Дитмару не на кого было надеяться. Он знал, что никто не примет за
него решения и нет других решений... кроме последнего - смертельного.
Я еще в воздухе был, когда самолет догнал гору, свечкой пошел вверх.
Огненный след изогнулся тангенсоидой, воткнулся в подошву горы. Вспыхнуло
второе солнце. Синее небо стало белым, облака - пестрыми, как цветы, из
желтой дымки вдруг выглянули дальние хребты, каждая расщелина стала
явственной, словно ее подрисовали тушью. Оставляя огненный хвост, Олимп
вознесся в небо, в космос, где для каждой горы хватит места.
Что я чувствовал тогда? Ужас и стыд. Мне было так стыдно за свою
недогадливость, за бездумное послушание, за то, что я с такой готовностью
ринулся с самолета, за то, что думал о своем спасении, когда Дитмар думал о
моем и о спасении Лукоморья.
9
Впрочем, о своем спасении мне пришлось подумать всерьез. Второе солнце
подернулось дымкой, дымка сгустилась, стала черной тучей. Под ней зазмеились
смерчи... меня рвануло, перевернуло, понесло. Мелкие камешки застучали по
кабине, заскрежетали пылинки. Кувыркаясь, я несся назад к Олимпу. В голове
мелькнуло: не попасть бы в разрез.
Вспомнились жуткие рассказы: как атомы гасятся, как электроны тают на
краю разреза. Ноги у меня онемели, и я с ужасом глянул на них: не тают ли?
Кое-как управляя парашютом, я выбился из урагана, попал в завихрение, в
затишье за горой... И - бум-м! - ударился о камни.
Где я? Вокруг высились острые скалы, набросанные в беспорядке. Так
выглядели вблизи горы, сброшенные нами с неба. С воздуха я наизусть знал
этот район, внизу он казался незнакомым. Только по дальним горам я
определился. Я был где-то у подножия Олимпа, вероятнее - на плато Илиада.
Примерно двести километров по прямой до Музы. Полчаса летных. Когда-то
придется совершить этот получасовой полет? Конечно, идти пешком мне и в
голову не пришло. Кто же ходит пешком в наше время?
И я уселся на кабине верхом, ожидая помощи.
А мысли вернулись в тот же круг.
Почему, почему я не заслонил Дитмара, позволил ему пожертвовать собой,
жизнью искупить ошибку?
И была ли ошибка у нас, можно ли было иначе решать - разгружать Олимп
постепенно?
Или ошиблись проектировщики? Сам Лоха? Заранее можно было подсчитать
предельную, критическую высоту; возможно, горы тридцатикилометровой высоты
вообще неустойчивы на планетах такого размера, как Земля или Поэзия?
И сколько часов придется ожидать мне, пока Гена и Хозе заметят наше
отсутствие, догадаются, что меня надо искать, начнут искать, заглянут на
плато Илиада, увидят меня сидящим верхом на кабине?
Неужто всю ночь придется сидеть? А мне так хотелось обнять тебя, Муза,
уткнуть лицо в нежные ладони, поведать свои сомнения. Когда еще отведешь
душу, услышишь слова ласкового утешения!
О тебе я мечтал, Муза, в этой мрачной пустыне на каменном плато, среди
нами же набросанных скал. И, вздыхая, водил взглядом по небу. И не сразу
заметил, что за спиной у меня разгорается зарево. Оглянулся. Дальний склон
обвела розовая каемка, как будто солнце выходило из-за горы.
"Атомное зарево?" - подумалось в первый момент.
Но каемка ширилась, заливая не небосклон, а склон горы, потом врезалась
в ложбинку, выпустила красную ниточку. Ниточка потянулась вниз, светлое как
бы разрезало темную тушу горы.
"Лава! - догадался я. - Куда она движется? Да сюда же, ко мне на плато!
Бежать, бежать!"
Я соскочил со своего круглого сиденья. Метнулся вперед, вправо, влево,
как заяц перед автомашиной. Помчался, как на беге с препятствиями,
перепрыгивая через камни поменьше, обходя скалы. Падал, проваливался в
трещины, выскакивал, не замечая ушибов, не чувствуя боли.
А зарево позади все разгоралось. До ушей доносился характерный шум,
словно лязг стальных гусениц транспортной кибы. Все ближе, явственнее. И
вдруг зарево впереди тоже. Справа, из ущелья, которого я не видел,
выкатилась темно-красная, цвета догорающих углей, река. Я перевернулся в
воздухе, кинулся налево. Но и слева утесы уже светились, озаренные сзади
приближающейся лавой. Мне надо было обогнать или левый язык, или правый.
Пот заливал глаза, сердце колотилось, разинутый рот не успевал
наполнить легкие. Хрипя и задыхаясь, я мчался вперегонки со смертью. Лава
справа, лава сзади... Сумею ли обогнать левый поток? Падаю, ушибся....
Вскакиваю. Секунда потеряна... Режет грудь, а лава бежит, бежит втрое
быстрее меня. Как в страшном сне - дракон надвигается, протягивает когти, а
ноги ватные. Упал. Не успею. На зубах кровь, в глазах красно. Да, красно,
потоки сомкнулись впереди, я окружен, я погиб.
- Мама!
"Мама", крикнул я. Не "Муза".
Толчок. Лечу вперед с растопыренными руками. Вспышка. Удар. Звон в
голове и черная штора... сначала плотная, потом кисейная. И выплывает из
кисеи синевато-пепельная равнина с огненными прожилками, догорающий самолет
с задранным кверху хвостом и две фигуры - лежащая и стоящая на коленях.
Считанные секунды: толчок, вспышка, удар. Я был ошеломлен, ничего не
понял. А оказывается, в эти секунды вместилось множество событий.
Гена с Хозе уже искали меня, заметили с неба мою беспомощную фигуру,
удирающую от лавы. Гена ловко спикировал, подобрался ко мне сзади на бреющем
полете, Хозе подхватил на лету, втащил в самолет. Но, как бывает часто
(старожилы Поэзии утверждают, что это правило), спасающие пострадали больше
спасаемого. Ведь им некогда подумать о своей безопасности, они торопятся и
рискуют. Когда Гена с Хозе заметили меня, я был уже окружен лавой.
Оставались секунды, даже скафандры некогда было застегнуть. Гена успел
спикировать, но вывернуться среди скал не успел. Самолет задел крылом скалу,
загорелся, только по инерции перемахнул через поток. Опаленный Гена как-то
ухитрился приземлиться благополучно. Хозе охватило пламя, у него было
обожжено лицо и руки. Мне досталось меньше всего: ведь я - то успел
застегнуть скафандр.
Обожжены, но все же живы. Точнее сказать: временно живы. Три человека
на голой земле, как в первобытные времена. Запасы только в скафандрах. Еды и
питья на два дня, воздуха - на четыре.
Гена сказал:
- Ногами надо идти, пешком, прадедовским способом во вкусе Хозе. Найдут
ли нас за четыре дня - неизвестно, но дойти мы дойдем... доползем
как-нибудь. А искать идущего не труднее, чем сидящего.
Расчет был простой: двести километров - это пятьдесят часов непрерывной
ходьбы, примерно двое суток. Сутки прибавляем на отдых. Еды у нас на двое
суток, воздуха - на четверо. Дойдем?
10
И мы пошли.
Сначала по кромке долины мимо пика Макбет, потом через ущелье Короля
Лира на южный склон хребта, по плато Зимняя Сказка, которое, по проекту,
будет ледниковым, а дальше - уже по равнине в обход отрогов.
Мы шагали по рыхлому пеплу, увязая по щиколотку.
Шагали по литому камню, гладкому и скользкому, как каток.
Шагали по потрескавшейся лаве, похожей на хлебную корку, шагали и
перепрыгивали через трещины.
Шагали по камням морщинистым, которые больно резали подошвы.
Шагали по осыпям, проклиная камни неустойчивые, переворачивающиеся под
ногами.
Вскоре мы узнали, что наша бодрая арифметика не имеет никакого
отношения к ходьбе. Двести самолетных километров не равны двумстам
километрам на суше: на суше это триста или больше. Мы узнали также, что если
человек неторопливой походкой пройдет четыре километра в час, то это не
значит, что он пройдет сорок километров за десять часов.
И еще мы узнали, что четырехсуточный запас кислорода не обязательно
обеспечивает дыхание на четверо суток.
Может случиться, что какой-нибудь скафандр, у Хозе например, попавший в
огонь, будет прожжен и воздух начнет просачиваться понемножку наружу, а
восстановить герметизацию в пути будет нельзя, нечем.
Мы шли по Поэзии и по планете совсем незнакомой. Оказывается, у нашей
планеты было два лица - для самолета одно, для пешехода иное. Километры в
самолете - это цифры, мелькающие в спидометре, они журчат и свистят,
поспешая навстречу. Горизонт торопится провернуться, подставить ландшафты
один другого лучше. Пространство покорно самолету. А над пешеходом оно
властвует. Горизонт застывает в величавой неподвижности, час, а то и два
бредешь до ближайшего холма, километры растягиваются на полную тысячу
метров, на полторы тысячи шагов, а шаги требуют дани - волдырей на подошвах,
боли в пояснице. Мы, люди XXIII века, утратившие пешеходный глазомер, с
удивлением отмечаем, как неподвижны для пешеходов дали. Я чувствовал себя
выброшенным в далекое прошлое, во второе или даже в первое тысячелетие,
когда техника еще не родилась, только мускулами боролись, люди с природой.
Я даже сказал Хозе:
- А ты доволен? Ведь мы спрыгнули с парашютом в прошлое. Нравится тебе
в прошлом?
- Наконец ты понял! - отозвался Хозе. - Мы прыгаем очень часто. Каждое
приключение - визит в прошлое. И каждый человек мечтает о приключениях.
- А мне твое хваленое прошлое не нравится, - заметил Гена. -
Медлительное оно. Мне в прошлом скучно. Я уважаю скорость.
Кажется, это был последний разговор на отвлеченные темы. Потом мы
говорили только о пути, думали только о ногах.
Мы шли по гладкому базальту, скользкому, словно каток для танцев.
Шли по растрескавшейся лаве.
Балансировали на осыпях, где камни перекатывались под ногами.
Обходили скалы.
Переползали.
Сползали.
Шли. Шли. Шли.
Камни гладкие. Камни морщинистые. Камни плоские и ребристые. Камни
мелкие и крупные. Камни твердые и перекатывающиеся.
Шаги. Шаги. Шаги.
Даже борьба за спасение Олимпа, даже гибель Дитмара растворились в этой
однообразной ходьбе.
Хозе - ценитель прошлого - сдал первым. Не от слабости тела или духа.
Он пострадал больше других при аварии. Обожженное лицо воспалилось, начался
жар. А главное - в скафандр к нему просачивались из атмосферы метан и
углекислота, а кислород уходил. Хозе стеснялся напоминать нам почаще
подновлять воздух.
Мы вели его под руки по камням.
Гладким. Морщинистым. Плоским. Ребристым. Мелким. Крупным. Треснувшим.
Перекатывающимся.
По рыхлому пеплу.
По лаве.
По осыпям.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг