Всеволод Михайлович Гаршин.
Красный цветок
Памяти Ивана Сергеевича Тургенева
I
- Именем его императорского величества, государя императора Петра
Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!
Эти слова были сказаны громким, резким, звенящим голосом. Писарь
больницы, записывавший больного в большую истрепанную книгу на залитом
чернилами столе, не держался от улыбки. Но двое молодых людей,
сопровождавшие больного, не смеялись: они едва держались на ногах после двух
суток проведенных без сна, наедине с безумным, которого они только что
привезли по железной дороге. На предпоследней станции припадок бешенства
усилился; где-то достали сумасшедшую рубаху и, позвав кондукторов и
жандарма, надели на больного. Так привезли его в город, так доставили и в
больницу.
Он был страшен. Сверх изорванного во время припадка в клочья серого
платья куртка из грубой парусины с широким вырезом обтягивала его стан;
длинные рукава прижимали его руки к груди накрест и были завязаны сзади.
Воспаленные, широко раскрытые глаза (он не спал десять суток) горели
неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней губы;
спутанные курчавые волосы падали гривой на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами
ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы с бумагами и
клеенчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников.
- Сведите его в отделение. Направо.
- Я знаю, знаю. Я был уже здесь с вами в прошлом году. Мы осматривали
больницу. Я все знаю, и меня будет трудно обмануть, - сказал больной.
Он повернулся к двери. Сторож растворил ее перед ним; тою же быстрою,
тяжелою и решительною походкою, высоко подняв безумную голову, он вышел из
конторы и почти бегом пошел направо, в отделение душевнобольных. Провожавшие
едва успевали идти за ним.
- Позвони. Я не могу. Вы связали мне руки.
Швейцар отворил двери, и путники вступили в больницу.
Это было большое каменное здание старинной казенной постройки. Два
больших зала, один - столовая, другой - общее помещение для спокойных
больных, широкий коридор со стеклянною дверью, выходившей в сад с цветником,
и десятка два отдельных комнат, где жили больные, занимали нижний этаж; тут
же были устроены две темные комнаты, одна обитая тюфяками, другая досками, в
которые сажали буйных, и огромная мрачная комната со сводами - ванная.
Верхний этаж занимали женщины. Нестройный шум, прерываемый завываниями и
воплями, несся оттуда. Больница была устроена на восемьдесят человек, но так
как она одна служила на несколько окрестных губерний, то в ней помещалось до
трехсот. В небольших каморках было по четыре и по пяти кроватей; зимой,
когда больных не выпускали в сад и все окна за железными решетками бывали
наглухо заперты, в больнице становилось невыносимо душно.
Нового больного отвели в комнату, где помещались ванны. И на здорового
человека она могла произвести тяжелое впечатление, а на расстроенное,
возбужденное воображение действовала тем более тяжело. Это была большая
комната со сводами, с липким каменным полом, освещенная одним, сделанным в
углу, окном; стены и своды были выкрашены темно-красною масляною краскою; в
почерневшем от грязи полу, в уровень с ним, были вделаны две каменные ванны,
как две овальные, наполненные водою ямы. Огромная медная печь с
цилиндрическим котлом для нагревания воды и целой системой медных трубок и
кранов занимала угол против окна; все носило необыкновенно мрачный и
фантастический для расстроенной головы характер, и заведовавший ванными
сторож, толстый, вечно молчавший хохол, своею мрачною физиономиею увеличивал
впечатление.
И когда больного привели в эту страшную комнату, чтобы сделать ему
ванну и, согласно с системой лечения главного доктора больницы, наложить ему
на затылок большую мушку, он пришел в ужас и ярость. Нелепые мысли, одна
чудовищнее другой, завертелись в его голове. Что это? Инквизиция? Место
тайной казни, где враги его решили покончить с ним? Может быть, самый ад?
Ему пришло, наконец, в голову, что это какое-то испытание. Его раздели,
несмотря на отчаянное сопротивление. С удвоенною от болезни силою он легко
вырывался из рук нескольких сторожей, так что они падали на пол; наконец
четверо повалили его, и, схватив за руки и за ноги, опустили в теплую воду.
Она показалась ему кипятком, и в безумной голове мелькнула бессвязная
отрывочная мысль об испытании кипятком и каленым железом. Захлебываясь водою
и судорожно барахтаясь руками и ногами, за которые его крепко держали
сторожа, он, задыхаясь, выкрикивал бессвязную речь, о которой невозможно
иметь представления, не слышав ее на самом деле. Тут были и молитвы и
проклятия. Он кричал, пока не выбился из сил, и, наконец, тихо, с горячими
слезами, проговорил фразу, совершенно не вязавшуюся с предыдущей речью:
- Святой великомученик Георгий! В руки твои предаю тело мое. А дух -
нет, о нет!..
Сторожа все еще держали его, хотя он и успокоился. Теплая ванна и
пузырь со льдом, положенный на голову, произвели свое действие. Но когда
его, почти бесчувственного, вынули из воды и посадили на табурет, чтобы
поставить мушку, остаток сил и безумные мысли снова точно взорвало.
- За что? За что? - кричал он. - Я никому не хотел зла. За что убивать
меня? О-о-о! О Господи! О вы, мучимые раньше меня! Вас молю, избавьте...
Жгучее прикосновение к затылку заставило его отчаянно биться. Прислуга
не могла с ним справиться и не знала, что делать.
- Ничего не поделаешь, - сказал производивший операцию солдат. - Нужно
стереть.
Эти простые слова привели больного в содрогание. "Стереть!.. Что
стереть? Кого стереть? Меня!" - подумал он и в смертельном ужасе закрыл
глаза. Солдат взял за два конца грубое полотенце и, сильно нажимая, быстро
провел им по затылку, сорвав с него и мушку и верхний слой кожи и оставив
обнаженную красную ссадину. Боль от этой операции, невыносимая и для
спокойного и здорового человека, показалась больному концом всего. Он
отчаянно рванулся всем телом, вырвался из рук сторожей, и его нагое тело
покатилось по каменным плитам. Он думал, что ему отрубили голову. Он хотел
крикнуть и не мог. Его отнесли на койку в беспамятстве, которое перешло в
глубокий, мертвый и долгий сон.
II
Он очнулся ночью. Все было тихо; из соседней большой комнаты слышалось
дыхание спящих больных. Где-то далеко монотонным, странным голосом
разговаривал сам с собою больной, посаженный на ночь в темную комнату, да
сверху, из женского отделения, хриплый контральто пел какую-то дикую песню.
Больной прислушивался к этим звукам. Он чувствовал страшную слабость и
разбитость во всех членах; шея его сильно болела.
"Где я? Что со мной?" пришло ему в голову. И вдруг с необыкновенною
яркостью ему представился последний месяц его жизни, и он понял, что он
болен и чем болен. Ряд нелепых мыслей, слов и поступков вспомнился ему,
заставляя содрогаться всем существом.
- Но это кончено, слава Богу, это кончено! - прошептал он и снова
уснул.
Открытое окно с железными решетками выходило в маленький закоулок между
большими зданиями и каменной оградой; в этот закоулок никто никогда не
заходил, и он весь густо зарос каким-то диким кустарником и сиренью, пышно
цветшею в то время года... За кустами, прямо против окна, темнела высокая
ограда, высокие верхушки деревьев большого сада, облитые и проникнутые
лунным светом, глядели из-за нее. Справа подымалось белое здание больницы с
освещенными изнутри окнами с железными решетками; слева - белая, яркая от
луны, глухая стена мертвецкой. Лунный свет падал сквозь решетку окна внутрь
комнаты, на пол, и освещал часть постели и измученное, бледное лицо больного
с закрытыми глазами; теперь в нем не было ничего безумного. Это был
глубокий, тяжелый сон измученного человека, без сновидений, без малейшего
движения и почти без дыхания. На несколько мгновений он проснулся в полной
памяти, как будто бы здоровым, затем чтобы утром встать с постели прежним
безумцем.
III
- Как вы себя чувствуете? - спросил его на другой день доктор.
Больной, только что проснувшись, еще лежал под одеялом.
- Отлично! - отвечал он, вскакивая, надевая туфли и хватаясь за халат.
- Прекрасно! Только одно: вот!
Он показал себе на затылок.
- Я не могу повернуть шеи без боли. Но это ничего. Все хорошо, если его
понимаешь; а я понимаю.
- Вы знаете, где вы?
- Конечно, доктор! Я в сумасшедшем доме. Но ведь, если понимаешь, это
решительно все равно. Решительно все равно.
Доктор пристально смотрел ему в глаза. Его красивое холеное лицо с
превосходно расчесанной золотистой бородой и спокойными голубыми глазами,
смотревшими сквозь золотые очки, было неподвижно и непроницаемо. Он
наблюдал.
- Что вы так пристально смотрите на меня? Вы не прочтете того, что у
меня в душе, - продолжал больной, - а я ясно читаю в вашей! Зачем вы делаете
зло? Зачем вы собрали эту толпу несчастных и держите ее здесь? Мне все
равно: я все понимаю и спокоен; но они? К чему эти мученья? Человеку,
который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все
равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и не жить... Ведь так?
- Может быть, - отвечал доктор, садясь на стул в углу комнаты так,
чтобы видеть больного, который быстро ходил из угла в угол, шлепая огромными
туфлями конской кожи и размахивая полами халата из бумажной материи с
широкими красными полосами и крупными цветами. Сопровождавшие доктора
фельдшер и надзиратель продолжали стоять навытяжку у дверей.
- И у меня она есть! - воскликнул больной. - И когда я нашел ее, я
почувствовал себя переродившимся. Чувства стали острее, мозг работает, как
никогда. Что прежде достигалось длинным путем умозаключений и догадок,
теперь я познаю интуитивно. Я достиг реально того, что выработано
философией. Я переживаю самим собою великие идеи о том, что пространство и
время - суть фикции. Я живу во всех веках. Я живу без пространства, везде
или нигде, как хотите. И поэтому мне все равно, держите ли вы меня здесь или
отпустите на волю, свободен я или связан. Я заметил, что тут есть еще
несколько таких же. Но для остальной толпы такое положение ужасно. Зачем вы
не освободите их? Кому нужно...
- Вы сказали, - перебил его доктор, - что вы живете вне времени и
пространства. Однако нельзя не согласиться, что мы с вами в этой комнате и
что теперь, - доктор вынул часы, - половина одиннадцатого 6-го мая 18**
года. Что вы думаете об этом?
- Ничего. Мне все равно, где ни быть и когда ни жить. Если мне все
равно, не значит ли это, что я везде и всегда?
Доктор усмехнулся.
- Редкая логика, - сказал он, вставая. - Пожалуй, вы правы. До
свидания. Не хотите ли вы сигарку?
- Благодарю вас. - Он остановился, взял сигару и нервно откусил ее
кончик. - Это помогает думать, - сказал он. - Это мир, микрокосм. На одном
конце щелочи, на другом - кислоты... Таково равновесие и мира, в котором
нейтрализуются противоположные начала. Прощайте, доктор!
Доктор отправился дальше. Большая часть больных ожидала его,
вытянувшись у своих коек. Никакое начальство не пользуется таким почетом от
своих подчиненных, каким доктор-психиатр от своих помешанных.
А больной, оставшись один, продолжал порывисто ходить из угла в угол
камеры. Ему принесли чай; он, не присаживаясь, в два приема опорожнил
большую кружку и почти в одно мгновение съел большой кусок белого хлеба.
Потом он вышел из комнаты и несколько часов, не останавливаясь, ходил своею
быстрою и тяжелой походкой из конца в конец всего здания. День был
дождливый, и больных не выпускали в сад. Когда фельдшер стал искать нового
больного, ему указали на конец коридора; он стоял здесь, прильнувши лицом к
стеклу стеклянной садовой двери, и пристально смотрел на цветник. Его
внимание привлек необыкновенно яркий алый цветок, один из видов мака.
- Пожалуйте взвеситься, - сказал фельдшер, трогая его за плечо.
И когда тот повернулся к нему лицом, он чуть не отшатнулся в испуге:
столько дикой злобы и ненависти горело в безумных глазах. Но увидав
фельдшера, он тотчас же переменил выражение лица и послушно пошел за ним, не
сказав ни одного слова, как будто погруженный в глубокую думу. Они прошли в
докторский кабинет; больной сам встал на платформу небольших десятичных
весов: фельдшер, свесив его, отметил в книге против его имени 109 фунтов. На
другой день было 107, на третий 106.
- Если так пойдет дальше, он не выживет, - сказал доктор и приказал
кормить его как можно лучше.
Но, несмотря на это и на необыкновенный аппетит больного, он худел с
каждым днем, и фельдшер каждый день записывал в книгу все меньшее и меньшее
число фунтов. Больной почти не спал и целые дни проводил в непрерывном
движении.
IV
Он сознавал, что он в сумасшедшем доме; он сознавал даже, что он болен.
Иногда, как в первую ночь, он просыпался среди тишины после целого дня
буйного движения, чувствуя ломоту во всех членах и страшную тяжесть в
голове, но в полном сознании. Может быть, отсутствие впечатлений в ночной
тишине и полусвете, может быть, слабая работа мозга только что проснувшегося
человека делали то, что в такие минуты он ясно понимал свое положение и был
как будто бы здоров. Но наступал день; вместе со светом и пробуждением жизни
в больнице его снова волною охватывали впечатления; больной мозг не мог
справиться с ними, и он снова был безумным. Его состояние было странною
смесью правильных суждений и нелепостей. Он понимал, что вокруг него все
больные, но в то же время в каждом из них видел какое-нибудь тайно
скрывающееся или скрытое лицо, которое он знал прежде или о котором читал
или слыхал. Больница была населена людьми всех времен и всех стран. Тут были
и живые и мертвые. Тут были знаменитые и сильные мира и солдаты, убитые в
последнюю войну и воскресшие. Он видел себя в каком-то волшебном,
заколдованном круге, собравшем в себя всю силу земли, и в горделивом
исступлении считал себя за центр этого круга. Все они, его товарищи по
больнице, собрались сюда затем, чтобы исполнить дело, смутно
представлявшееся ему гигантским предприятием, направленным к уничтожению зла
на земле. Он не знал, в чем оно будет состоять, но чувствовал в себе
достаточно сил для его исполнения. Он мог читать мысли других людей; видел в
вещах всю их историю; большие вязы в больничном саду рассказывали ему целые
легенды из пережитого; здание, действительно построенное довольно давно, он
считал постройкой Петра Великого и был уверен, что царь жил в нем в эпоху
Полтавской битвы. Он прочел это на стенах, на обвалившейся штукатурке, на
кусках кирпича и изразцов, находимых им в саду; вся история дома и сада была
написана на них. Он населил маленькое здание мертвецкой десятками и сотнями
давно умерших людей и пристально вглядывался в оконце, выходившее из ее
подвала в уголок сада, видя в неровном отражении света в старом радужном и
грязном стекле знакомые черты, виденные им когда-то в жизни или на
портретах.
Между тем наступила ясная, хорошая погода; больные целые дни проводили
на воздухе в саду. Их отделение сада, небольшое, но густо заросшее
деревьями, было везде, где только можно, засажено цветами. Надзиратель
заставлял работать в нем всех сколько-нибудь способных к труду; целые дни
они мели и посыпали песком дорожки, пололи и поливали грядки цветов,
огурцов, арбузов и дынь, вскопанные их же руками. Угол сада зарос густым
вишняком; вдоль него тянулись аллеи из вязов; посредине, на небольшой
искусственной горке, был разведен самый красивый цветник во всем саду; яркие
цветы росли по краям верхней площадки, а в центре ее красовалась большая,
крупная и редкая, желтая с красными крапинками далия. Она составляла центр и
всего сада, возвышаясь над ним, и можно было заметить, что многие больные
придавали ей какое-то таинственное значение. Новому больному она казалась
тоже чем-то не совсем обыкновенным, каким-то палладиумом сада и здания. Все
дорожки были также обсажены руками больных. Тут были всевозможные цветы,
встречающиеся в малороссийских садиках: высокие розы, яркие петунии, кусты
высокого табаку с небольшими розовыми цветами, мята, бархатцы, настурции и
мак. Тут же, недалеко от крыльца, росли три кустика мака какой-то особенной
породы; он был гораздо меньше обыкновенного и отличался от него
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг