вырвано несколько страниц.)
"...тороплюсь окончить свои записи. Больше всего меня пу-
гает, что я не знаю, зачем и для кого их пишу. Иногда передо
мной встает лицо матери, и я забываюсь. Я начинаю рассказы-
вать ей, больной и ласковой, о самом волнующем и самом пе-
чальном. Маме нужно знать, как я жил эти годы, что ел и о
чем думал. И, точно боясь огорчить ее, я стараюсь меньше го-
ворить о страданиях и больше о надежде. Когда передо мной
встают лица друзей, я вспоминаю свой долг, и страницы покры-
ваются тензорами и вириалами. Я даже набрасываю эскизы уста-
новки, рассчитываю параметры процесса, нахожу оптимальный
режим. А потом... я вырываю листы, сжигаю их на застекленном
столе и превращаю ломкие сморщенные комочки в черный поро-
шок. На стекле после этого остается коричневатое маслянис-
тое, как от иприта, пятно, которое я вытираю платком.
Иногда я думаю о таких людях, как Уго и Иоганн, или о
спокойных, исполненных внутренней силы рабочих большущей ко-
пенгагенской верфи "Бурмейстр и Вайн". Над миром пронесется
беда, многих она прихватит с собою: правых и виноватых, не
будет Шикльгрубера и его шайки, может быть, в жернова исто-
рии затянет тех, кто видел, но молчал, кто знал, но не соп-
ротивлялся. Может быть, погибну я или мои коллеги и ни одно-
го физика не останется в том... новом мире. И все придется
начинать сначала, чтобы опять идти вперед, стараясь не па-
дать хотя бы в старые ямы...
Я думаю о простых и скромных рабочих людях как о наслед-
никах. И, только что уничтожив страницы с цепочками формул,
я пишу о себе для них, которым вновь предстоит открыть то,
что исчезнет, быть может, вместе со мной. Я спорю сам с со-
бой, увлекаюсь и путаюсь, захожу в тупик и хватаюсь за спа-
сательный круг формул, чтобы через минуту сжечь в огоньке
зажигалки еще один лист.
Вот так я и пишу, быстро и путано. У меня крупный почерк,
строки загибаются книзу, я люблю, размышляя, рисовать женс-
кие головки. Вот почему в моей толстой гимназической тетради
все меньше остается чистых страниц. А написал я, наверное,
очень мало. Ведь пишу я всего четыре дня. Я встаю рано ут-
ром, пью кофе из большой фаянсовой кружки, съедаю два бу-
терброда с сочной розовой ветчиной, маленькую шоколадку и
немного чудесного сыра из картонного стаканчика. Потом я
достаю свою тетрадь и пишу, пишу до обеда.
Обедаю я в маленьком и дорогом ресторанчике. Он располо-
жен в тихом районе Хеллеруп.
Тенистые улицы, высокие каменные заборы с крохотными ка-
литками. Сановитые дощечки из бронзы. Строгие, на вид совер-
шенно необитаемые виллы. Здесь чаще слышен цокот копыт, чем
шуршание автомобильных шин. Я иду и оборачиваюсь...
В ресторане мне подают миноги и креветки, немножко русс-
кой икры и отличный бифштекс по-английски, с кровью. На де-
серт - сыр финский, нежный, как крем.
И вновь я иду по тихим и чистым улицам.
Я живу недалеко от порта. Там всегда грохот и шум. Визжат
цепи, кричат пароходы и чайки, стонут канаты и скрежещут по-
воротные платформы кранов. Вода постоянно подернута тусклой
радужной пленкой пролитой нефти.
Но когда приходит ночь, вода преображается. Становится
глубокой-глубокой, как черное зеркало, в котором пляшут раз-
ноцветные змеи. Больше всего золотых, меньше красных и зеле-
ных, и очень редко они бывают фиолетовыми.
Я подымаюсь на пятый этаж старого, закопченного шестиэ-
тажного дома. У меня квартирка: большая квадратная комната с
балконом, белая кафельная кухня и ванная. В кухне я готовлю
себе завтрак, съедаю его, пишу и слушаю радио. В комнате я
только сплю...
Я открываю английский замок, вешаю на олений рог шляпу и
прохожу в кухню. Сажусь за стол, накрытый клеенкой с белыми
и голубыми цветочками, и принимаюсь писать. И пишу я до са-
мого позднего вечера, до самой белой ночи, пока можно пи-
сать, не зажигая свет!
Я тороплюсь. Завтра у меня, возможно, уже не будет ни од-
ной лишней минуты. Никогда я так не торопился работать - и
жить, как здесь, в Дании. Я не успеваю следить за временем.
Дни сгорают, недели проваливаются, месяцы проносятся.
Я получил немного денег из Германии, кое-что мне прислали
Дирак и де Бройль. Бору тоже удалось выколотить несколько
грошей из Датской академии. Средства в общем есть. Я форси-
рую монтаж новой установки. Один из учеников Нильса высказал
превосходную идею. Он предложил заменить сегнетоконденсатор
исполинской лейденской банкой, внешней обкладкой которой
должны стать стены цилиндрической лаборатории. Сброс энергии
будет производиться прямо на годолониево-серебряный стержень
деспинатора. Это значительно повысит разрешающую способность
прибора. Я подсчитал, что если нанести тонкий слой сегнето-
вой соли на кварцевую пластинку, то диэлектрическая проница-
емость (зачеркнуто)... и потенциальную яму можно будет опи-
сать круговым интегралом в пределах от экспоненты..." (выр-
вано несколько страниц.)
"Я так мечтал попасть в Копенгаген! Я хорошо знаю сканди-
навскую литературу, музыку, но зримо представить себе этот
туманный и великий город мне помогли скупые строчки писем
Нильса.
Университет, академия, величественная биржа, музей Тор-
вальдсена и песчаник причудливых украшений замка Розенборна
- все это я уже видел задолго до приезда в Данию. Но я ни-
когда не думал, что утренняя дымка над морем и далекий ту-
манный диск на горизонте могут быть так прекрасны. Я долго
глядел туда, где лежала невидимая и невозвратимая родина.
Железнодорожные паромы уплывали и приплывали, а я все смот-
рел и смотрел, как волны сливаются с небом.
В порту складывали ящики с апельсинами, катили бочки
сельди, грузили уголь. Легкая зыбь била в красные, заросшие
ракушками бока судов. Гнили выброшенные прибоем черные кучи,
прыгали стеклянные морские блохи, качались на воде чайки.
Где-то там шумели другие порты, Варнемюнде и Гамбург.
Лиза рассказала мне, что два месяца тому назад Ган и
Штрассман осуществили реакцию деления ядер урана. Кроме ос-
колков деления, образовывались и вторичные нейтроны. Лиза
изучила кинетику процесса и считает, что реакция становится
цепной. Я думаю, что она права. Вероятно, Эйнштейн ошибся и
ядерную бомбу создать можно. Появились первые тревожные
симптомы. Германия запретила продажу чехословацкого урана.
Наци наложили лапу на запасы тяжелой воды. Я долго думал:
зачем им нужна окись дейтерия? Вероятно, они ищут замени-
тель, чтобы увеличить вероятность поглощения нейтронов ядра-
ми. Очевидно, дело зашло довольно далеко. Нужно торопиться.
Я чувствую запах грозы, кислый пороховой запах. Неужели
они нападут и на Данию?
Бор едва успел собрать в свой объемистый, крокодиловой
кожи портфель самые необходимые вещи. Мы сидим в его лабора-
тории и молча переживаем последние минуты. За ним должна за-
ехать машина. Она отвезет его в аэропорт Каструп. Бор улета-
ет за океан. Он уговаривал меня лететь вместе. Но я не могу,
физически не могу! Столько готовиться, столько ждать! И все
затем, чтобы вновь отложить эксперимент до лучших времен. А
настанут ли они, эти лучшие времена?
Нет, я не могу. Я доведу работу до конца. Чего бы это мне
ни стоило!
Гитлер напал на Данию и Норвегию. Скоро они будут здесь.
Может быть, они уже здесь... Последние два дня я всюду вижу
субъектов с рыбьими мордами. Резиновые плащи, кирпичные под-
бородки, взгляд манекена куда-то мимо и вдаль - это мне зна-
комо! Но я постараюсь успеть, я постараюсь!
Бор спокоен и бодр. Он, как всегда, собран, насмешлив.
- Я уверен, что скоро вернусь сюда! - говорит он и кладет
мне на колено свою широкую чуткую руку.
Я молчу.
- Я даже оставлю залог своего возвращения, - говорит
Нильс и встает во весь свой могучий рост.
Он проходит к рабочему столу, выдвигает ящик и достает
оттуда черную замшевую коробочку. Открывает и протягивает
мне.
Это его Нобелевская медаль.
Затем он подходит к вытяжному шкафу, достает кювету, нес-
колько бутылок с пришлифованными пробками и мерную воронку.
Открывает бутылки и осторожно начинает готовить какую-то
смесь. Я подхожу ближе и читаю этикетки.
Так! Понятно... Нильс готовит всесокрушающую смесь, из-
вестную под названием "царской водки". Интересно, зачем она
ему?
Медаль покрывается пузырьками. Они сначала медленно, а
потом все быстрее выскакивают на ее поверхности. Кювета на-
чинает кипеть пузырьками водорода.
- Сейчас растворится вся! - весело говорит Бор и, прищу-
рившись, вполоборота следит за мной.
- А потом что? - спрашиваю я, чтобы не молчать.
- А потом? Потом я вернусь сюда, к себе. Подвергну содер-
жимое этой кюветы электролизу, получу свое золото обратно и
закажу новую медаль! А?!
Он смотрит на меня и ждет ответа. А мне плакать хочет-
ся... До медали ли... Хоть бы свидеться еще раз...
Прощай, Нильс... Прощай!..
Они уже здесь. Только бы успеть. Дороги секунды. Тетрадь
я отдам старому швейцару. Почему ему? Он плакал, когда ста-
ренький "ситроен" увозил Бора. Да и некому больше. (Когда
чума пройдет, все узнают, что Бору не удалось покинуть в
этот раз Данию. Он вынужден был вернуться, но Мандельблата
он уже не застал. Через некоторое время Бора и его сына Oгe
переправили в Швецию борцы Сопротивления. Оттуда в бомбовом
отсеке бомбардировщика их доставили в Англию. (Примечание
профессора Крабовского.)
Все, что здесь написано, станет и нужным и важным. Глав-
ное - это идея, до остального постепенно доберутся и без ме-
ня. Хотел бы оставить хоть основное уравнение мирового поля,
но боюсь. В наш век формулы начинают стрелять слишком быст-
ро. А быстро нельзя, предстоят долгие годы борьбы, и неиз-
вестно, где окажется моя тетрадь. Ведь недаром всюду я вижу
теперь резиновые плащи. Да и может ли один человек, что бы
ни дал он человечеству, изменить судьбы истории? Я верю в
мировой разум, в священную и неугасимую искру. Люди победят.
Я тоже был с ними в час великой борьбы. Просто мне не удаст-
ся дожить до победы. Но я умираю и верю, что победа придет.
Сейчас я вырву все листки с формулами, которые не успел еще
вырвать и сжечь. Если успею, то уничтожу их раньше, не успею
- они погибнут вместе со мной. Спасибо тебе, старик Фуцш-
тосс, спасибо, Уго! Человек всегда останется человеком, что
бы ни случилось. Прощайте!"
Вся страница написана карандашом. Ее удалось прочитать
лишь в отраженных ультрафиолетовых лучах. Больше в тетради
ничего не было.
Крабовский достал стопку фрелоновых листов и крупным уве-
ренным почерком написал окончание этой удивительной истории.
Вот оно.
"На этом кончаются факты. Рельсы повисают над зыбкой поч-
вой, имя которой Домыслы. А я там чувствую себя не очень
уверенно. Может быть, поэтому мне хочется причислить к фак-
там еще некоторые детали. Строгий исследователь, возможно,
осудит за это. Но события последнего времени заставили меня
пересмотреть многие оценки и взгляды. Я теперь несколько
иначе отношусь к тем непогрешимым истинам, на которых, как
на китах, держится Земля. Я не хочу делать никаких выводов,
не хочу ничего предрешать. Не скоропалительное решение нужно
здесь, а внимательное, дотошное изучение.
Но не буду отвлекаться. Итак, что еще я могу добавить к
тому, что можно считать фактами?
Когда Вревский после болезни возвратился на Землю и на-
вестил нас с Марком, то, увидев портрет автора формул с
Бледного Нептуна (так с легкой руки пресс-вещания говорят
теперь все), сразу же заявил, что видел это лицо в короткий
миг яркой вспышки.
Это признание значит очень много и не значит почти ниче-
го. Вот если бы Алик не был в курсе всех последних событий и
ничего не знал о формулах, о тетради... Но факты приходится
принимать такими, как они есть.
Я мог бы назвать еще две-три второстепенные детали, но
боюсь показаться пристрастным. Я подожду новых подтверждений
правоты или ошибочности гениальной гипотезы.
Несколько слов о формулах. Они были подвергнуты детально-
му машинному анализу и серьезно изучены в математическом
институте. Ученые склоняются к тому, что скользящая матрица
jp описывает процесс кратчайшего взаимоперехода микромира в
мегамир.
Возможно, Мандельблат нашел простейший путь в метагалак-
тику. И начинается этот путь в субквантовом мире. Все гово-
рит за то, что в последнем эксперименте ученому удалось соз-
дать вокруг себя единое спинорное поле и, перескочив через
критерий меры, попасть в какой-то неизвестный нам тоннель в
пространственно-временном многообразии.
Двигаясь вне привычного нам времени и пространства, ког-
да-то вырвавшийся на просторы вселенной сгусток энергии слу-
чайно встретился с звездолетом у Бледного Нептуна...
Впрочем, я, кажется, начинаю фантазировать, а это мне со-
вершенно чуждо.
Я вспоминаю неожиданное сравнение вселенной с собакой,
кусающей себя за хвост. Оно очень рассердило и озадачило
Марка. Он даже начал сомневаться, что так мог сказать насто-
ящий ученый-классик. Боюсь, что молодежи все труднее пони-
мать прошлое. Я-то могу еще представить себе ту блестящую
плеяду великих физиков и неутомимых шутников, которые так
властно изменили лицо мира.
Уже давно никто не улыбается при словах "атомный котел",
хотя этот "строгий" физический термин всего лишь прижившаяся
шутка Ферми. Модель атома старика Джи Джи * называли пудин-
гом с изюмом эффект несохранения четности кто-то объяснил
тем, что бог левша... И все это нисколько не мешало большой
науке.
В конце концов сдобренная юмором фантазия - это самая
драгоценная вещь в мире. Я в этом уверен.
Последнее время я постоянно об этом думаю. И дело не в
том, как вели себя нацисты, услышав взрыв в лаборатории.
Марк уверен, что они ворвались в нее и, никого там не обна-
ружив, бросились на розыски творца сверхмощного оружия. Не
напав даже на след неведомо куда ускользнувшего "государс-
твенного преступника", они напечатали объявление о награде,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг