кота и Бабушку. Он вспоминал, как когда-то давно Толстая Бабушка
пожаловалась ему: "Я вот все не могу понять: как же так, вот ты и Алла, мои
дети, я вас родила, а вы - умрете... Неправильно устроил Бог". И теперь Брат
чувствовал что-то похожее и тоже желал хотя бы для ближних вот этого
счастливого свершения и нежелания, и думал, что надо бы их как-то туда
захватить.
Но не умел того Брат, и жизнь текла как текла, а с нею - обмен энергий
и уроков. И Брат прикидывал так, что они двое, пожалуй, преподают друг другу
один и тот же предмет - науку терпения. Брат тому обучал, так сказать,
личным примером, но, в свою очередь, и сам был вынужден набираться терпения,
а уж характер Толстой Бабушки к тому просто обязывал. Вот и получалось - еще
как посмотреть, кто кому был лучшим учителем.
- Вот, - сообщила Толстая Бабушка проходящему на кухню Брату кота,
Андреа дель Бока сказала, что отцу ее дочери нет места.
- Где? - неосторожно уточнил Брат, застанный врасплох и не предполагая
какого-либо опасного разворота беседы.
- В пизде! - и толстые стекла очков пожилой зрительницы телесериалов
гневно блеснули, а лицо приняло оскорбленное и боевое выражение.
Постановка пьесы "он делает вид, будто не понял, чтобы нарочно
поизмываться" была осуществлена молниеносно и с подлинным сценическим
реализмом. Поняв, что попался, Брат прокрутил в голове возможные варианты:
...нет места - на съемочной площадке, в каюте океанического лайнера, среди
общества благородных людей? Где нет места отцу дочери? Нет, все-таки
непонятно.
- Мама, я не понял - где нет места мужу дель Боки?
- В пизде! - непристойный ответ был повторен с еще большим запалом и
исчерпывающей убедительностью.
В последовавшей затем перебранке с выяснением, кто перед кем
выделывается (исходное слово заменено в целях общественной нравственности) и
кто кому задуряет (аналогичная замена) голову, в конце концов удалось
установить, что отцу ребенка Андреи дель Боки нет места _в ее жизни_, а не
то чтобы именно в пизде (незаменимое слово. Тем паче - денотат его!).
А с другой-то стороны, - размышлял потом Брат, - пизда, она ведь
подательница жизни. Если он отец дочери, а его перестали допускать, значит,
на фиг не нужен. В пизде нет места, так в жизни тем более! Можно было и
догадаться.
Осенью, убирая утром двор, Брат услышал где-то не так высоко над
головой странный звук, крик какой-то птицы. Он не стал поднимать головы было
темно, и он решил, что птица сидит в ветвях и разглядеть будет нельзя. Клик
повторился, но Брат старался выполнять самонаблюдение в действии и снова не
посмотрел на небо, не стал отвлекаться. А вот Толстая Бабушка посмотрела -
летели журавли, она видела их впервые, но узнала. И это было сильным
огорчением и большим уроком для Брата: вот, он со своими _упражнениями_ не
поверил откликнуться Небу и не увидел замечательных птиц, а его толстая,
_индульгирующая_ как стадо слонов мать увидела.
Иной раз, вспоминая жизнь, Толстая Бабушка рассказывала Брату, как в
детстве ей казалось, что где-то на Земле живет девочка, во всем такая же,
как она, то есть даже сама же она, "я". Брат на это ощущал внутри что-то
слишком неопределенное и не знал, какое дать истолкование, и уж потом только
стал знать об этом _по-читанному_ - а впрочем, и он позже припомнил
кое-какие детские разговоры на эту тему, но эту детскую эзотерику он успел
забыть - а вот Бабушка помнила и до сих пор хотела увидеть ту девочку,
только как?
- Умираю! - громко, но как-то шамкающе простонала Толстая Бабушка и
воздела руки с постели в сторону сына. - Умираю я, Саша!
Это Брату напрочь не понравилось - из всевозможных настроений такое
было самым болезнетворным. Толстая Бабушка и здесь желала вести себя
ненакормленным птенцом, орущим и разевающим клюв, чтобы обязанные кормить
родители не забывали положенной заботы. Что ж, очень даже полезно в ином
случае, а порой так и вовсе пиршество для ценителей драматического жанра, но
вот только не сейчас, совершенно противопоказано, и хуже всего, Брат опять
оказался не готов, а ведь, кажется, знал, кого навещает.
- Ну, еще чего, - строго возразил он, присаживаясь на край больничной
койки. - Какое - "умираю". Жизнь - дар, даже лишний месяц, даже день. Чего
это бросаться, жизнью-то.
Сказанное было святой истиной, да только Брат был застан врасплох и не
смог вложить в слова необратимой силы: _р_е_ш_е_н_и_я_, чтобы отразить и
распылить по ветру выпущенный только что заряд самовреждения.
- Да? - неуверенно переспросила Толстая Бабушка. - Так что же это,
из-за одного дня так мучиться?
Семь дней назад у ней приключились какие-то опоясывающие боли в спине.
Подумали на остеохондроз, а "хандроз", как называла свою хворь Бабушка,
никакая "скорая" не облегчит, тот же диклофенак был и дома, да усердный
массаж Брата, и, как раньше, оставалось лишь ждать, когда само отпустит. Но
не отпустило, и утром Бабушка сама пошла к Крыске и вызвала "скорую". Когда
Брат вернулся со своих дворничьих работ, сильно стонущая Толстая Бабушка уже
садилась в машину, и он еле успел собрать узелок бельишка и не переодевшись
поехал со всеми. Медицина назначила на вечер удаление желчного пузыря -
диагноз Брат знал со слов Толстой Бабушки, он навещал ее в тот же день. Это
успокоило Брата - болезненно, но в общем-то пустяк, а операция, говорят,
заурядная.
Но не желчный пузырь - поджелудочная железа, острый панкреатит или
панкреонекроз, так называлась болезнь, и операция шла четыре часа, и все
обстояло очень невесело, как рассказал той же ночью Брату делавший операцию
хирург, а Брат, хоть и не медик, сам когда-то читал что-то из популярной
медицины и понимал, что дела плохи.
А все-таки не безнадежны - другой врач днем написал, какие лекарства
надо купить, Брат заскочил домой, залез в кубышку, и уже к вечеру Божье
слово, напечатанное в порнографической газете, превратилось в дорогое
лекарство "Сандостатин" и было вручено дежурному в реанимации, а назавтра
удалось купить еще две упаковки, половину денег дала сестра, и теперь
оставалось ждать.
Четыре дня на звонки в реанимации сообщали, что состояние тяжелое, на
пятый сказали, что стабильное и показания нормальные, а на шестой день,
восьмого марта, выяснилось, что из реанимации Толстую Бабушку отправили
поправляться в общую палату. Обнадеженный Брат поторопился в больницу - и
обнаружил, что обнадежиться он поторопился.
С этой минуты началось то, что называется выхаживание или уход за
больным. Ходить, и правда, пришлось вдосталь - не говоря о суете вокруг
койки, Брату требовалось по три-четыре раза на дню бегать домой и обратно,
благо больница была в десяти минутах, а уход за больной был действительно
_уходом _з_а_ - в мамину болезнь, очень далеко, а разыскатель из Брата был
хреновенький, и по неопытности он, конечно, много чего делал не так. И уж
этот уход не был идиллическим сидением у родной кроватки с благостным
состраданием на лице, со вслушиванием в бред и с дачей ложечки питья на
слабую просьбу очнувшегося от забытья. Хотя Толстая Бабушка, пока не отошла
от наркоза и оболванивающих снадобий, и лепила иной раз что-нибудь не то,
вроде черно-белого тигренка, подаренного врачам в реанимации, но была в
сознании, бреда не было, а была рвота и стоны бесперечь, а потом, когда на
следующие сутки пришел другой врач и Толстой Бабушке кое-как запихали в
ноздрю зонд и откачали из желудка давившие воды, тогда стало можно пить и
воздух оглашал поминутный призыв. Толстая Бабушка получала ложку воды,
лежала минуту-две, снова ощущала сухость во рту и жар по телу и, взглядывая
сквозь очки на Брата, ангельски-кротко повторяла свое: "Пить!" и слегка
шевелила лежащими поверх одеяла руками - дескать, а вот я, такая, снова
хочу, и куда теперь деваться. Положенную ей на ночь в кровать
полуторалитровую бутыль минералки она выпила всю и, конечно, наутро
обмочилась, оставить с ней на ночь никого не нашлось, а сама она была не
ходячая да и судно подложить под себя не могла - что называется, жопа
тяжела. И уж тогда догадались налить тарелку воды и накидать клочков ваты,
чтобы просто протирать рот - но и эту вату к месту употребления доставляла
рука Брата, а не Бабушки, так ей нравилось.
А еще было поднятие тела - "Подвинь тушу", - говорила Толстая Бабушка -
и подтягивание выше по кровати, потому что нужно было положение полулежа, а
Бабушка все время сползала, еще был вынос судна и перестилка простыни и
пеленок, опять же с поворотом и передвижкой тела, еще были поездки на
рентген, через всю больницу и в лифте, для снимка там надо было глотать
барий, а Толстую Бабушку и так тошнило, и этот барий она выблевывала струей,
так что седая врачиха-рентегенолог едва успевала отдернуть лицо, еще было
мучение с заталкиванием зонда в ноздрю, чтобы оттекали воды из желудка, еще
была сдача крови, потому что через неделю было ухудшение и снова увозили в
реанимацию, еще было, попозже, кормление с ложечки и растирание тела с
мазями от опрелости, а еще мытье заблеванного пола у кровати, накидывание и
удаление одеял, грелка для мерзнущих ног - да что там, всего не перечесть.
Нельзя сказать, чтобы Толстая Бабушка сдалась на милость болезни и
совсем не боролась. Так поступала глухая старуха Азанова, лежащая в койке
слева, а была она еще толще Бабушки, правда, горшок подкладывала под себя
сама, - вот та действительно неумолимо вгоняла себя в могилу, а у ней был-то
всего-навсего вырезан желчный пузырь, после этого люди на второй-третий день
встают и ходят. Но старуха Азанова не хотела ходить, а хотела, чтобы все
прошло само, а ей все подавали и приносили и ни к чему слушать вздор
энергичной сестры старше на десять лет, которая убеждала Азанову самой
заняться своим выздоровлением. Не присуще живому сдаваться смерти, так что
вряд ли это было волей безучастной души старухи Азанововй, решившей
осовободиться от бестолкового воплощения, - нет, это была лишь привычка
плыть по течению, и теперь это было течением к смерти. И Брату было горько
видеть эту близко лежащую карикатуру на его мать, ведь хотя и Толстая
Бабушка ждала, чтобы _е_е_ _в_ы_л_е_ч_и_л_и_, и не понимала, что
выздоровливать надо самой, хотя она полагала, что мир обязан срочно
сбежаться и толпиться вокруг нее, сострадая и обихаживая, но болезнь ее
действительно была серьезной и уход действительно требовался, и
выздоровлению не обойтись было без дружественного лечения.
И Толстая Бабушка как раз пускала в ход все охотничьи и воинские
приемы, которыми обучилась, шестьдесят восемь лет сражаясь с этой неласковой
жизнью - и вот именно теперь подводилась черта и по _последней истине_
выяснялось, на что они годятся и какую добычу приносят. И с одной стороны,
громкое испускание стонов было тратой энергии и почти не достигало ушей
сидящих в отдалении медесестер и врачей, а все ж таки хоть как-то обращало
внимание и побуждало хоть к каким-то врачебным действиям, а на угрозы
соседок по палате, что они отлупят ее валенком за эти стоны, Толстая Бабушка
умело отшучивалась, а еще не забывала хвалить медесестер и врачих за красоту
и заботу и желать им личного счастья - и ведь выгадывала себе толику услуг и
сочувствия хоть у двух-трех поотзывчивее. Когда обнаружилось, что найти
кого-нибудь сидеть с ней ночью почти невозможно, а Толстая Бабушка
требовала, чтобы ее на ночь одну не оставляли, то она же сама подсказала
Брату позвать ее сестру и племянницу, а то есть, как подобает отличному
сталкеру, в решающий момент бросила на стол припасенные козыри: сестра была
свободна, тоже на пенсии, а племянница так вообще работала медсестрой в
реанимации, чего Брат даже и не помнил. И конечно, в тот же вечер в палату
явились та и другая, с кучей уколов, с охапкой разовых простыней, с
готовностью сопереживать и поочередно дежурить ночь. А еще у Толстой Бабушки
побывали все соседки, Крыска целых три раза и долго сидела, и Лиза дважды, и
Маргарита, а еще женщины с работы, хотя она уж тринадцать лет мало кого
видала после выхода на пенсию, а вот все по разу да приезжали, да еще с
другого конца города. И хотя от их бульонов и отваров и детского питания не
было проку, зато было великое облегчение Брату, можно было отлучиться домой
на два, а то и добрых три часа, а это было сильно надо, ведь те же
постирушки надо было делать каждый день, даже не по разу на дню - и
простыни, и пеленки менять приходилось за день раза два-три, а еще Брат стал
потом стирать и тошнильные платки, утирать рвоту, тошнило бесперечь, так что
никаких простынь не хватило бы, если раздирать на тряпки, и надо было
стирать и сушить, а еще забегать в аптеки за тем-другим, готовить себе,
коту, да еще утром убирать снег и долбить лед, а тут нечаянная передышка,
праздник, а раз Брату выпадало послабление, приход, то стало быть, больше
доставалось и Толстой Бабушке. Ну и, конечно, еще были всякие процедуры,
капельницы и ФэГээСы, всякая медицинская механика, на какую имела право
бесплатного обслуживания Толстая Бабушка как законный гражданин государства,
вот только почти все эти процедуры и лечебная техника, чтобы когда-то
_п_о_т_о_м_ стало хорошо, при применении, _с_е_й_ч_а_с_, доставляли
неудобства и боль, - а Толстая Бабушка оставалась верна себе и не понимала
насчет "хорошо потом", зато нисколько не желала терпеть, чтобы было плохо
теперь, и видит Бог, в этом слишком много самой последней правды и неправды,
чтобы это мог судить какой-то иной Судия никто как Бог, и еще неизвестно,
что Он-то скажет, - уж конечно, совсем не то, что берутся говорить взамен
него всякие уполномоченные жрецы, сами ведь ни хрена не знают, а туда же - а
насколько знал Бога Брат, Ему как раз должна была нравиться эта его толстая
хитрожопая детка, метко блюющая в лицо рентгенологу и ворующая у соседки
мяско для своего Барчика.
Сказать иначе, Толстая Бабушка и здесь проводила свою линию, когда
вовне выплескиваются неудовольствия и пожелания, а потом там что-нибудь
делается и оттуда появляется кто-то или что-то с нужным благом - и в
общем-то, на такой же женской магии и построено все наше общество, с мнимым
господством мужского ума, с этими мужскими изобретениями и сооружениями, а
они ведь лишь подновляют реквизит во все той же старой пьесе. И оно конечно,
магия белого человека самая сильная и самая научная, она умеет послать глаз
аж к Сатурну и разглядывать его спутники, а еще может подслушивать дельфинов
или вот залезть в желудок стеклянной лампочкой, что называется
фэ-гэ-какая-то-там-скопия и позволяет увидеть, что, оказывается, в
двенадцатиперстной кишке, у самой заслонки с желудком, образовалась язва и
не дает заслонять желудок, потому-то туда и заплескиваются всякие воды из
кишок и идет тошнота, да только чтобы выяснить это, понадобилось, чтобы
профессор неделю спустя посоветовал это самое ФэГээС на обходе, а не сказал
бы, так остальные никто уж и догадаться не могут, уж такая
несообразительность, да и кстати, само-то изобретение бесплатной
гарантированной медицины, с нормами ухода и так далее, а как же, хорошая
штука, только санитарка и медсестра лишний раз не заглянут в палату, разве
что за отдельные деньги, потому что уже научились правилу как можно меньше
тратиться и как можно больше себя экономить, умрет так умрет. Или
изобретение родства, тоже детородной магии дело, на кого ж и полагаться, как
не на своих - вот сестра и племянница, как бы без них - да вот так, без них,
одной всю ночь на мокрых или обдристанных пеленках, потому что у племянницы
не каждый раз получается приехать, свои заморочки с дочерьми или запившей
матерью, а мать-то потому и запила, что на первом порыве сострадания дела не
сделать, надо дежурить через ночь, а тяжело, около умирающей-то, "ты вот
свою дочь жалеешь, а мы с Ольгой должны ездить", и вот не знаешь, то ли
приедет кто, то ли уж лучше санитарке дать тридцатник, хоть зайдет пару раз
проведать, а дочь - что дочь, у ней самой какая-то похожая хворь, назначили
стационар каждый день, а свою дочь, Бабушкину внучку, к Толстой Бабушке
посылать страшно - к такой-то, лежащей колодой, больной, всей в трубках,
блюющей, это если бы посидеть попоить с ложечки, а так ведь ребенок двадцати
лет изжалеется и сама занеможет, лицом ткнувшись в боль и умирание.
И получалось, что все козыри и ставки Толстой Бабушки проигрывались
одна за другой, и только Брат - бездетный, неженатый, неустроенный, во всем
сошедший с родительской линии - только он оставался с ней до последнего, но
как раз потому, что не держался закона Бабушкиной охоты и умел быть вне
волшебного круга, в какой она старалась заключить весь досягаемый мир, чтобы
он слушался и служил. И если Брат исполнял все требуемое, от пеленок и судна
до кормления и обмываний, и не отшатывался от страдания и болезни, то вела
его не сыновняя привязанность, а мера, в которой Брат сдерживал ее свободой
от всех привязанностей - случись нужда, с тем же прилежанием и
неукоснительностью он мог бы ходить и за старухой Азановой, лишь
отрешенность неисчерпаема, да и милосердие ведь тогда милосердие, когда не
разбирает своих и чужих, а вот на родственности такое не вытянуть, попрет
саможаление и сожрет все благие порывания. И уж меньше всего Брат верил в
государственную магию, ничего-то она на самом деле не может, только дурить и
брать, рожать-то детей Толстая Бабушка должна была на самом деле, как и
тратиться на работу, на хлам предрассудков и убеждений, на телевизор этот, а
теперь, когда дошло до точки, государство могло дать ей лишь набор имитаций,
как бы заботу и как бы лечение - а чего еще ждать, не государство же создает
жизнь и здоровье, оно их лишь тратит.
Но и сам Брат попадался почти на том же. И он слишком долго ожидал, что
от лечения будет толк и что все само помаленьку начнет заживать и
поправляться, и уж только под конец, когда было опоздано, догадался и
предложил Толстой Бабушке: "Мама, а давай-ка мы раз в день будем делать
маленькую зарядку. Пусть недолго, пусть через боль, а все равно. А то
смотри, ты лежишь, а болезнь за тебя решает и тебе приказывает. А так будет,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг