Америке, выступивший с теорией, будто женщины и мужчины происходят от разных
животных. Ведь нельзя же действительно, чтобы вот эти губы, плечи, грудь -
все столь желанное, окончательно совершенное - природа кроила из той же
обыденности, что и мужскую грубую плоть.
Охрипший вдруг, повторил:
- Ты начто пришла?
Она, глядя вниз и в сторону, сказала:
- Наше дело господам угождать.
Потупилась - мол, воля твоя, барин, меня не спрашивай, как хочешь
поступай.
Струйка горячего воска пролилась Калымскому на пальцы. Он выпрямил
подсвечник.
- Мне подневольной любви не надо.
Вспыхнула, повернулась, ушла в темноту. Там легкий скрип.
Помедлив, бросился за ней. Неверный, колеблющийся свет выхватил
очертания двери, обитой, как и стены, цветным ситцем. Открыл рывком.
Маленькая комнатка вся в иконах (вспомнилось - управляющий говорил, что
возле спальни образная). Лестница вниз.
Вернулся в спальню. Задумчиво поставил подсвечник на столик у постели.
Вдруг схватился за горло обеими руками.
- Умру!
Вдохнул судорожно. Больше двух лет пришлось поститься в безлюдных
эпохах, год сдерживал себя в Сибири и потом в Петербурге - тут уж от
совести, от почти религиозной жажды стать наконец безупречным. Отверг авансы
развязных придворных красавиц - больно у них все было просто: пройти в
соседний покой, вернуться.
И вот нахлынуло.
Открыл высокую раму окна. Томительный, душный запах цветущего шиповника
тянул из сада. Образ Лизаветы еще витал здесь, в комнате. Замотал головой -
как можно было отпустить?.. А не отпускать?.. Уподобиться окружающей своре
гаремщиков?
Однако ночь! Вот эта. Как ее переживешь?
Почти машинально скинул халат, туфли. Взял в шкафу темное полукафтанье.
Перегнулся через подоконник.
Всходила луна. Цветник перед домом сиял чуть мертвенным серебром,
глубокую черноту держали аллеи.
Мягко спрыгнул в засыревшую теплым вечерним паром траву. Шагом мимо
фонтана, бегом к главным воротам. Старичок-сторож дремлет у полосатой будки.
Лунный блик облил, загибаясь, штабель кирпича, приготовленного класть
ограду.
Пахнуло полынью и сжатой рожью. Шлях, белея, уходил к лесу, мягкая пыль
сжималась под ногой.
Дальше, дальше от Лизаветы! От темных бровей, от пахнущего свежестью и
сеном тела ее. Бежать до изнеможения, усталостью подавить страсть.
Версты оставались позади за верстами, дыхание наладилось. Свернул в
поле, пробился сквозь молодую дубовую рощу, опять на шлях. Давно уж не бегал
так. Мерный ритм успокаивал. Какие-то миги начал ощущать себя снова тем
Стваном, который один на целую планету шагает ночами по отмелям, плывет в
океане, словно водоросль, свободный, простой...
Проселок втек в деревню - ни огонька, ни звука. Промчался по ней, и
только вдогонку, когда уже был за околицей, залаяли и стихли собаки. Река,
брод. Луна уже стояла высоко, в светлом круге возле нее меркли звезды. Опять
деревня. Поднялся на холм, вдали что-то мерцало. Даже остановился - так
странен был этот свет среди холодных полей, уснувших деревень. Своя усадьба
была уже далеко, направление к ней знал только по звездам. Постоял. Вдруг
обрывком донеслась музыка. Пошел через лесок. Высокая оштукатуренная стена
преградила путь. Подпрыгнул, взобрался. Сквозь деревья и кустарник -
освещенные окна белого здания.
Держась в тени, стал подходить. Торжественные спокойные звуки менуэта.
Открылась площадь широкого двора, вся заставленная каретами. Там и здесь
кучками прислуга - лакеи, кучера. Гомон, смех.
Пошагал в обход двора. Могучая липа возле стены здания. Забрался на
нее. Теперь растворенное окно в танцевальный зал было рядом, оттуда
полыхнуло жаром. Сотни свечей в люстрах, оркестр на хорах. Мужчины в
камзолах, в английских фраках с короткими фалдами. Женщины в кринолинах, у
каждой веер в руке. Красные, разгоряченные лица, парики, напудренные, высоко
взбитые волосы. Даму в черных брабантских кружевах вел в первой паре полный
брюнет - орденская лента со звездой на бедре. С такой старательной важностью
выделывали танцоры па менуэта, что на миг Ствану, скорчившемуся в ветвях,
даже смешно стало. Надо же, вполне взрослые и даже пожилые люди медленно то
сходятся парами, то расходятся, кланяются друг другу, разводя руки, кавалер
кружит даму, шаг вперед, шаг назад, все так серьезно, будто заняты важным,
даже государственно нужным делом. Танцуют и будут танцевать весь вечер, даже
далеко в ночь, подкрепляя себя у буфетов. А разойдутся в отведенные им покои
с чувством исполненного высокого долга.
Спрыгнул.
Перед фасадом здания раскинулся регулярный парк - фонтан и статуй
полукругом, посыпанные песком аллеи, вазоны, мраморные бюсты.
Шепот на скамьях. Из беседки звук поцелуя.
Вышел к большому пруду. Каменные ступени спускались к воде. Рядом
боскет, там шорох.
- Позвольте вас обнять.
- А вот и не позволю! Мне маменька наказывала пока не допускать такие
вольности.
Поспешно шагнул прочь, натолкнулся за деревом на двух обнявшихся.
Дальняя музыка стихла.
От дворца по главной аллее бежала толпа, впереди полный мужчина с
орденской лентой. Он остановился в двух шагах от Ствана.
Восклицания, смех, крики: "Тише!.. Тише!"
Стихли. Полный брюнет огляделся, взмахнул белым платочком.
Тотчас где-то поблизости грянула пушка, громко вступил оркестр,
спрятанный в кустах. За прудом в небо поднялись сияющие, сыплющие искры
колеса фейерверка. По пруду будто сам собой плыл помост, весь в цветах,
несколько обнаженных мужиков и молодых баб на нем в принужденных позах -
аллегория.
- Божественно!..
Над самой головой Ствана по натянутому шнуру скользнул огонь,
зажигались масляные фонари. Стван вдруг оказался на свету - странная фигура
в разорванном кафтане, взъерошенный, мокрый, босой.
Поблизости стоявшая дама в кружевах отшатнулась в ужасе.
Полный брюнет брезгливо отступил.
- Кто таков?.. Эй, слуги!
Двое дюжих, тотчас откуда-то взявшихся, кинулись к нему.
Знакомым путем по аллее и вокруг двора Стван наддал так, что
преследователи будто на месте остались стоять. Перелез через стену, и стало
смешно - в этом веке ни пешему, ни конному с собаками его не догнать. Может
вот так покрывать ночами десятки верст, добираться куда хочется и
возвращаться. Знать про всех, разгадывать тайны, наказывать жестокого,
мстить за поруганных. И все ведь воля, жесточайшая работа над собой,
тренировка, то, что переплыл кембрийский океан, что в мелу - в меловом
периоде - за год пробежал около двадцати тысяч километров, добился такого
владения телом, что ни вулкан, ни чудища-динозавры уже не пугали.
Усмехнулся, одернув себя. Не нужны ему помещичьи тайны, на важное
времени не хватает.
Опять в полной тишине оставались позади немые, будто вымершие селения.
Черные завалившиеся избы, там вповалку согнутый сохою, поротый мужик с
гудящими от усталости руками-крючьями, баба с выражением вечного испуга на
лице, кривоногие сопливые ребятишки. На сто, на триста таких деревень -
дворец, парк со статуями, музыка Монтеверди, резвящееся, танцующее барство.
Эх, Русь! Сколько же этому еще быть, сколько еще тянуться заленившейся
истории через рабскую безнадежность?
Истаивала ночь. В предрассветных сумерках сдвоился контур берез. На
травах холодок стягивал водную пыль тумана в крупные капли. Нога, сбивая их,
оставляла на лугу след-дорожку. За спиной верст пятьдесят. Ствана уже
шатало.
Август прокатился.
Началась молотьба, скотину выгоняли на поля. В новых избах за
английским садом настилали полы, навешивали двери. Целая деревня поднялась
за лето - уже накрыты крыши, а на нижних венцах еще не успели потемнеть
белые зарубы Днями тут работало человек до двухсот бывших дворовых. Которые
во флигеле двумя-тремя семьями в душной комнате, завидки брали. Слух ходил,
будто барин будет в поставленных избах селить купленных в Петербурге людей.
Плохо ли так-то - на все готовое?
Управляющий Аудерский разогнулся, но кулаки, привычные у мужиков
считать зубы, в ход не пускал. Сидел в конторе, все в имении уже делалось
без него. Бабу свою пухлую и толстого же отрока отправил в город. В начале
сентября бил челом барину, чтоб отпустить его. Барон отпустил Аудерский
просил двадцать подвод для имущества. Дал двадцать. Смотрели из большого
зала, как проезжает мимо усадьбы бывший управляющий. Федор прошептал за
спиной барина:
- Может, вернуть пяток передних телег, Степан Петрович? Там главная
кража.
- Ладно... Пусть едет.
Каждый вечер собирались эконом, Алексей, Федор и сам Калымский. Еще с
августа стали звать старосту. Рядили, когда, куда, что и как, чтобы утром
давать наказ сотским, десятским от села и от дворни. На стенах княжеского
кабинета цветные листы - почвы, посевы, барином рисованные, - и черная
доска. Хозяйство было уже не простое поля, скотина, металл лили, стекольное
производство шло, немцы-мастера да англичанин тоже своего требовали. Ломать
голову приходилось, чтобы все сразу валом валило. На той черной доске барон
мелом ставил значки - здесь молотьба, там леса перевозка, тут кирпича.
Набиралось, что не тотчас сочтешь. Мелом же Калымский выводил стрелы,
соединял значки. Алексей для сотских и десятских писал списки, которые те
утром по неграмотности своей должны были крепко затверживать. Не все
запоминали, гоняли мальчишек верхами спрашивать: "После стекольной-то куда
народ?" Поначалу путаницы было много. На вечерних советах староста первое
время только отдувался, всего и вытянуть из него: "Воля твоя, батюшка-барин,
а мы уж..." Потом стал в те бароновы стрелы вникать, тыкал корявым пальцем:
"А ежели те подводы отсюда..."
Засиживались при свечах долго, а после Колымский со страхом ждал, не
скажет ли Федор чего о Лизавете - с таким-то, мол, ходит, от такого-то к ней
сваты, собирается под венец. Теперь уже знал, отчего не пошла вон из
усадьбы. Нет у нее в деревне никого. Сирота. Купил ее Смаилов на ярмарке в
Нижнем с матерью, да та померла. Сейчас Лизавета с дворовыми ходит на поле,
а прикармливает старик-повар. Хлеба даст, остаток щей от барского стола
нальет.
На первую пятницу октября актер Алексей избы в новой деревне пометил
номерами - углем писал. Дворовым было сказано в субботу на рассвете
собраться перед террасой. И одиночкам, и семьями.
Собрались. Алексей же вынес шапку, велел от всякой семьи тащить
бумажку, бобылям да бо-былкам потом наособицу. Бабы завыли, мужики, разом
умолкнувшие, переминались: то ли в рекрутчину, то ли в город на ярмарку -
слух был, будто указано от всемилостивейшей государыни крепостных продавать
только целыми семьями. Толкали один другого - иди, вытаскивай. Староста,
правда, ободрял: "Тяни, не боись, худого не будет". Вытащили сорок девять
бумажек. Отворилась парадная дверь, вышел барин, Федор от конюшни как раз
подвел двух оседланных жеребцов. Тихо сделалось.
- Всем из флигеля переселяться в новые избы. Скарб свой забрать весь,
чтоб ничего не осталось.
Глянул грозно. На коня, и только копыта отстучали за домом. Федор
верхом тут же сорвался вслед.
Не сразу-то все и поняли. После только, опомнившись, загомонил народ.
Калымский с Федором проехали сжатыми овсами, стали у знакомой
развалюхи. Хозяин молотил во дворе - посконная мокрая рубаха вся в заплатах.
Барина увидал, застыл, как в первый раз.
Барон прошелся по двору. В сарае стог ржаной порядочный - дал господь
урожаю.
- Как тебя звать?
Баба очнулась.
- Иваном его, батюшка-государь, милостивец наш.
- Изба у тебя плоха, Иван.
Тот потупился. Цеп в руках. Коричневатые крючья-пальцы чуть
шевельнулись.
- Изба, говорю, плоха... Он что - немой?
- Все больше молчит, - Федор со стороны.
- Жалую тебя за верную службу новой избой.
- Избу тебе дает барин, - Федор мужику.
Того будто дернуло чуть. Взялся за бороду. Постепенно сморщивалась
заветренная кожа у губ. Поднял взгляд, заморгал. Из глубины пробивалось на
лик что-то вроде улыбки.
Калымский отвернулся, смигнул набежавшую вдруг на глаз слезу. (Черт,
делаюсь сентиментальным!) Шагнул к лошади, тут же у телеги привязанной. Она
дернула несуразной головой, пугливо переступила.
- Добрая лошадь. - Успокаивая, погладил по шее, на которой застывшую
тусклую шерсть в узоры сбило застывшим потом. - Овсеца бы ей дал когда. -
Нахмурил брови, скрывая смущенье...
В воскресенье святили избы, служили молебен. Тем же днем Алексей, как
белый ангел, развел дворовых - кому куда жребий пал. Поначалу и ступить-то
робели на светлые струганые полы. На закате девки, негаданно сойдясь у
околицы, заиграли песню - давно такого не было.
И в воскресенье пришла она.
Уже ночью Калымский поднялся в спальню, увидел на фоне окна темный
силуэт. Жаром прокатило по груди, весь ослабел. Стараясь показать, что
спокоен, придавил участившееся дыхание. Считал, надо быть собранным, -
только так завоюет ее.
- Лизавета?
Она резко повернулась.
- Барин, дозволь, руки на себя наложу? Знал бы ты, что они со мной
делали! Князю не покорствовала, так лакеи тащат. Какой только издевки не
было. Всякому отдавали, кто хотел - старому, грязному. - Зарыдала, закрыв
лицо рукавом. - Мне одна дорога - в омут.
Вся его стратегия рухнула. Бросился к ней.
- Лиза, что ты? Любимая!..
Судорожно всхлипывая, она вытирала слезы.
- Бога боялась. А то бы давно уж. Прикажи, наложу руки.
Упал на колени, схватил подол сарафана, стал целовать.
- Да что ты, радость моя. Это они только сами себя пачкали.
Луна светила в окна, крикнула перелетная птица, ветер качнул верхушки
деревьев. Любовь...
Ранним утром смотрел на нее, уснувшую. Прозрачное лицо было
неправдоподобно прекрасным. Он ли это с нею? За что ему так? Ну есть ли
теперь чего желать от жизни еще?
Она проснулась от взгляда. Поднялись длинные ресницы, глаза делались то
темными, то светлыми, голубыми.
- Завтра обвенчаемся.
- Нет! - отодвинулась испуганно.
- Почему?
- Лучше жизни решусь. - Покраснев, надернула к подбородку край
простыни. - Тебе нельзя такую. Князевы гости нас всех брали из флигеля, нимф
заставляли плясать... И деток у меня не будет - бабка сказывала, которая
вытравляла.
- Все равно обвенчаемся.
- Нет, Степан Петрович. Во грехе стану жить с тобой.
Осень несла с берез желтый латунный лист. На сжатых полях табуны
всадников, собачьи своры, толпы пешей обслуги от доезжачих до музыкантов и
плясунов-песельников - помещичьи охоты гуляли по округе. У Калымского
двухсаженную стену протянули от сада до реки в мельнице, окружив ее, повели
обратно к правому флигелю. С другой стороны стена подошла к левому. Вышло
замкнутое кольцо с одним только входом - через парадные двери. Весь сентябрь
внутри грохот, гром. В сад переводили кирпичный завод, построили еще одну
оранжерею, клали вторую плавильную печь. В доме позументщик проволоки навил
целую комнату, англичанину два крепких мужика крутили, сменяясь, машину, он
точил палки железные. От стекольщиков невиданной фигуры бутылей, стекла
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг