революции. Да, конечно, в Зимнем дворце - императрица, шестидесятилетняя
накрашенная старуха, юный ее любовник, тоже накрашенный, весь в бриллиантах.
Но время не стоит, уже явились на свет прадеды народовольцев.
Еще до Петербурга убыло спутников-учеников. Прельстившись красотой
Волги, две парочки остались у Белого Яра, в Нижнем Новгороде отпросились
трое. На Киев пошел Сережа, на Москву, чтобы в актерки там, три
девушки-подружки.
Двое остались в столице, с другими Стван отплыл из Кронштадта на
голландском судне. В Антверпене прощание еще с тремя - отправились за океан.
Те, кто предпочел Европу, по одному, по двое двинули в разные города: в
Париж, где скоро падет Бастилия, в прославленный искусством древний Рим.
И это было все. Конец великой затеи.
Но Стван успокоился в ходе путешествия. Воспитанники счастливо шли
навстречу самостоятельной судьбе. И хоть единогласно было решено никогда не
вспоминать, что взяли из будущего, Стван знал, что выучил своих ребят
человечности. Даже падением своим, крахом идеи.
С последними прощался в Лондоне. Стало пусто, но притом освобожденно. С
рассвета до темноты слонялся по верфям и пристаням Темзы. Отрекшемуся от
своих планов, ему стала вдруг захватывающе интересна обыкновенная жизнь,
которой прежде старался не замечать. Вот матросы грузят корабль - рис и кофе
на Каир, вот женщина с узелком пришла к мужу проститься, некрасивая,
скромная. Здесь не только обыденное дело, эти люди создают то будущее, в
котором ему родиться. И от женщины этой тоже в него, Ствана, войдут какие-то
капельки, она тоже в нем - ее смущенный, косящий взгляд. Уметь бы ему в
своей первой жизни так видеть своих современников.
Подумывал, не отправиться ли ему в Египет, с этими матросами. Или с
переселенцами в американские прерии, где бродят стада бизонов. Но вспоминал,
что уже недолго до дня, когда Наполеон вступит с войском в Каир, а от
бизоньих полчищ через несколько десятилетий не останется ничего.
Потом сказал себе: ладно, буду любоваться тем, чему не суждено
погибнуть. Деньги есть, здоровье - слава богу. Начну с Австралии, пройду
сквозь пустыню к красной горе Ольге, оттуда в Новую Зеландию к гейзерам.
Если маори пощадят, после них отправлюсь в Юго-Восточную Азию отыскивать
затерянные в джунглях древние дворцы.
И опомнился. Где они - Австралия, Новая Зеландия?! Туда не доберешься,
еще нет рейсов. Только Кук, единственный, побывал.
Взял каюту на пятимачтовой шхуне, следующей в Бенгалию с серебром.
Штормило в Бискайском заливе. От островов Зеленого Мыса пошли вдоль
побережья Гвинеи, после - круто на запад старинным, еще с Васко да Гамы,
путем. Разговаривать на судне было не с кем. Капитану с матросами хватало
дел, пассажиры - две семейные пары служащих Ост-Индской компании - держались
замкнуто.
Но не скучал. День за днем не менялась прекрасная погода. Стван со
шканцев завороженно смотрел на океан. Почти пьянел от неописуемой синевы,
мерные удары волн о деревянный борт слушал как симфонию. Шхуна приближалась
к центру Атлантики, чтобы отсюда взять курс на Мыс Доброй Надежды. Сверкали
на солнце летучие рыбы, высоко парил альбатрос. Ночами безмерность вод
светилась, за кормой - сияющий след.
Теперь он считал себе около сорока трех лет. Выходило, что жизнь уже
как-то сотворилась, все большое, сильное - позади.
После заката, один на палубе, снял камзол, туфли, аккуратно положил. В
рубашке, в кюлотах сел на фальшборт, слушая скрип снастей. И мачты, и небо
казались живыми, с ними можно было говорить. Оттолкнулся руками,
переворачиваясь в воздухе, мягко спрыгнул вниз.
Сразу вынырнул. Шхуна проплыла над ним, громадная, загораживающая
парусами широкое пространство звездного свода. Уходила быстро, уменьшалась.
Неподалеку буревестник сел на волну - чтобы спать. Подкативший вал поднял и
словно с горки опустил - чуть замерло сердце от полузабыта о ощущения.
Течение и ветер несли. Утром из синей бездны прямо под ногами Ствана
медленно поднялось длинное голубоватое тело акулы.
Сквозь ресницы брезжили сиреневые прямоугольники, за спиной что-то
твердое. Плеск воды... В раю он, что ли?
Открыл глаза. Сидит на жесткой скамье, прямо перед ним по каменным
ступенькам струится вода. В одних местах одевает камень тонкой прозрачной
пленкой, в других - собирается в маленькие белые водопады. А дальше
невысокие кубические здания. Ранний утренний свет. Из-за него все сиреневое.
Опять куда-то перекинули. В будущее, что ли, в отдаленное?
Если так, то зря. Даже в самый настоящий рай он не хочет. Довольно с
него. Ни силы, ни желания опять приспосабливаться, строить судьбу. Смерти он
просит. Темноты, которой не видишь, что она темнота, покоя, о котором не
знаешь, что он покой.
Повернулся туда-сюда. Место казалось знакомым.
Неясный гул доносился откуда-то снизу, справа.
Черт возьми, да ведь это же Водяной Сад! Возле Клон-Института. Сам тут
когда-то работал.
Вот в чем дело - его вернули назад. В Мегаполис.
Поднялся.
Ну конечно же, Водяной Сад. Здесь между разбросанными корпусами что-то
вроде арыков в камне. Мелкие, где можно шлепать босиком, и крупные, в
которых плыть. Так уж выдумали архитекторы. Ни деревьев, ни единого клочка
травы на всей территории. Только камень и вода.
Усмехнулся, присвистнув. Снова в своем времени. Ничего себе - дела.
Прокатился по эпохам, периодам, векам и опять туда, откуда начинал. Снова,
значит, одиночество, ощущение неполноценности Как прежде, завидовать тем,
кто умнее, талантливее, известен. Или нет?.. Пожалуй, именно зависти не
будет. Хоть из этого он вырос. Бог с ними, с теми, кто в первых рядах, кто
на Марс, на Венеру, в библиотеки со спецабонементами, в музеи без очереди.
Сам и не в таких музеях побывал.
Опустив глаза, посмотрел на свои руки - большие, шершавые, в шрамах.
Все оставило след. А больше всего - приборы, машины, что строил для ребят,
опыты, что показывал.
Неторопливо стал подниматься и? главной чаши сада по журчащим
водопадиками ступеням. Было рано. В институте еще не начиналась работа, но
вдали, у центрального канала, Стван видел нечеткие фигурки - какие-то уж
очень ревностные спешили в свои лаборатории.
Вдруг стало жутковато - еще попадешь на кого-нибудь из прежних коллег.
Расспросы, разговоры и, хуже того, умолчания. Станут показывать, что все
забыли, что, несмотря на случившееся тогда, готовы нормально к нему
относиться.
Повернул в глубь территории, мимо стадиона. (Здесь даже теннисный корт
сплошь каменный.) Не было понятно, куда, собственно, теперь. Как-то
разыскать судей, явиться... Или нет. Будь он нужен, пробудили бы прямо в
Башне. Вероятнее всего, он уже отбыл наказание, может просто жить. Получить
в Административном адрес на комнату (теперь по возрасту и на квартиру),
ходить в домовую столовую, благо, на это не надо денег. Когда, давно еще,
Всемирный Совет принял закон о бесплатном питании по месту жительства, Стван
не очень взволновался. Тем более что речь шла не о деликатесах, а так, о
простом. Но теперь, без работы, оценит. Надо как-то доживать оставшееся.
Дошагал до высокой стены, ограничивающей владения Клон-Института,
отворил железную дверцу.
Сразу шагнул в осень. Здесь, в зоне отдыха какого-то бытового
комбината, пейзажный стиль. Он его тоже прекрасно помнил, и тут ничего не
изменилось. Ярко-алые кроны осин среди желтеющих берез. Тропинки, пруд, где
на черной, уже отцветшей воде пятнышки поздних лилий.
Точно такой же осенней порой было совершено его преступление. Вернулся
из неудачно проведенного отпуска, взвинченный, обозленный на весь мир. И на
Итальянской Террасе оскорбил, даже ударил человека. Оказалось, на Земле
этого не было уже пятьдесят пять лет. Сел, сам заговорил - хотелось
излиться - и сразу стал ненавидеть собеседника, спокойного, старавшегося и
его успокоить...
Гул со стороны становился все сильнее, но исчезал, когда Стван
опускался в ложбинки.
Прошел дворами мимо детских площадок, вертолетных стоянок и через
высокую подворотню на Итальянскую улицу.
Она кишела народом.
Тогда, десятилетие назад, спешили в основном на белковые поля. На всех
площадях Мегаполиса сияли слова: "СПАСИБО, ЗВЕРИ!" С завершением пищевых
комплексов стало возможным освободить животных от вечной дани человеку.
Объявлен был конец охоте и животноводству, свиней планировали преобразовать
обратно в кабанов, быка - в буйвола.
А сейчас куда торопятся?
Чрево воздушки извергало толпу. Включены все конвейеры - четыре
медленных, два быстрых. По среднему большинство бегом - для спорта или
потому что опаздывают.
Резко пахло электричеством, сухим маслом, (Правда, чтобы почувствовать,
надо было как следует надышаться в восемнадцатом веке). Ну понятно - греется
смазка в малых и мельчайших подшипниках, которых миллионы по всему
устройству улицы.
Перекличка световых сигналов. Стрелы, круги, треугольники,
показывающие, куда правильно. Очень тонкий, специально повышенный, чтобы
пронзать обволакивающий гул, голос ближнего регулировщика: "Тридцать секунд
на левых свободно..." Быстро бегущие строки световой газеты. Пониженный
голос дальнего регулировщика. Глухой рокот конвейеров...
Стван по неподвижному тротуару шел к площади. Но в этот час и здесь
тесно.
На него, с сединой в волосах, со шрамами на лице, оглядывались. Однако
теперь уже не раздражали мгновенные оценки на ходу. Почему-то чувствовал
себя крупным физически, почти громоздким, что, наверное, и соответствовало.
Каким-то неуязвимым.
Фонтаны, деревья, два розовых фламинго летят над фронтоном библиотеки.
И тогда тоже на этой улице подкармливали фламинго. Но в той прежней жизни
неудовлетворенного одиночки в Мегаполисе он как-то не замечал мягкого
очарования этого района. Магазинчики - у каждого свой стиль, крошечные кафе
на три-четыре столика.
Витрина инструментов. Скромный блеск темного металла, микронная
точность сочленений - не те неуклюжие, что он с ребятами мастерил. Раньше
тоже не обращал внимания на инструменты, а теперь технология стала родной.
Так хочется взять в руку настоящий резак, взвесить в ладони холодноватую,
полированную умную тяжесть.
Со стороны воздушки приближалась женщина.
Шла, как праздник.
Круг внимания двигался с нею. Встречные мужчины провожали поворотом
головы, женщины скашивали взгляд. А кто обгонял, тоже не мог не глянуть.
- Лизавета!
Не отдавая себе отчета, Стван бросился к ней.
Она чуть задержалась, гордо-снисходительная.
- ?
Сам сразу опомнился. Откуда? Даже и дальней праправнучки не может быть.
Лиза-то осталась бездетной. И даже не очень похожа. Только чем-то общим,
неуловимым.
- Извините.
- Нет-нет, ничего.
Хотел отойти, но она удержала его нестеснительным рассматривающим
взглядом. Уверенная в себе, сознающая, что и стать-го с ней рядом - отличие.
- Простите, ошибся. - Стван совсем смешался, отступая. Конечно, не
Лизавета. То есть не похожа. У Лизаветы и тени не было такого кокетства.
Их обходили, оглядываясь.
- Вы Стван, - сказала она. - Вы из прошлого.
- Я? - Да... То есть... ну да.
- Торопитесь?.. Проводите меня.
Пошел в обратном направлении, напряженный. С чувством, будто несет
большую, очень хрупкую чашу. (О господи, откуда она-то знает?)
- Утром по радио сказали, вы, возможно, выступите в дискуссии.
- Я?!
- Ну да. "Одиночество - благодеяния и пытки". Вас упоминали даже в двух
программах. Сначала в Мировой - что вы вернулись после десяти лет в прошлом.
Потом Город - про дискуссию, и что вас приглашают в экспедицию в меловой
период.
Окончательно потерялся и стал.
- Меня?.. Упоминали?
Она улыбнулась.
- Пойдемте. - Взяла под руку. - Вас, естественно. Не меня же.
У него в голове сумятица. Значит, полноправный гражданин. Так сказать,
реабилитирован.
Встроились в поток. Он осмелился глянуть на нее краем глаза. Нет,
все-таки Лизавета. Только новая. Не затравленная, как настоящая Лиза, когда
он ее первый раз увидел, не замкнувшаяся, как уже к концу у них, а другая.
Спокойная и внимательная в своей красоте.
Она остановилась.
- Ну вот...
Рядом пышный, с десятком стекол-названий, подъезд. Неужели все?
Она вдруг сказала:
- Ни разу не была в Доме Дискуссий. Если б вы пригласили...
- Я?.. В Доме Дискуссий?.. А меня-то кто пригласит?
- Придут же именно вас слушать. Вы - участник.
- А-а... Да-да, тогда, конечно. Но разве вам со мной молено? Удобно ли?
Преступник...
- Кто преступник?.. Как интересно!
- Разве об этом не говорили?
- Кто говорил?
Он сообразил, что не все обязаны помнить то, давнее. Но скрывать от
нее, кто он, бесчестно.
В пышный подъезд люди шли потоком, обтекая их, потом сразу вокруг стало
пусто.
- Видите ли, это давно. Когда еще пустили белковые.
- Вчера пустили белковые.
- Да нет, вы не помните. Это случилось двадцать восьмого мая, потом был
процесс.
- Сегодня двадцать восьмое мая. - Подала ему руку И наверх, по
ступенькам. Обернулась. - Оставьте на контроле приглашение для женщины,
которую вы проводили на работу.
Широкие двери затворились. Автоматически повернулся, пошагал, ничего не
понимая.
Открылась Итальянская площадь. На все здание Административного Центра
спроецированы слова:
СПАСИБО, ЗВЕРИ!
Лихорадочно глянул на часы.
Шесть! Двадцать восьмое мая! А тогда двадцать восьмого он пришел на
Итальянскую Террасу в семь. Значит, его вернули в собственное время, но
назад, чуть раньше, до поступка.
Вдруг полная тишина. И в ней откуда-то издалека, но чисто запели
фанфары - вступление к симфонии. Или ему послышалось?
Словно туман сдернулся с окружающего. Отчетливо, как сегодня еще не
было, отчеканились на ярком фоне неба в цвете, в объеме сиреневые башни,
никелевый и бронзовый блеск балконных обрамлений, цветы на площади, деревья.
Опять ударил гул толпы, но звонкий - будто из мутной воды наружу.
Кружилась голова. Шатнулся, стал.
Тотчас рядом мужчина, а затем другой и женщина. Взяли под руки, отвели
к стене.
- Вы нездоровы?
- Нет-нет, спасибо. Все в порядке. - Неожиданная слабость уходила.
- Может быть, все-таки вызвать помощь?
- Давайте, я провожу.
- Уверяю вас, все в порядке.
Вдвоем с первым мужчиной они вышли из образовавшегося кружка.
- Вы Стван, да?.. О вас сегодня говорили по Мировому... Это честно, что
помощь не нужна? Тогда... желаю удачи.
Стван опять на тротуаре.
Реабилитировали. Но как могло получиться, что он вообще чист? Судьи
отодвинули время назад, это понятно. Однако, раз не было преступления,
значит, и суд не заседал. Даже самих судей не существует... Вернее, они
есть, но не являются судьями и представления не имеют о том, что позже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг