его с этими гитлеровскими маньяками, его, знатока поэзии и живописи,
коллекционера гравюр Дюрера, человека, который плакал на концертах
Бетховена... И, конечно, это счастье для любого молодого биолога работать под
руководством такого ученого...
И я работаю. Работаю и учусь. Оказалось, что знания одной биологии и
медицины мало для сотрудников корпуса N. Тем более, что теперь в моем ведении
находился "Альбрехт". Рассказывают, что таких аппаратов в институте несколько
н тот, что стоит у нас,- еще не самый большой. Каковы же тогда другие?
Когда меня впервые подвели к "Альбрехту" - низко гудящей громаде,
занимающей половину просторной комнаты,- я подумал, что и через десять лет не
смогу управлять им: сотни кнопок, тумблеров, рубильников, созвездия
разноцветных лампочек, экранов, ряды блестящих штурвальчиков, окруженных
непонятными загадочными табличками: "питание внешнего контура", "фокусировка
у-фона", "блок частотных модуляторов" - все это было знакомо мне не больше
китайской письменности.
А теперь я уже спокойно сижу в кресле оператора перед бледно-зеленым
экраном ЦЭМа (центрального электронного микроскопа) и уверенно нажимаю на
кнопки. Конечно, все это пришло не сразу. Мне много помогали и сам шеф, и
Гуго, и Марта.
Гуго Боцке - седой молчаливый человек. Из него еще можно выжать несколько
слов о работе, но о себе - никогда. За полгода совместных трудов я не узнал
даже, где он живет, женат ли, как попал в институт. Он отлично разбирается в
электронике и физике, но биологию знает слабо. Вдвоем мы представляем неплохой
"мозговой сплав". Как-то он менял триоды в "Альбрехте". Через маленький лючок
с трудом пролезала рука, и он закатал рукав халата. Я увидел длинный шрам,
изуродовавший запястье.
- Уж не Адольф ли постарался? - спросил я, указывая на шрам. Адольф - это
наш длиннохвостый крокодил. Существо злобы неимоверной.
- Адольф,- мрачно ответил Боцке.- Но не тот Адольф, о котором ты думаешь.
Это "сувенир" из Севастополя.
Так я узнал, что он был на русском фронте. А больше, пожалуй, я ничего и
не знаю о нем.
- Если и дальше у тебя пойдет так гладко,- сказал мне Гуго в другой раз,
дружески похлопав по плечу,- ты угодишь в корпус S.
Но сколько я ни пытался расспрашивать, что это за корпус, он отмалчивался.
"На сто марок больше",- это все, что мне удалось узнать.
И все-таки, несмотря на его угрюмость, я чувствую, что он неплохо
относится ко мне. Во всяком случае, лучше, чем к Марте.
Откровенно говоря, я не понимаю Марту. Может быть, потому, что еще мало
знаю ее. Через месяц после того, как я впервые переступил порог корпуса N.
Марту, эту двадцатидвухлетнюю девчонку, Вальден послал в Чикаго. Там
происходил конгресс энтомологов, и Марта повезла туда наших муравьев. Ведь они
действительно вылупились! Ганс и Герман - длиною 180 сантиметров!
На этот раз шеф изменил себе: впервые за всю историю института (так
говорил Гуго) за наш высокий забор вышло в мир одно из детищ Отто фон Вальдена
- сверхгигантские муравьи. Правда, институт остался в стороне: муравьи уехали
за океан под вывеской новых работ ассоциации энтомологов ФРГ, хотя ни один
энтомолог во всей Федеративной республике не имел абсолютно никакого понятия,
откуда они, собственно, появились.
Так вот, Марта повезла Ганса и Германа. Шум поднялся необыкновенный. "Дер
Штерн" посвятил нашим питомцам половину номера. Ганс (он чуть больше) угодил
на обложку "Лайфа", муравьев показывали по телевидению. Кстати, во время
передачи Ганс перекусил какой-то кабель и чуть не сорвал всю демонстрацию. С
ним было немало хлопот еще в Нюрнберге. Он, едва успев вылупиться из яйца,
отодвинул засов своей клетки и кинулся на лаборанта. Муравья загнали обратно
при помощи двух огнетушителей.
Конгресс встретил наших муравьев восторженно, хотя доклад, который Вальден
написал для старичка энтомолога, главы нашей делегации, был сплошной "липой".
Там говорилось о каких-то мифических методах дифференциальной селекции, но ни
слова не было сказано о работах фон Вальдена и "Альбрехте", которому Ганс и
Герман были обязаны своим рождением.
Через месяц Марта привезла муравьев обратно. Газетный бум стих, и муравьи
снова перекочевали за забор на Рихард-штрассе, в наш корпус. Марта кормила их
говядиной, вареным картофелем и следила за тем, чтобы они не согнули прутьев
решетки, толщина которых позволила бы держать в ней льва.
Это и было ее основным занятием. Насколько я понял, Марта не знала толком
ни физики, ни биологии. Всякой творческой работе она предпочитала чисто
техническую. Она обожала статистику, любила вычерчивать графики и диаграммы,
вести всякую официальную документацию, которая нам только мешала. Она была
любопытна, но не любознательна. Ее интересовало решительно все, за исключением
нашего дела: мои знакомые и те, кто звонят мне по телефону; и что я думаю о
предложениях Москвы по разоружению; и как мне нравится последнее выступление
американского президента. Очевидно, это ее любопытство и равнодушие к нашей
работе и раздражало Боцке, да и меня немного. Я не совсем понимал шефа,
который приглашал ее на все наши научные консилиумы: пользы от нее не было
никакой. Быть может, Вальден просто не хотел обижать "фрейлен Марту", как он с
неизменной почтительностью называл ее. О, у нашего шефа можно учиться не
только биологии, но и "старым, добрым" правилам хорошего тона!
3 ноября. Однажды, когда фон Вальден пришел в нашу лабораторию, я спросил
его, почему он назвал свой аппарат "Альбрехт".
- А разве ты не знаешь,-удивился он.-Нюрнберг- родина великого Альбрехта
Дюрера. Одного из тех немногих художников, который до тонкости знал пропорции
живого тела. Ты читал его "Книгу пропорций"? Обязательно посмотри. А помнишь
"Адама и Еву"? Это гениально!
- Шеф, а что вы говорили о Венере Милосской? - напомнил я.
- О, ты не понял меня,- недовольно поморщился фон Вальден.- Это трудно
объяснить. Для Дюрера не существовало абсолюта красоты. Я чувствую, что в
слово "искусство" он вкладывал нечто иное, чем его современники, да и потомки.
Дюрер говорил: "Искусство заключено в природе, кто может, тот извлекает из нее
искусство и владеет им". И разве то, что делаем мы с помощью нашего
"Альбрехта",-не искусство? Ведь все возможное уже заключено в природе, в
недрах зародышевой клетки, и именно наш "Альбрехт" извлекает из нее то, что мы
хотим.
- А что "он" делает в корпусе S? - совершенно неожиданно для самого себя
спросил я.
Шеф резко повернулся. Его яркие голубые глаза на секунду впились в. мое
лицо.
- В корпусе S "Альбрехт" тоже делает то, что мы хотим,- медленно, с
расстановкой проговорил он.
Несколько недель Вальден не напоминал мне об этом разговоре. Я тоже
молчал, и вот сегодня он вызвал меня к себе. Первое, что я услышал от него,
было:
- Курт, с сегодняшнего дня вы переходите на работу в корпус S.
Он похвалил мои отчеты по крысам-головастикам (вес их головы составлял 38
процентов общего веса), отметил, что я в совершенстве владею техникой операций
на "Альбрехте", и выразил надежду на то, что и в будущем мои дела пойдут не
хуже.
- К тому же рад сообщить вам, что ваше жалованье с сегодняшнего дня
увеличивается на сто марок,- добавил он.
- Благодарю, шеф,- ответил я.- Но что я должен буду делать?
- Ваша новая тема: режимы кровообращения коры головного мозга.
- Опять крысы?
- Нет. Но работу с крысами не забывай. Она тебе еще пригодится... Впрочем,
ты знаешь, что я люблю сюрпризы и не люблю предварительных объяснений. Вопросы
потом.
Он отложил в сторону бумаги, лежавшие перед ним на столе. Я заметил среди
них мою анкету. В графе "Род занятий отца", там, где я написал "биолог", рукою
шефа было добавлено: "группенфюрер СС". "Зачем?" - подумал я, но промолчал.
Корпус S стоял на берегу маленького пруда, окруженный со всех сторон
пышной зеленью липовой рощи, в листве которой белели изоляторы линии высокого
напряжения. "Значит, - подумал я, - и здесь есть свой "Альбрехт": высокое
напряжение питало конденсаторы фокусировки.
Я не ошибся. В первой комнате, вернее, зале, я увидел уникальный аппарат.
Он был больше того, на котором я работал. Перед главным пультом управления
было два кресла. Я сразу заметил, что и сам пульт был снабжен какими-то
дополнительными ручками управления, назначение которых было мне неизвестно. Я
сказал об этом шефу.
- О, это пустяки,- ответил Вальден.- Да первое время тебе и не нужно
будеть работать на "Альбрехте".
Мы прошли длинным темноватым коридором, в котором за маленьким столом
сидел какой-то здоровенный детина в белом халате. Увидев шефа, шедшего
впереди, он встал. Мы молча прошли мимо и остановились перед дверью,
застекленной белым матовым стеклом. Из-за двери раздавался какой-то писк,
напоминающий щебет зеленых попугайчиков. Вальден оглянулся на меня и
улыбнулся, затем открыл дверь и остановился на пороге.
- Добрый день, ребята,- весело поздоровался он. Я услышал ответный писк и
заглянул через плечо шефа. Картина, которую я увидел, останется в моей памяти
до самой смерти. Просторная квадратная комната без окон была ярко освещена. В
ней не было ничего, кроме большого белого письменного стола и целого ряда
маленьких кресел у противоположной стены, напоминающих детские стульчики на
колесиках. В креслицах я увидел живые человеческие головы, с интересом
смотревшие на нас. В первую секунду мне показалось, что это какой-то фокус,
что тела, принадлежащие этим головам, помещаются где-то внизу, под полом
комнаты. Но это только показалось.
В креслицах сидели чудовищные существа. Большие взроcлые человеческие
головы принадлежали уродцам с телами двухгодовалых детей. Они пищали что-то,
чего я не мог разобрать, улыбаясь и протягивая к нам тонкие птичьи лапки-руки.
Это было так страшно, что я почувствовал, как липкий холодный пот выступил
на моем теле. Шеренга голов у стены дернулась и поплыла в сторону: я понял,
что теряю сознание. Чтобы не упасть, я схватил руками плечо шефа. Он
обернулся, ободряюще похлопал меня по плечу:
- Ну, ну, Курт...
Очнулся я уже в другой комнате на диване, обтянутом белой клеенкой. Рядом
в кресле сидел Вальден.
- Можете идти,- сказал он детине в белом халате, стоявшему у двери.
Увидев, что я открыл глаза, он добавил: - Отлично, теперь мы можем поговорить.
Его голос звучал неторопливо и жестко, в нем уже не было так радовавших
меня всегда отеческих нот.
- Вам надо лечить нервы, Курт Шлезингер! (Он впервые назвал меня по
фамилии.) Я понимаю, это несколько необычное зрелище, но вы же мужчина.
Успокойтесь и слушайте меня.
Я проглотил комок, сжимающий горло, и согласно кивнул головой.
- Вы помните одну из наших первых бесед? Я рассказывал о возможности
переделки человеческого организма. Как видите, эта возможность оказалась
действительностью. Мы говорили тогда о расе арийцев. Вырастить новую расу -
задача сегодня невыполнимая. По целому ряду причин, известных всем, кто читает
газеты. Невыполнимая и, если угодно, ненужная. Теперь я почти убежден в этом.
Почти. Но то, что вы видели,- не забава. Я буду абсолютно откровенен. Надеюсь,
вы оцените это, а впрочем... Вы, конечно, помните расписки о сохранении тайн.
Это не мои тайны, они принадлежат государству. Итак, вы слышали что-нибудь о
"Литл-бэби"?
Я отрицательно покачал головой.
- "Литл-бэби"-одна из статей импорта ФРГ,-улыбнулся фон Вальден. -
Баллистическая ракета среднего радиуса действия может быть оснащена водородной
головкой и еще чем угодно. Над ней бьются уже лет восемь, но она упорно не
желает лететь туда, куда ей нужно лететь: система управления искажает
корректировку на активном участке траектории. Кроме того, специалисты считают,
что эта система вообще неустойчива и легко может выводиться из строя
направленными радиопомехами. Впрочем, вы все равно в этом ничего не понимаете.
Короче, аппаратура - дрянь! И я предложил заменить приборный отсек кабиной
пилота. Но этот пилот должен занимать не больше места, чем занимают сегодня
гироскопы и интеграторы ускорений. Это требование ракетчиков. И за точным его
выполнением следит фрау Марта. Что делать, Курт, тот, кто платит, имеет право
требовать. Совершен принципиально новый шаг в истории человеческого прогресса:
раньше человек строил машины для себя, теперь мы строим человека для машины!
Ты можешь себе представить самоходную пушку с детскую коляску или подводную
лодку в полтора метра длиной? - его голос звучал торжествующе.- Они не будут
управляться приборами. Ты биолог и знаешь - человека нельзя заменить прибором.
В них будут люди!
Десять лет я пробовал растить карликов, и ничего. Полный провал.
"Альбрехт" рождал идиотов. Я отступил: оставил нетронутой голову и уменьшал
тела. Я написал свою "Книгу пропорций" и проверил ее сначала на крысах,
потом... И вот результат: эти ребята отлично соображают. Правда, иногда у них
бывают обмороки, что-то с кровообращением коры головного мозга... слишком
слабенькое сердце...
- Но ведь они люди,- одними губами прошептал я.
- Они трупы! Мы получаем их в больницах, где делают аборты ранее
облученным женщинам. А потом их выращивает мой "Альбрехт". И если бы не он,
они бы вообще не существовали.
Он еще долго говорил о непревзойденном соотношении веса мозга к весу тела
этих несчастных, об опытах по сокращению количества потребляемого ими воздуха,
о шарнирных манжетах, поддерживающих головы, тяжесть которых не может
выдержать тонкая шея...
Он говорил, и я слышал его слова, но они летели как-то мимо меня, не
задевая сознания. Просто всем этим словам уже не было места в моем мозгу,
переполненном невыразимым кошмаром. Что-то подобное я испытывал в детстве,
когда был тяжело болен и в бреду падал в какие-то бездонные раскаленные
пропасти; падал один, маленький и брошенный всеми. Тогда я плакал, кричал в
бреду, и мама успокаивала меня, гладя по голове... Может быть, и теперь надо
просто закричать на этого человека, человека, который не может говорить того,
что он говорил. Он, друг моего отца... Если бы был жив отец!.. Отца убили,
убили в секретном лагере... А может быть, и отец?.. Это ужасно, все ужасно...
Крошечные мыши, которых фон Вальден воспевал стихами Гёте, мечты о людях с
ультразвуковыми ушами, шпионаж Марты, бессмертные полотна Дюрера и эта
страшная машина, которую он назвал именем великого художника... Я вдруг
отчетливо вспомнил автопортрет Альбрехта Дюрера и выражение его глаз. Они
пристально смотрели на меня, смотрели в мои зрачки, вопрошая и требуя...
Последующие события становятся известными из материалов специальной
комиссии, начавшей свою работу 5 ноября, двумя днями позже последней записи в
дневнике Шлезингера.
Курт сдавал дела в лаборатории корпуса N. Гуго Брике утверждает, что,
выходя из лаборатории, он видел фон Вальдена, который сидел за столом,
просматривая новые графики Шлезингера по крысам-головастикам. Шлезингер стоял
у окна, глядя на шефа. Кроме них, в комнате никого не было. Буквально через
минуту после того, как Боцке вышел из лаборатории, Марта, находившаяся в
соседнем помещении, услышала пронзительный крик. Вбежав в лабораторию, она
увидела распахнутую дверцу клетки и фон Валъдена, который, прикрыв лицо локтем
левой руки, пытался правой ударить пресс-папье кидающегося на него Ганса. Лапы
гигантского муравья скользили по кафельному полу, и он никак не мог дотянуться
до лица фон Валъдена. Шлезингер рассказал, что Марта на миг, остолбенела,
затем, выхватив откуда-то из-под халата маленький браунинг, выстрелила в упор
в глянцевитую голову Ганса. Но за секунду до этого синевато-черные, как
вороненая, сталь, челюсти муравья с хрустом вонзились в аккуратно
подстриженный затылок шефа.
6 ноября Курт Шлезингер был арестован и привлечен к следствию по делу о
смерти доктора Отто фон Валъдена.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 20.12.2007 01:02
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг