моим далеким миром, подключу тебя к своему сознанию.
Он раскрыл ящик письменного стола, достал небольшой аппаратик, похожий
на электрическую бритву, и включил его.
Я ощутил то, что ощущал в юности и детстве, когда, раздевшись, с
разбегу падал в студеную реку, захлебываясь от ветра, ныряя, вдыхая в себя
запах тины, рассекая плечом волну.
Затем меня охватил простор. Все во мне тянулось, ширилось, блаженно
освобождалось.
- Ты река, - услышал я голос, - теки, несись, шуми.
Я уже чувствовал себя рекой, и берега были далеко-далеко. И меня несло,
несло. Я видел свое свободное прозрачное тело.
Мы привыкаем к своему существованию и почти не чувствуем его. Ощущение
всей остроты и стихийной силы бытия рождают в нас внезапные перемены.
Я ширился и рос и освобождался от всего, чем я был. Действительно ли я
превратился в реку, как в "Метаморфозах" Овидия, как в древнем эпосе, как в
волшебной детской сказке? Но мои глаза и мой слух подтвердили то, что
ощущало мое тело, вдруг протянувшееся на сотни километров, пребывавшее здесь
и далеко, там и тут одновременно.
В синеве холодных струй, в ряби волн, в текущей, бегущей, охватывающей
свободный простор речного русла стихии я испытывал странное единство
вечности и мгновения.
Я видел и берега с холмами, лесами, дорогами, и облака, которые
отражались в моей прозрачной синеве, неторопливо плыли, подтверждая мысль,
что мне теперь некуда спешить.
Человек чувствует себя поэмой в редкие минуты вдохновения, когда слова
прилетают живые, как птицы, и поют, соединяясь а стихи и строфы. Не стал ли
и я строфой, вписанной в леса и поля, обтекая их красоту и сливаясь с далью?
В сиянии летнего неба, опрокинутого на меня, я видел ласточку,
охмелевшую от простора, на маленьких и сильных крылышках метавшую себя туда
и сюда, игравшую с пространством, падающую и не могущую упасть, поддержанную
пружинистой прозрачной синью.
А я освобождался, и не было ни конца, ни начала моему освобождению, все
тянулось во мне, как после пробуждения утром рано в детстве.
Мир обновлялся. Он был свежий и первоначальный, как эта лиственница на
берегу. Она, отразилась в воде и вытянулась, прихорашиваясь, с изумлением
наблюдая себя со стороны, свои темные, почти черные ветви, пахнущие смолой и
еще чем-то, смесью угарной летней жары и горькой, почти леденящей прохлады.
Уж не принимала ли она меня за зеркало, эта одинокая кокетка,
заглянувшая в глубь синевы и обомлевшая от собственного бытия, наглядность
которого становилась все отчетливей в соприкосновении с речной гладью?
Но прощай, лиственница, прощай и здравствуй. Я буду долго-долго возле
тебя и вдали, вдали и рядом: ведь я - река, и тысячелетия и миг сливаются
для меня в одну песню, в один звук. Моя сущность мимолетна и вечна, я здесь
и там, начиная с узенького ручейка и кончая заливом, преддверием моря.
До свидания, лиственница, и здравствуй!
Для нее я был зеркалом, как и для лесов, медленно тянувшихся по
берегам, чья сень была прохладна. По одну сторону березы, по другую ели и
сосны, а мое стремительное, несущее себя, катящее свою водную мощь тело
объединяло и разъединяло леса и рощи, как непрерывная, начатая кем-то и
неоконченная песня.
Мое детство было при мне - журчанье ручейка, мое начало и мой конец в
морском заливе. Но это было особое начало, оно никогда не кончалось, и это
был особый конец, который снова и снова начинался.
Рекой ли я стал? Я мыслил и чувствовал, наполнен был радостью и
печалью.
Я нес рыбачьи лодки и пароходы, полные пассажиров, качая их, как
колыбель, качая и укачивая. А берега - они раздвигались все шире и шире,
играя с простором в какую-то особую, захватывающую дух игру, подобную
детским санкам, несущимся с горы, разрывая ширь и раздвигая предметы.
- Посмотри, какая река, - сказал пассажир на палубе стоящей рядом с ним
девушке.
- Говори тише, - сказала девушка, - она понимает.
Он рассмеялся.
- Если понимает, то посочувствует.
Голоса ушли вдаль вместе с моим движением. А потом засветились окна в
домах на берегу. Наступила тишина.
14
- Ты не спал, Валя. Не обманывай себя, - сказал он, тот, кто называл
себя Сергеем Спиридоновым. - Ты видел мир так, как видят его у нас. Когда-то
и у вас в далекие времена эпоса, мифов и сказок человек был слит с вещами,
спаян с лесами и озерами. А потом цивилизация перерезала эту пуповину...
Наша цивилизация в отличие от вашей приобретала, ничего не теряя. Наше
чувство развивалось вместе с разумом и не было, как игрушка, отдано детям,
дикарям и поэтам. Ты не был рекой. Река была тобою. Она влилась в твои
чувства и понесла тебя с собой. Ты жалеешь?
- Жалею, что слишком скоро проснулся.
- Хотел остаться рекой навсегда? Но и реки тоже смертны. Их отравляют
химическими отходами. Да и ты не был рекой, не воображай. Ты слился с рекой
в момент познания. Я приобщил тебя к нашему видению, к нашей логике. Ведь ты
мечтал о встрече с иным типом мышления. Но ты оказался слишком наивным. Ты
отождествил себя с объектом, о котором мыслил. Но не будем философствовать,
это нас далеко заведет.
- Кто же все-таки ты?
- Посланец. Посредник, выбравший из нескольких миллиардов именно тебя,
чтобы вступить в диалог. Сотни тысяч лет ваш земной разум в сущности
беседовал сам с собой, не зная иной логики, чем та, которая объединяла
миллионы в один себе подобный организм, называвшийся человечеством. Но
сейчас ты, представитель Земли, разговариваешь со мной. В контакт наконец
вступили две логики, земная и инопланетная. Не веришь?
- Нет, почему же? Приятно поверить. Но ведь ты не с первым заговорил со
мной? Ведь ты же не первый день на Земле. У тебя даже есть земная профессия.
Прописка, И даже кой-какой стаж. Продавая книги, разве ты не имел
возможности перекинуться словом с покупателями?
- Это совсем другое дело, Валя. Я же говорил с ними на их языке.
Отвечал на самые элементарные вопросы. А наш диалог начался с тобой, когда
ты почувствовал простор речного движения, когда ты слился с тем, что в тебе
жило в раннем детстве, но угасло.
- Диалог? Ты это так называешь? Но ведь ты молчал. Молчал и я.
Разговаривала одна природа.
- Ты ошибаешься, это был наш разговор с тобой о том, что тебя окружает.
Мысль вплела нас в движение, в ход самой природы.
- А рисунок в книге, мое изображение, которое то появлялось, то
исчезало?
- Это была шутка, Валя. Не сердись. Способ напомнить о том, что
существуют и другие методы информации и связи, кроме тех, что известны на
Земле. Но не думай, что я злоупотреблял этой игрой, продавая книги. Я искал
человека, подходящего для беседы. И я догадался, что ты внутренне
подготовлен для этого диалога, который, наконец, начался.
- Почему же ты выбрал не какую-нибудь знаменитость, не какого-нибудь
академика, члена-корреспондента или лауреата, а простого, никому не
известного аспиранта?
- Я присматривался к тебе, к твоим духовным интересам. Я видел, как ты,
раскрывая книгу, хмелел от ее содержания, заманивавшего тебя своей тайной...
Кто-то из ваших земных ученых сказал, что философия-это расшифровка мира. Я
тебе помогу расшифровать такое, о чем не мечтали ваши победители земных
загадок и тайн.
- Выпьем, - сказал я. - Правда, у тебя нечем закусить; как в
забегаловке - одни дешевые конфетки. Ну, ладно, выпьем, допьем твой
коньячок.
- Не могу. Извини. Завтра на работу. А работа хлопотливая. В магазине
переучет. Какой-то недоброжелатель-пенсионер подал заявление, что я прячу
для знакомых дефицитные новинки и даже спекулирую редкими изданиями. Но
господь с ним, с этим гражданином пенсионного возраста. Ему некуда деть свое
время, и он всех в чем-нибудь подозревает. Если бы он знал, кто я такой, он
бы умер от подозрений. Но никто не знает, кроме тебя, твоего научного
руководителя да этого несчастного фантаста Черноморцева-Островитянина,
которому я иногда помогаю вытаскивать каштаны из огня будущего.
- Зачем ты это делаешь?
- Как зачем? Хочу помочь. Да и он нуждается в такого рода помощи. На
его скромность можно положиться. Не в его интересах разглашать тайну своего
не известного никому соавтора. Это все равно, что рубить сук, на котором
сидишь. А он на мне сидит уже много лет. С тех пор, как я появился здесь, на
Земле. Иногда он просто печатает под мою диктовку. Печатает быстрее любой
самой квалифицированной машинистки. А потом читает вслух текст, словно
написал сам.
- Тебе это вряд ли должно импонировать. Читал я его романы.
- И как?
- Замнем этот разговор, Сережа.
- Почему?
- Замнем.
- Нет, ты не увиливай. Я хочу знать правду. Все как сумасшедшие
расхваливают книги Черноморцева-Островитянина, написанные по моей подсказке.
А ты говоришь "замнем". Так ли уж это плохо?
Его голос изменился, стал почти просящим:
- Не совсем же безнадежно? Верно, Валя? Другие же пишут куда хуже, но
им прощают. Только моему Черноморцеву-Островитянину... Особенно литературные
критики...
- Черноморцеву-Островитянину, не тебе.
- Это почти мне. Я же его консультирую. Нет, не хитри, Валя. Выкладывай
правду-матку...
- Я тебя не понимаю, Сережа. Ты почти как бог. Ты мог превратить меня
в реку и убедить, что это не в самом деле, а только метафора. Но, диктуя
этому семидесятилетнему простаку, разве ты не мог подсказать что-нибудь
оригинальное, не похожее на других? Разве ты...
- Я старался не выделяться, быть похожим... Это называется скромностью,
Валя.
- Дешевка и банальность - это еще не скромность.
Он обиделся на меня. В нем заговорило литераторское самолюбие, в конце
концов он был соавтор.
- А гонораром делится с тобой этот облагодетельствованный тобой автор?
- За кого ты меня принимаешь! Мне вполне хватает и той зарплаты,
которую я получаю в магазине. Частенько премируют.
- А все-таки, кто ты?
Он рассмеялся.
- Довольно. - Он зевнул и потянулся. - Хочу спать.
- До завтра, - сказал я, вставая.
- До завтра? Нет. Надо повременить несколько деньков. Чтобы ты, Валя,
мог себя подготовить.
- К чему?
- К чему? Лучше замнем, употребляя твое милое словечко.
- А все-таки, Сережа?
- Мало ли к чему? К встрече с тем, что на вашей неторопливой и
погруженной в обыденность планетке считается невозможным.
15
Серегин продолжал свой рассказ.
- И эта встреча состоялась. Он, как и в прошлый раз, открыл ящик
письменного стола, достал аппаратик, похожий на электрическую бритву, и
посмотрел на меня испытующим взглядом исследователя или врача.
- Ничего, Валя, - сказал он. - Ничего. Пустяк. Нечто вроде
затянувшегося сеанса двухсерийной картины по сценарию
Черноморцева-Островитянина. Выдержишь?
Он рассмеялся.
- Если быть точным, это больше похоже на просмотр материала на
киностудии... Но давай приступим к делу.
Грусть охватила меня. Все, что я знал и любил, вдруг отдалилось на
тысячу световых лет. Между мной и родиной бездна. Как это бывает только во
сне, когда к твоей жизни присоединяется чья-то чужая; я вспоминал с
тоской... Там, бесконечно далеко, остались жена и двое детей. И мне никогда
не увидеться с ними. Слишком велико и бездонно расстояние.
Доносится музыка. Симфонию исполняет невидимый оркестр: голоса птиц и
грохот водопада.
Молодая женщина подходит ко мне.
- Как ты похудел, милый, - говорит она. - Взгляни в зеркало.
Она протягивает мне крошечное ручное зеркало. Оно живое и прозрачное.
Маленькое лесное озеро, охваченное рамкой из металла.
Я смотрю, и лицо мое колеблется, отраженное в синей воде этого
странного живого зеркала, на дне которого плавают рыбы.
- Кто ты? - спрашиваю я.
- Твоя жена Недригана. А кем стал ты, милый? И как ты умудрился за эти
несколько дней забыть меня?
- Я никогда не был женат.
- Вот как? А двое детей, которых ты решил оставить на дне безмерных
пространств, собираясь в эту экспедицию, ты о них забыл? Догадываюсь, ты
приучаешь себя к мысли, что у тебя нет семьи. Расстояние должно ее отобрать
у тебя.
- Я никогда не был женат.
- Значит, ты приучаешь себя к мысли, что ты не вернешься?
- Нет, - ответил я. - Я вернусь.
- Ты вернешься, дорогой. Мы будем ждать тебя годы и десятилетия. Ты
должен вернуться.
Я встал и пошел за ней.
На стене висела картина. Я задержался возле нее. Это был кусок живой
природы, кусок мира, вставленного в рамку. В раме шумела роща, бушевали
зеленые ветви, охваченные ветром. Я сначала подумал, что смотрю в окно. Но
окно дало бы ощущение дали, вырезанной в стене и в живом пространстве
природы. А рядом было совсем другое. Роща была здесь, во мне, и рядом,
вставленная в раму, как то лесное озеро, в которое я только что смотрелся.
- Ты прощаешься с вещами, милый. Я понимаю. Но почему у тебя нет для
меня слов, которые мне захочется вспоминать, когда ты будешь далеко? Ну,
скажи что-нибудь!
Я молчал. Сознание безумной утраты охватило меня, словно за возможность
участия в экспедиции я расплачивался всем, что было дорого мне, - семьей,
обществом, историей, наконец, всей биосферой планеты.
Вот она, биосфера, в раме картины, роща, которую я не смогу захватить с
собой.
- Милый, - услышал я, - все эти дни ты был занят подготовкой к
исчезновению. Извини, что я так называю экспедицию на далекую планету, где
есть нечто сходное с нами и где, по предположениям наших ученых,
действительность разумна и разум действителен. Но я почему-то боюсь этого
разума, хотя есть и нечто пострашнее - это безмерные пространства, которые
поглотят тебя. Дорогой, в нашем распоряжении были годы, но они ушли, и
сейчас остались считанные минуты. Хочешь, остановим время, замедлим его
течение, чтобы обмануть напряженные чувства? Лучше не надо? Но что же ты
молчишь?
Я молчал не от сознания всей драматичности этих минут перед разлукой,
которая должна продлиться слишком долго, а от другого - от нелепого
сознания, что я здесь посторонний и меня принимают за кого-то.
Потом все это кончилось, оборвалось, Я снова был рядом с Сережей возле
стола, где стояла бутылка с коньяком.
- Это было со мной? - спросил я.
- Нет, это было со мной, а не с тобой, Валя.
- А где это было?
- Замнем, Валя. На время замнем. Представь себе, что ты просматривал
материалы.
- Фильма?
- Нет, Валя, не фильма, а кусок моей жизни.
16
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг