- Они милейшие. Однолучевые только, - сказала ты.
6
Муза, дорогая, а как же мы на переднем крае можем не быть однолучевыми?
У вас там, на Земле, четырехчасовой рабочий день. В полдень вы бежите к
морю, ныряете с аквалангом, потом в драматический кружок, потом в
телеуниверситет. А наши моря еще витают в атмосфере, крутятся горячими
смерчами. Кто будет играть на сцене, кто будет зрителем в городе
Олимп-второй, где проживает шесть человек? Мы варимся в собственном соку.
Если из шести один пишет посредственные стихи, все шестеро будут их
обсуждать. Самое интересное, самое увлекательное, самое необыкновенное тут -
работа. И как же необыкновенно работали обыкновенные люди переднего края!
Я помню свой первый вылет... через день после приезда. Я сказал, что
мне, как наладчику, нужно посмотреть кибы в работе. Мы вылетели втроем:
Гена, Хозе и я.
В двухместном самолете было тесновато троим. Я сидел сзади,
скрючившись, упираясь коленками в кресло Хозе. Так и не мог вздохнуть полной
грудью до возвращения.
Как только распахнулись ворота ангара, самолет вырвался в воющую мглу.
Вокруг грохотало, свистело, ревело, кружились серые, бурые и светящиеся от
электрических разрядов смерчи. Самолет швыряло, как лодочку на волнах. Стало
жутковато. И впоследствии всегда мне было жутковато в первую минуту. Уж
очень велика была разница между нашей станцией-скорлупкой и этим
беспокойным, неуютным миром.
Но юное лицо Гены было только внимательным, не беспокойным. В сарабанде
вихрей он не терял равновесия, уверенно пробивал тучи, дождевые и пылевые. И
я, глядя на него, взял себя в руки, стал рассматривать нагромождения скал за
фонарем и на экране. На экране даже удобнее было рассматривать, потому что
скалы подцвечивались там условными тонами - ярко-красными, голубыми,
желтыми....
- Каменоломня, - заметил Хозе через некоторое время.
Я увидел вздыбленную гряду. Здесь плита налезла на плиту, образовала
ступень в полтора километра высотой, некоторое подобие Крымских гор,
нависших над Черным морем. Правда, моря еще не было у их подножия.
- Здесь океан будет, островная гряда ни к чему. Помеха теплым течениям.
Вот мы и срезаем ее под корень, - пояснил Хозе.
Самолет между тем вился над грядой, описывая круги. То взмывал к синему
небу, то опускался к пестрым, разбитым трещинами утесам.
- Что ты мудришь? - крикнул Гена. - Давай с края, по порядку.
Хозе серьезно кивнул. В воздухе он не насмешничал. Тут они были равны:
командир самолета и командир киб.
Хозе надел на руки медные браслеты с колечками для каждого пальца и
вытянул кисти рук, словно собирался играть на рояле. Его движение тотчас
передалось кибам-пилам, они отцепились от брюха самолета и спикировали. На
экране я увидел два треугольника - синий и красный. Напряженно глядя перед
собой, Хозе чуть пошевеливал пальцами. Он мысленно управлял кибами, каждой в
отдельности. Мчались, обгоняя самолет, усиленные биотоки, и кибы послушно
поворачивали вверх или вниз, вправо или влево.
- Резать! - сказал Хозе отрывисто.
Это он голосом подал команду пилам. Кибы вонзились в грунт - одна у
подножия, другая на плоскогорье. Я затаил дыхание. И на Земле я видел, как
пилят скалы, как взрывом поднимают горы. Но тут резали не горы, а поле
тяготения, уничтожали притяжение.
И вот на моих глазах край гряды начал отслаиваться, зазмеилась трещина,
разделяя плоскогорье, крайняя гора приподнялась, как будто под ней вздулся
пузырь... и вдруг, потеряв вес окончательно, с грохотом оторвалась от
подножия.
- Хороший кус, кубика на четыре потянет, - заметил Гена с
удовлетворением. Кубиком он называл кубический километр, три тысячи
миллиардов тонн.
- Домой! - скомандовал Хозе, резко сжимая кулаки.
Кибы, отпилившие гору, отвернули обе сразу и исчезли с экрана, улетели
в ангар по записанному пути.
Гора между тем поднималась вверх на раздувающемся пузыре, стряхивая
торчащие утесы. И мы поднимались рядом с горой, на уровне огненно-красной
подошвы, чуть в стороне, чтобы утесы не задели нас. Все быстрее и быстрее.
Гора продавила облака, высунулась над белыми клубами, выдвинулась в синее
небо. Сколько раз впоследствии видел я взлетающие горы - и по сей день
удивляюсь этому противоестественному зрелищу.
- Не упустишь? - спросил Гена.
- Осы пошли, - откликнулся Хозе.
Десятью пальцами он коснулся клавиш, и на экране зажглись десять точек,
все разного цвета - голубая, белая, синяя, желтая, алая, вишневая и так
далее. Это стартовали кибы-осы, маленькие ракеты с атомными зажигалками. Уже
через минуту все они сидели на горе, каждая на своем месте: красная - на
левом краю, фиолетовая - на правом, голубая - наверху, желтая - у подошвы.
Конечно, только на экране можно было видеть цветные точки, облепившие черный
массив горы.
Муза, ты бы посмотрела на Хозе в эту минуту! Он был сосредоточен,
серьезен и исполнен вдохновения, он напоминал пианиста-виртуоза. Все десять
пальцев лежали у него на клавишах, но, не глядя на руки, вперив глаза в
экран, он наигрывал беззвучную мелодию, то нажимал с силой, то постукивал,
пробегал гаммой, брал аккорды... и послушные кибы отвечали ослепительными
вспышками - долгими и короткими, одиночными и групповыми, И гора подавалась
вверх и вбок, подпрыгивала, словно на невидимой ракетке. Хозе забавлялся с
ней, как спортсмен с теннисным мячиком. Ниже, ниже, ниже... Падает? Нет,
подхватил. Толчок! Прыжок вверх. И опять скольжение.
- Олимп, - предупредил Гена.
Заглядевшись на экран, я не заметил, как над облаками вырос мрачный
конус, груда утесов, накиданных титанами. Теперь-то я знал, что титаны - это
Гена и Хозе.
- Переверни-ка! - сказал Гена.
Хозе нажал две крайние клавиши мизинцем и безымянным. Гора закружилась,
словно колесо. Так, кувыркаясь, она катилась по небу к Олимпу. Хозе,
наклонившись к экрану, напряженно скрючил пальцы. Цветные огоньки кружились
всё быстрее, свиваясь в нитки, в обручи, как при танце с лентами. Теперь
осы, впившиеся в гору, крутились вместе с ней, клавиши меняли смысл,
назначение, а виртуоз Хозе продолжал свою игру на переменной клавиатуре.
Голубая - толчок вниз, голубая спустя секунду - толчок вперед, красная -
вправо, красная - влево. Медленнее, медленнее... еще чуть... И вот, подняв
тучи пыли, летящая гора тяжко села на склон Олимпа.
- Там родилась, - сказал Гена, довольно улыбаясь.
Хозе в изнеможении откинулся на кресло, полузакрыв глаза.
А я с завистью глядел на его гибкие пальцы. Вот это мастерство! Сколько
лет нужно, чтобы так научиться играть в кошки-мышки с долями секунд и
миллиардами тонн? Сумею ли я когда-нибудь перенять такое мастерство? Не
нужен ли особый талант?
Будь я девушкой, Муза, я бы не выходил замуж, не посмотрев любимого на
работе. Пусть он будет посредственный танцор и собеседник, средний поэт, как
Гена, или доморощенный философ, вроде Хозе... но ты бы посмотрела, как он
жонглирует горами! Человек, Муза, ценится не по среднему своему уровню, а по
высшему достижению. Если спортсмен раз в жизни, единственный раз, прыгнет на
десять метров, то только за этот прыжок его имя внесут в золотую книгу
рекордов. И если ученый сделает тысячу ошибок, но одно важное открытие,
люди, забыв ошибки, за это единственное открытие поставят ему памятник.
Впрочем, у вас, у девушек, бывает особый, косой, я бы сказал, подход к
человеку. Сестра мне сказала как-то: "Не надо гениального. Пусть будет
любящий и заботливый, пусть будет хороший муж". А ты, Муза, такого же
мнения? Ты могла бы любить ласкового и бездарного, любящего и слабодушного?
Могла бы?
Где-то тут, думается, началось у нас непонимание. Людей Поэзии мы
видели разными глазами. Я имел дело с титанами, жонглирующими горами, а к
тебе приходили усталые, отдыха желающие заурядные любители стихов и пения. Я
с предельным напряжением сил старался догнать виртуозов, а ты выполняла
обязанности чертежницы и обучала любителей азам искусства. Работать вполсилы
скучно, скучно делать то, что ты давно умеешь. Я понял это много позже,
когда научился класть горы почти как Хозе. А тебе стало скучно почти сразу.
И однажды я услышал:
- Хочу домой, на Колыму... Хочу в город. Хочу говор толпы, много-много
людей, совсем незнакомых. Хочу хоровод ранцев в вечернем воздухе, похожий на
танец поденок. Хочу фойе в концертном зале, хождение по кругу, гул голосов.
Хочу обнять маму и сестру, покачать на руках малыша племянника.
Хочу море, золотой пляж в бухте Нагаева. Пальцы в горячем песке,
солнечные лучи на спине. Хочу синеву, украшенную белыми барашками, рокот
камешков, уносимых волной. Хочу нырнуть в зеленую прохладу, надев пучеглазую
маску, проплыть, лавируя, между скал, поймать за ногу кусачего краба.
Хочу поле... и чтобы пахло медом и полынью... и пусть будут золотые
брызги лютиков, и ласточки, купающиеся в небе, и кудрявый лес на горизонте,
и сухой скрежет кузнечиков, и русые волны от ветра на ниве.
Ничего этого не было у нас на Поэзии: только горячие скалы и клубы
пара. Не планета - парная баня. А в пару - герметический кокон и в нем шесть
человек. Какие есть, какие собрались. И еще в коконе телеширма,
трехсторонний экран и к нему фильмы: цветы, но без запаха, поле, но без
истомы.
Хочу домой, на Колыму.
Впрочем, нет. "Хочу" я услышал позже, когда мы прожили почти год на
Поэзии, после дня большой беды.
7
Ты хорошо помнишь этот день. Обычное утро, купание в тесном бассейне,
вкус кисловатой местной воды на губах. Завтрак. Хлопотливая Кира в белом
переднике. Гена у радио - ловит земные известия. Хозе развивает свою любимую
тему:
- Нет, как хотите, человечество мельчает. Героизм остался во втором
тысячелетии. Мы сильнее как инженеры, а как люди слабее. Научились
перебрасывать горы, а жертвовать жизнью разучились. Вечером вчера я читал
про последнюю войну с фашистами. Вот люди были: грудью ложились на пулемет,
на таран шли. Знаете, что такое таран? У летчика снаряды кончились, тогда он
бросает свой самолет на врага... взрывается вместе с ним.
- Войны давно забыты, к счастью, - говорит Дитмар. - У нас нет нужды
жертвовать.
- А была бы нужда, все равно не решились бы.
- Решились бы, - уверяет Гена.
- Нет. Духу не хватило бы.
И тут стол вздрогнул, как будто грузокиба прошла за окном. Я так и
подумал о грузокибе, не сообразив, что на Поэзии нет ни одной.
А Дитмар догадался сразу.
- Это Олимп садится! - воскликнул он. - Перегрузили!
Мы все вскочили как на пружинах. Сколько разговоров было в последние
дни - не перегружен ли Олимп? И запрос присылали, и комиссия приезжала. Но
что комиссия? Еще не строили гор такой высоты, еще никто в истории не
формовал планет, не совсем ясно было, как пройдет процесс затвердевания.
Уже держа шлем в руках, Дитмар распоряжался отрывисто:
- Хозе - с Геной. Яр - со мной. Поднимемся, примем решение. Возможно,
срежем лишнее, по варианту номер один. Кира, остаешься старшей. Радируй на
спутник и станциям.
Кира сдержанно кивнула головой. А ты обняла меня, посмотрела
расширенными глазами.
- Осторожнее, Яр, - прошептала ты. - Береги себя.
Хозе не удержался от замечания:
- Интересно, в двадцатом героическом, когда мужья шли в бой, их тоже
просили воевать осторожнее?
- Да, просили, - сказала ты с вызовом. И поцеловала меня, приподнявшись
на цыпочки.
А Кира только вздохнула. Дитмар не любил нежностей.
Мы выбежали в ангар. Домик наш все подрагивал, под полом глухо гудело и
громыхало, как будто там шла напряженная работа или ворочался громадный
змей, спавший веками, а теперь проснувшийся и стряхивающий скалы, приросшие
к чешуе.
8
Взвившись в стратосферу, мы увидели, что Дитмар прав. Черный лик Олимпа
утопал сегодня в дымном воротнике. Видимо, по обводу горы возникли трещины,
начались извержения, и черные клубы пепла вздымались до половины горы. До
темени гиганта они не могли достать. Сверкая на солнце, базальтовый шлем
плыл в лиловом небе выше бурь, выше пепла, как бы презирая мелкую суету
извержений.
Но мы понимали: эта незыблемость кажущаяся. На самом деле Олимп
продавил свое основание, проломил кору, выдавливает из-под себя магму,
начинает погружаться, и чем дальше, тем быстрее будет погружаться, может
быть, станет ниже окружающих хребтов.
- Разгрузим, как решено, - сказал Дитмар. - Резать будем на отметке
плюс двадцать два.
- Сбросим десять километров сразу? - переспросил Хозе по радио.
В голосе его слышалось восхищение. Он восхищался, как художник,
получивший сложное задание. Десятикилометровой горой ему еще не приходилось
играть.
- Девять получим сдачи, - заметил Дитмар.
Он имел в виду общеизвестный закон гор и льдин. Льдина легче воды на
десять процентов, поэтому только на одну десятую высовывается из воды. Горы
плавают на магме, которая тяжелее процентов на десять, поэтому у каждой горы
девять десятых находится под землей. Если гору уменьшить, подземное давление
выпрет ее. Так в наши дни на Земле всплывает Гренландия, освобожденная от
ледника. Срезав десять километров с Олимпа, мы могли надеяться, что
подземное давление вернет нам девять или по меньшей мере семь-восемь
километров.
Хозе распоряжался кибами-пилами, так что в первую минуту я
бездействовал, оставался только зрителем. Пил я не видел, они сверкнули
где-то сбоку, уходя к горе. Вскоре Олимп опоясала радуга - как обычно, на
линии разреза преломлялись световые лучи. Затем над радугой появилась темная
щель; казалось, Олимп усмехнулся, усмешка растянула пасть от уха до уха.
Поднялась пыль, а тучи, резко изогнувшись, устремились вертикально вверх, к
солнцу. Щель росла, пасть раскрывалась все шире, обнажая раскаленный
докрасна зев. И вот, снявшись с головы, черная шапка повисла над алым,
словно оскальпированным теменем.
Я никогда не забуду, Муза, этого зрелища. Я срезал сотни гор на Поэзии,
но с Олимпом было по-особенному. Ведь все срезанные горы взлетают со
скоростью падающего камня. Но камень ты замечаешь только вблизи, когда он со
свистом проносится мимо, а на гору можно смотреть и издали. На Олимп мы
взирали с расстояния в сорок километров. Перспектива уменьшила масштаб
скорости... взлет происходил с удивительной плавностью. Казалось, гора
нехотя снялась с пьедестала, повисла, парит, колеблется. Такой большой горы,
как Олимп, и такой медлительной мы еще не срезали ни разу.
- Яр, готов?
Я застегнул браслеты биотоковой команды, вытянул руки. Вспыхнули
отражения за стеклом. Повинуясь моему жесту, кибы-осы, все десять, покинули
гнезда под крыльями самолета.
Теорию антитяготения ты знаешь. Мы сделали разрез шириной в сорок
километров, - значит, Олимп должен был взлететь километров на сорок за счет
ликвидации тяготения и еще на сорок по инерции. Падая с высоты в сорок
километров, камень набирает скорость больше километра в секунду. Мы должны
были добавить еще семь, чтобы окончательно вышвырнуть Олимп с планеты,
превратить его в спутник для начала. На высоту в сорок километров гора
взлетает за две минуты, столько же летит по инерции. Значит, в нашем
распоряжении были две минуты, чтобы развить космическую скорость.
- Приступай, - сказал Дитмар.
До этой секунды я волновался. Жалел Олимп, восхищался размахом
предстоящей задачи, завидовал спокойствию Дитмара, опасался за исход дела.
Но тут переживания исчезли. Осталось только одно: желание сделать дело как
следует. Я могу рассказать, что я заметил и что предпринял. Но эмоций не
было, эмоции пришли позже.
Смотрел я только на экран. На следящем экране черный силуэт горы
казался неподвижным. Я вытянул руки вперед, ускоряя кибы. Вскоре цветные
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг