этих сетей.
И тогда я буду похож на житивскую Тэклю, которая каждое утро с узелком
за спиной плелась из Житива на автобусную остановку. Она первой садилась в
автобус и ехала в Березово. Там она весь день бродила по улицам, по
знаменитому березовскому базару и, размахивая перед собой рукой, все
говорила и говорила, правильно и логично, и тот же березовец или чужой
человек, не знавшие Тэклю, но имевшие доброе сердце, хотя и впервые ее
видевшие, случалось, затевали с Тэклей длинную беседу, даже спорили, пока
неожиданно у них не отнимался язык и они долго, не веря глазам, смотрели на
Тэклю, а потом, спохватившись и всучив Тэкле в руки что могли всучить:
булку хлеба, батон, а то и копейки, молча отходили, а Тэкля шла дальше
только ей известными кругами, которые к концу дня непременно выводили ее на
автобусную площадь, где она опять садилась в автобус, как и обычно - без
билета, ибо ее давным-давно знали все водители и контролерши, и снова
возвращалась она в свою хату, где никто ее не ждал: ни сынок, который
болтался где-то по свету, ни невестухна. Так продолжалось изо дня в день: и
белой морозной зимой, когда от холода и пронизывающего ветра стыло в груди,
и сырой промозглой осенью, и в весеннюю грязь, и душным пыльным летом, без
выходных, без проходных, будто нанявшись, выполняла свой долг Тэкля, и
неизвестно, что лежало в ее черном узелке, которого она никогда не снимала
с плеча, как говорили житивцы, только Бог да соседи знали, как жила Тэкля в
той крохотной пошатнувшейся избушке на окраине Житива, и еще говорили
житивцы, что тот же Бог и хранит, оберегает ее, как единственный глаз,
другой человек на ее месте давно бы в земле лежал, а она вон живет и живет,
который уже год: и в грязь, и в слякоть, и в холод адский - когда ни
выйдешь к автобусной остановке, непременно встретишь Тэклю с узелком за
спиной: с прозрачным, как бумажный лист, лицом, еще более согбенную под
загадочным узелком, неизменную со своим монологом о полицае Картавешке и
сыночке-первенце, которого тот убил...
Однако хотя рассказывала Тэкля то, о чем говорили обычно и другие
люди, хотя стремились вести себя так, как и другие себя ведут, все же
какая-то невидимая грозная граница пролегла между ней и людьми, которые
хотя и не избегали ее, и понять не могли...
Я видел, как потихоньку расходились сотрудники лаборатории, кто куда:
к женам, в магазины, в детсады за неугомонной ребятней, на долгожданные
свидания - они разлетались из института, как утренние пчелы из улья.
Оставшись один, я начинал выключать свет в лаборатории, где, окутанные
вечерними сумерками, остывали нагревшиеся за день приборы - они сливались с
сумерками, растворялись, и казалось, что не только перед моими глазами, но
и во всем мире нет ничего, что всё вместе: и я, и приборы, и институт, и
огромный многоэтажный шумный город - всё куда-то беззвучно уплывает, в ту
черную неизвестность, из которой никогда не будет возврата, словно из
загадочной космической дыры, о которой часто рассказывал мне Олешников...
Спешить было некуда, не к кому было возвращаться - и я неподвижно
сидел в сумерках за своим рабочим столом, ловя последние мгновения дня.
Безо всякой на то причины мне вспоминалось Житиво, детство, которое,
казалось, было рядом со мной - как будто вчера я видел маленького,
стриженого босоногого мальчугана, который сидит на берегу Житивки с удочкой
и поплавка уже, как ни вглядывается в темную воду, не видит, и поэтому пора
ему подниматься и лугом идти домой, оставляя за спиной белесые кусты ольхи,
Житивку, в которой и сегодня не удалось поймать загадочную, никогда никем
не виданную рыбину...
Почему я так люблю вечерние сумерки - эту прозрачную влекущую
размытость в очертаниях деревьев, кустов, строений, лиц?.. Почему люблю я
седоватую прядку тумана, слоящегося над речушкой, из которого когда-то,
словно из далекого мира, слышал я протяжно-напевное и непринужденное, что
по словечку слагалось столетиями, что передавалось из уст в уста и к чему
еще не успели дорваться боевые гениальные композиторы-обработчики:
Дзе ты быч, мой мiленькi,
Дзе ты быч?..
Почему люблю я тусклый блеск росы, что внезапно выпадает на траву и
холодит босые ноги, почему люблю последнюю малиновую полоску заката за
Житивом, последний светлый прощальный проблеск неба и первую зорьку, что
ровным светом свечи внезапно и незаметно - как ни лови этот миг, ни за что
не поймаешь - тихо появляется вверху, будто добрый знак, будто намек на те
изменения, что вот-вот произойдут вокруг, может быть, и в твоей жизни тоже,
и уже совсем неважно когда, об этом даже не задумываешься в тот тихий час:
сегодня, завтра или послезавтра, а может, даже и за тем последним порогом,
- как хочется в это верить, но наука не позволяет! - которого все люди
почему-то боятся.
Почему так любима мной граница света и тьмы? Неужели и на самом деле
есть еще тайны вокруг нас и в нас самих, и эта манящая граница света и
тьмы, это чувство любви как к земле, так и к ближнему, которое мы порой так
легко теряем, а то и вытаптываем в погоне за всем тем мелким и
реально-материальным, что маячит впереди, может, вся эта любовь - как знак
чего-то хорошего и чистого, к чему люди должны стремиться изо всех сил, как
проторенная кем-то дорога, манящая нас вдаль, да только шагать нам по той
дороге то ли не хочется, то ли просто ленимся и потому обеими руками
хватаемся за то легкое и более близкое, реально-материальное, что можно
купить за деньги, что маячит впереди, что можно потрогать, почувствовать
или попробовать; и поэтому как можно быстрее спешим к яркому свету
лампочки, к светящемуся и гремящему телевизору; а там - совсем рядом мягкая
кровать, знакомое тело и легкий сон на закуску...
Почему с такой легкостью забываем мы вечерние сумерки, которые хотя бы
раз в жизни были или будут у каждого из нас?
И только тогда, когда станет нам горько и больно, так горько и больно,
что, кажется, больше уже и терпеть нельзя, откуда-то из глубины памяти,
оттуда, из детства, выплывет тихое целительное:
Дзе ты быч, мой мiленькi,
Дзе ты быч?..
Потом приходила уборщица Михайловна - еще не совсем старая женщина,
лет пятидесяти, красивая той привлекательной здоровой полнотой, что красит
женщину и в тридцать, и в сорок лет. Михайловна начинала убирать в
лаборатории и заодно вела разговоры. Мы уже пообвыклись, и я хорошо знал о
ее житье-бытье с мужем-пьяницей, который еще смолоду стал выпивать, ни за
что ни про что любил пускать в ход кулаки; это вот только сейчас, когда
подрос сын, немножко присмирел, стал побаиваться сына, однако все равно
пьет, как и пил, хотя и на лечение посылали не однажды, хотя и страшную
ампулу ему зашивали, да все без толку, выносит из дому все, что может
вынести, что попадет под дрожащую руку: скатерть так скатерть, одежда так
одежда, посуда так посуда, а о варенье уже и говорить нечего, она уже и
забыла, как варить то варенье, ибо все равно вынесет, ничего в этой голой
квартире не осталось, кроме стен, и покупать ничего не хочется; только вот
перед людьми стыдно, хоть у собаки глаза одолжи; вот потому и приходится
после работы на фабрике, здесь, в лаборатории подрабатывать, чтобы тот стыд
хоть как-то прикрыть, а он тем временем, может, торгует где-либо у
гастронома, может, сами видели когда-нибудь такого небритого в мятом
пиджаке, так это он, родненький, что бы он ни продавал, а более трешки
никогда не просит...
Я удивлялся не столько ее непонятному необъяснимому долготерпению,
сколько необычайно молодой улыбке во время монолога, чистому блеску больших
черных глаз Михайловны, которая, как она сама говорила, жизнь прожила, что
за забор выбросила, еще с молодых лет видела все, да надеялась на лучшее,
думала, что опомнится когда-нибудь... И все подшучивала над собой, дурехой,
и открыто, как и многие рабочие люди, смотрела в глаза, и не думала бросать
свое горе, ибо тогда он и совсем под забором пропадет...
В конце разговора, когда неожиданно я ловил во взгляде Михайловны
что-то виноватое, будто она уже заранее просила прощения за свою
откровенность, что на люди вынесла свое горе, за терпение и вообще за то,
что поступает совсем не так, как многие нынешние женщины поступают: чуть
что не по нраву - пальцем на дверь, чтобы и духу твоего рядом не было,
паразит ты этакий... и тут что-то щемящее обрывалось в моей душе -
насовсем, начисто отлетало от меня неизвестно куда это движение чего-то, я
выбирался из сетей на свободу и наконец мог подниматься и не спеша выходить
на городскую улицу, чувствуя, как в груди время от времени прокатывается
это щемящее и берущее за душу.
...Как мороз по коже.
Будь благословен рабочий, своими руками, трудом своим дарящий людям то
конкретное и реальное, что в любое время можно потрогать, почувствовать и
даже попробовать!
Будь благословен творец, который своим творчеством утешает уставшую
душу человека близкой радостью, и потому - не печалься, не отчаивайся, не
вешай носа, человек!
Будь благословен общественный деятель, если знает он, куда и как вести
народ, и если знание его совпадает с мечтой, желанием и устремлением
народа!
Но трижды будь благословен ученый, который ежедневно сталкивается с
неизвестностью, словно с черной бездушной бездной, и который не отчаивается
и не теряется, находя поддержку в чем-то более существенном и более
надежном, нежели страшная неизвестность, что так отчетливо стелется перед
глазами!
За что он держится?
За что все мы должны держаться?"
ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА
"Только женившись, я ощутил и осознал то непреложное, над чем когда-то
смеялся: наука требует жертв...
А тем более мне никогда не верилось, не снилось даже, что одной из
таких жертв могу стать и я. У меня мысли такой не было.
Когда Валесский с самого начала был один - еще тогда, в юности, он
заранее сжег за собой все мосты для отступления, ибо, замкнувшись в круге
одиночества, чтобы никого не тревожить и чтобы его не беспокоили, он начал
тот сложный эксперимент над собой, в котором сам был исполнителем и судьей
- это только мне казалось, что я - более счастлив, что у меня, как и у
всех, во всяком случае как и у большинства, будет семья, рядом со мной
будет тот близкий и дорогой человек, с которым я в любое время смогу
поделиться своей горечью и отчаянием.
В юности я часто вспоминал ту идиллическую картину, которую видел в
детстве на бумажных ковриках, привезенных с березовского базара и
развешанных на стенах: два белых лебедя плавают посреди лесного озера, а
вдали, за зеленым камышом и деревьями, возвышается на холме чудо-дворец, в
котором, видимо, так хорошо и радостно жить, ежедневно любуясь озером и
белыми лебедями с длинными гордыми шеями... Что-то подобное мерещилось мне,
когда мечтал о семейной жизни, и поэтому ничего иного не оставалось, как
обеими руками ухватиться за то чистенькое, не отравленное сигаретным дымом
и бесконечно длинными пустыми разговорами о высокой миссии искусства, не
задетое эстрадно-джинсовой лихорадкой и многим другим, чем так увлечены
многие ее одногодки...
После длительных поисков я нашел такое или почти такое. Как когда-то
говорили в Житиве, кто что ищет, тот то и находит.
В ту розовую пору, когда мы с улыбкой стояли на пороге загса, мне
показалось, что рядом с ней я буду жить так же счастливо, как и те два
лебедя, что вечно плавают посреди лесного озера, не зная тревог и
сладостных искушений того огромного мира, что начинается сразу же за лесом,
за прекрасным чудо-дворцом. Мне казалось, что она поняла, она должна была
понять меня тем женским чутьем, которое не поддается логическому мышлению.
Поначалу все было именно так или приблизительно так, как я когда-то
мечтал: и белая легкая лебяжья фата, и частная квартира, показавшаяся мне
тем чудо-дворцом, что маячил за камышами и деревьями, и сама она, улыбчивая
и ласковая...
А потом я однажды стал чувствовать, что мне не хватает слов, чтобы
рассказать ей, чем занимаюсь целыми днями на работе.
Это было начало.
Я ничего не понимал. Даже того, что попадаю в круг одиночества, в
который до меня попадало столько ученых, когда они месяцами и годами не
могли говорить с родными о смысле своей работы.
Ибо, сказав ей, что я конструирую сверхновый микроскоп для Валесского,
я еще ничего не сказал, это было почти то же самое, что на вопрос: "Как
живешь?" - отвечают: "Нормально". В моем бодром работаю скрывалось то
неведомое, к чему я даже и ее, жену, не мог подпустить.
Сначала я этого и сам не понимал, наивный, я надеялся легко
перескочить через границу между моим и ее пониманием и поэтому сразу же
стал объяснять ей захватывающий мир формул и графиков, на листках бумаги я
рисовал для нее схемы электронного микроскопа и объяснял принцип его
работы. Она слушала, смотрела, согласно кивала головой и сразу же
засыпала...
Тогда я понял, что все, из-за чего я не сплю ночами, из-за чего
просиживаю днями в лаборатории и в институтской библиотеке, - ей чуждое и
далекое, мои формулы и графики, мои варианты схем электронного микроскопа
ей неинтересны, как ребенку неинтересны мысли о бытии и смерти.
И незачем мне было удивляться, а тем более обижаться на нее, я ведь
сам когда-то хотел этого: чистенького, беленького, ничем не запятнанного...
Все было правильно и логично, как всегда, житивцы говорили правду: кто что
ищет, тот то и находит... А поэтому скажите, пожалуйста, зачем ей вереницы
запутанных сложных формул, от которых ей ни жарко ни холодно, зачем ей и
сам сверхновый электронный микроскоп, зачем ей моя раздражительность от
неудач, которых в жизни - не мной придумано и не мной заведено - намного
больше, чем удач, зачем ей готовить завтраки для меня - зачем ей все это,
может, ей все это нужно не больше, чем тем красивым белым лебедям, которые
беззаботно плавают посреди лесного озера.
Она была такой же, какой была и до моего знакомства. Она и не думала
менять свои идеалы беззаботности. Какой она была, такой и осталась. И что
же тогда нужно мне от нее, какого дьявола?
И поэтому все остальное было логическим и простым, чему не стоит даже
удивляться: угрожающая неуютная тишина в квартире, холод рядом с женой,
который ощущался всем телом как жарким летом, так и зимой, бесконечная
купля-продажа мебели, посуды, которыми все больше и больше забивалась
квартира, - как и многие, мы поначалу наивно верили в сказку о счастье,
которое может прятаться между коврами, сервантами, хрусталем и фарфором...
А потом мы поняли, догадались наконец, что же нас могло по-настоящему
объединить: телевизор... Не потому ли, как и многие, мы старались достать
телевизор как можно больших размеров, сначала черно-белый, а потом цветной,
чуть ли не на полстены..."
ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ
"С появлением сына моя жизнь обрела именно тот смысл, к которому я так
стремился. Часто я насмехался над Валесским и Олешниковым, часто говорил
им, счастливый и уверенный в своей правде, что они не понимают, не хотят
или не могут понять главное: счастье наше - в наших детях, в семье...
Поначалу я был счастлив: и когда усердно подсчитывал, сколько недель
сыну, когда учил его ходить, когда обучал словам, услышанным от матери, и
даже позже был я счастлив, когда по утрам водил сына в детский сад, а
вечерами, забирая из сада, по дороге рассказывал сыну увлекательные
истории, похожие на сказку, которые, однако, сказкой не были...
Месяцами я пропадал в командировках. Возвратившись, с удивлением
отмечал, как неожиданно быстро подрастал, тянулся вверх сынишка, словно рос
он как раз тогда, когда я был в командировке. Я снова заводил с сыном
разговоры, которые начал еще раньше, когда отводил его в детский сад. И не
замечал, занятый своей отцовской радостью, что сейчас мои разговоры для
сына - всего лишь разговоры, которые он и без меня слышал и слышит
ежедневно бесчисленное множество: в школе, на улице, с экрана телевизора, в
кинотеатре, в кругу друзей-ровесников. И все чаще и чаще, не дослушав меня,
сын срывался из квартиры к своим ровесникам, к той молодой загадочной
жизни, от которой я не мог его оградить. И когда я пытался в чем-то
перечить сыну, он как-то излишне спокойно и убежденно говорил мне: "Батя,
так ты ведь тоже срываешься от нас на целые месяцы. Так что - все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг