принялся за анализы с серебристым порошком, и надо же, чтобы в это же время
этажом выше работала точно такая нейтринная установка. Плещенко облучал свои
горшки. Катастрофа повторилась, Фролов погиб. Жалко парня! Такая глупая
смерть.
- Его нашли?
- Что можно найти! Металлические предметы, которые почему-то уцелели...
Эта ДНК обладает страшной разрушительной силой.
Второв сморщился и сжал кулаками виски.
- Голова болит? Милый, хочешь, чаю принесу? - спросила Вероника.
- Принеси... О чем это я? Да... Вообще я решил изучить структуру этой
пыли на нашем телемикроскопе. Оказалось, что пыль целиком состоит из молекул
ДНК. Нуклеиновая кислота съела корпус "В"! Молекулы бетона, известки, дерева
и полимеров она превратила в длинные спиралевидные цепочки. Уму непостижимо!
Это невероятно! Это невозможно! Но это произошло. Я видел собственными
глазами.
В дирекции из меня начали вынимать душу. Я написал объяснительную
записку еще до того, как узнал об исчезновении Фролова, а затем сообщил об
этом в заявлении. Но все равно они смотрели на меня как на убийцу. Мама,
похож я на убийцу? Но тайна остается тайной, я об этом все время помню...
Да, простите, я опять отвлекся. В общем, после разговора со
следователем я сажусь в машину и еду за город, к Филиппу, в злополучный
институт биохимии. Филипп принялся было меня успокаивать. Поезжай домой,
отдохни, на тебе лица нет и прочее. Я ему говорю, что мышление не зависит от
цвета лица и выражения глаз. Ну стали мы с ним ломать голову вместе, но так
ничего и не придумали.
Да, совсем забыл: перед отъездом мы с Филиппом позвонили вдове
Кузовкина. Филипп сказал, что следует посмотреть его домашние записи и
документы. Может быть, там найдется указание на интересующие нас
обстоятельства. Позвонили. Вдова разговаривала с нами очень нелюбезно и
сказала, что к ней полгода назад обращалась с подобной просьбой некая Манич.
Она ей отказала, а все служебные материалы передала в президиум, в личный
архив академика. И тогда мы с Филиппом решили покопаться в личном архиве.
- Он вел дневник? - резко спросила Вероника и потянулась за новой
сигаретой.
- Нет, он был слишком занят, чтобы тратить время на такие пустяки.
Официальные бумаги, разные статьи, доклады, сообщения, выступления тоже не
принесли желаемого результата. Во-первых, они не имели никакого отношения к
интересовавшей нас теме, а во-вторых, в них почти ничего нельзя было понять.
Эклектический бред. Тем более, что за последний год старик не написал ни
одной статьи. Но зато в архив академика попал его настольный календарь,
переданный, очевидно, вдовой. Почему календарь, зачем календарь - непонятно,
но тем не менее календарь оказался в архиве. На листках календаря Кузовкин
подводил итоги дня и намечал дела на завтра. Иногда философствовал, иногда
писал стихи или анекдоты. Там было всё: формулы, рисунки, таблицы, отдельные
цифры, планы. Очевидно, вдова по чисто формальным внешним признакам приняла
этот календарь за очень важный рабочий документ. И он действительно оказался
важным. Мы с Филиппом внимательно просмотрели его и заметили одну интересную
особенность в записях.
Начиная с некоторого времени, записи академика становятся совершенно
невразумительными. С точки зрения здравого нормального человека это
невероятный сумбур, разобраться в котором нет никакой возможности. Например,
на календарном листке за 17 января дается подробное описание пропуска на
завод бытовых автоматов. Запись такая: "...Вчера в течение тридцати - сорока
секунд видел пропуск в руках гражданина, ехавшего со мной от Вори до первого
Зеленого кольца. Пропуск в темно-зеленой пластмассовой, истертой на сгибе
обложке, на левой стороне, вверху, жирным шрифтом напечатано: "Завод бытовых
автоматов"; ниже - пропуск номер 1345/31; Фамилия - Потапов, Имя и
отчество-Геннадий Николаевич; еще ниже - действительно с 4.1 по 31.12. Графа
"продлен с... по..." не заложена. Слева - фотография и круглая чернильная
печать на ней, надпись на печати разглядеть не удалось. Совсем внизу
напечатано слово "регистратор" и подпись в виде двух заглавных букв ЛЕ. Под
чертой: Тираж 50000. Московская типография © 50 Главполиграфпрома, ул.
Маркса-Энгельса, 1/4. Нет, каков я!"
- Это ты о себе? - спросила Вероника.
- Нет, это он о себе. Он был явно доволен собой. Затем несколько
страниц календаря исписаны цифрами и подпись - "Анна Каренина", часть I,
глава I, стр. 20-23. Оказывается, Кузовкин решил закодировать в двоичной
системе отрывок из романа. И опять приписка: "Каков я, молодец!" Потом идет
подробнейшее описание билета на вертолет, с указанием цвета, помятости,
номера, тиража, типографии, и рядом детальная схема летающей модели
самолета. Все размеры и материалы указаны с умопомрачительной дотошностью.
Филипп посмотрел и сказал, что сейчас таких моделей уже не выпускают, их
делали много лет назад. И так далее.
Второв помолчал.
- Записи академика Кузовкина оставили у меня впечатление наползающих
друг на друга ледяных глыб. Что-то с треском крошится, что-то рвется,
ломается, летят осколки льда и водяные брызги. Грохот, шум, ничего не
разберешь... Но вот одна фраза, которая подняла занавес над тайной, не до
конца, конечно, но все же... Послушай, что он пишет. "Нам очень повезло, что
Р..." Это Рита, очевидно, "...испугалась, когда ампула с препаратом и
подставка под ней стали рассыпаться. Уже образовалось изрядное количество
этого серебристого порошка, как Р. вскрикнула от страха и дернула рубильник
в другую сторону, включив установку на полную мощность, и процесс
прекратился... Значит, реакция идет в направлении синтеза только до 70000
единиц! Пою тебе, бог случая". И еще что-то не совсем понятное: "Нужна была
гибель "Седого", чтобы Р. наконец согласилась. Скоро начнем, и пусть меня не
осудят - все это, наконец, касается только нас двоих".
Второв умолк и посмотрел на Веронику:
- Что ты обо всем этом скажешь?
- А ты?
- Я только и делаю, что говорю.
Нервными, порывистыми движениями он собрал документы и сложил их в
папку.
- Дело Кузовкина-Манич-Второва, - горько ухмыльнулся он, - материалы и
наблюдения...
- Саша, - она подошла к нему сзади и положила руки на плечи, - как ты
думаешь, Рита очень любила своего академика?
- Думаю, что да. Она преклонялась перед его талантом и... любила, одним
словом.
- Ты знаешь, мне пришла в голову одна мысль... Ты мне разрешишь
познакомиться с бумагами Риты?
- Пожалуйста, я же тебе все рассказал. А что ты хочешь сделать?
- Видишь ли... - она замялась, - конечно, данных мало, но у меня
появилась идея. Что, если попытаться воссоздать образ этой девушки. Чисто
художественно, конечно. И настроение у меня сейчас самое подходящее.
- А, вот оно что... - сказал Второв. - Ну давай действуй. Но, боюсь,
фактов маловато и все так запутанно.
- А я без фактов. Мне хочется передать настроение...
- Ну разве что. Настроение вещь важная. Правда, настроение не
доказательство, его в дело не подошьешь, а впрочем, почему бы и нет? Пиши, а
я лягу спать, у меня что-то голова разболелась...
Ему казалось, что он уснет, как только коснется подушки. На самом деле
он проворочался еще часа два на твердой и тяжелой, словно вылепленной из
влажной глины, постели. Один раз, выходя курить, он увидел, что жена еще
работает в его кабинете. Оранжевые клубы табачного дыма плавали вокруг
люстры.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Утром Вероника протянула ему несколько исписанных листков бумаги.
Второв стал читать:
Рассказ о седом псе.
"Это единственное воспоминание о нем, которое мне захотелось занести на
бумагу. Были и другие, оставившие более сильное и яркое впечатление, но
моему сердцу дорого именно это. Может, потому, что все произошло до
катастрофы? Не знаю, но, когда я думаю о Дигляре (так потом прозвали седого
пса), у меня вновь возникает ощущение тревоги и ожидание несчастья, такое
же, как и тогда перед взрывом. Это неприятное тяжкое чувство делает
воспоминание ярким и достоверным, хотя мне сейчас грех жаловаться на плохую
память.
Догорал пронзительный мартовский вечер. Бывают такие тревожные и
утомительные вечера в самом начале весны, когда небо становится многоцветным
и ярким. Дул сырой морозный ветер, и мы порядком замерзли. Он ужасно упрям.
Сколько я его ни убеждала, ни за что не хотел садиться в машину.
Он проводит меня пешком, ничего ему не сделается, или я его совсем
стариком считаю?
Разговор принимал тот неприятный оборот, которого я всегда стремилась
избежать. В последнее время он все чаще возвращается к этой теме. Я поняла,
что мысль о старости становится манией, идефикс, и всегда старательно
избегала этой темы.
Иногда он так устало и тоскливо смотрел на меня или вздыхал, думая, что
я не слышу его, а я все-таки слышала, видела, и сердце мое сжималось от
боли. Плакать я не смела. Он терпеть не мог слез и становился злым и
жестким, как хирург в операционной. Ведь все равно с этим ничего нельзя
поделать. Оставалось молчать.
Мы шли по направлению к моему поселку. Ветер дул сбоку. А он все
говорил о своих предчувствиях. Он почти никогда не делал логических выводов,
не выдвигал точных, строго обоснованных предположений. Он говорил только о
чувствах. Он все ощущал как часть удивительного ансамбля жизни. Я всегда
останусь благодарной ему за эту потрясающую способность чувствовать, которая
была сущностью его гениальности.
Дорога тянулась и тянулась, ветер то ослабевал, то вдруг нарастал, небо
над нами горело, мерцало и переливалось, снег в полях за черными обочинами
темнел и темнел. Он говорил, какая нам привалила удача. Необыкновенная,
потрясающая удача. Вещество обладало чудесными свойствами. В нем таилась
грозная разрушающая сила. В нем было еще что-то, о чем мы могли только
догадываться.
"Нужно пробовать, - говорил он, - нужно смелее пробовать. Мы должны
стать эмпириками, слепыми эмпириками, которые владеют единственным орудием
исследования - методом тыка".
Ветер развевал его шарф, от холодного воздуха порозовели щеки, взгляд
сделался пронзительным и чистым. Я любовалась им, его задором и энергией, он
казался мне юношей, совсем-совсем молодым.
И вот здесь, в эту минуту, мы увидели седого пса. С трудом различимый
живой комок полз по темному снегу. Никто не крикнул нам - уйди, никто не
предупредил, что с этой минуты для нас начнется другая, сложная и запутанная
жизнь.
Мы остановились. Пес прополз несколько метров, приподнял голову и слабо
заскулил. Возможно, у него была парализована нижняя часть тела или он просто
очень сильно ослабел от голода и холода. Мы спрыгнули в кювет и взобрались
на, снеговое поле. Какой это был жалкий зверь! Это был неповторимо жалкий
зверь! Глаза его гноились, шерсть местами облезла, обнажив кровоточащие
язвы. Эта немыслимая грязно-белая шерсть вызывала тошноту. Когда мы подошли,
он уже не мог поднять голову, упавшую на передние лапы. Только изредка
взмахивал похожим на мокрую мочалку хвостом. Мне сразу захотелось уйти. "Он
больной", - сказала я и отступила. "Нет, он не болен. Это старость. Смотри и
запоминай. Это я, это я сейчас так ползу по жизни".
Я возмутилась. Не помню точно, что я ему сказала, но там были слова:
"ханжество", "лицемерие" и еще что-то довольно обидное.
"Вы посмотрите на себя, - говорила я. - Прекрасно одетый, упитанный,
розовый, с молодыми глазами человек оплакивает свою горькую судьбину.
Смешно!"
"Не смешно, а грустно, - сказал он, - я чувствую себя именно таким вот
несчастным псом. А как я выгляжу, это совсем другой вопрос".
Затем он наклонился и поднял собаку. Мы повернули назад, к институту.
Он нес собаку на руках, крепко прижимая ее к груди.
В лаборатории он сам вымыл и вытер ее, обработал язвы заживляющим
раствором Флемминга. Я только ассистировала. Когда пес был накормлен и
устроен в лучшей камере вивария, ему была сделана инъекция слабого раствора
нашего препарата.
"Я сам буду делать уколы, - сказал он. - Опыты с этой собакой я проведу
своими руками. Я чувствую, что она недаром попалась на моем пути".
Он, как всегда, оказался прав, хотя поначалу я думала, что пес
подохнет. Когда я пришла на другой день в виварий, Седой пластом лежал в
своей клетке. Он не отзывался на оклики, не реагировал на еду и питье. Уколы
тем не менее продолжались.
А уже через неделю Седой приветствовал пас веселым лаем, бросался на
грудь и норовил лизнуть прямо в лицо. Это было поразительное превращение! К
собаке вернулись здоровье, и сила, и веселость. Мой друг был счастлив, его
переполняла сдержанная гордость, тихое торжество.
Конечно, многое в этом успехе зависело от Случая, обязано Случаю,
рождено Случаем. Но ведь и Случай дается только тем, кто его заслуживает...
Особенно поразительной была полнота выздоровления Седого. У него даже
восстановились какие-то старые, угасшие рефлексы. Например, стоило включить
электрический свет, как пес бросался к миске с едой. Эта реакция появилась
только на десятый день лечения препаратом "А1", и шеф сказал, что легко
может объяснить поведение пса. По его мнению, пес когда-то жил в темной
комнате или передней, где свет включали только перед его кормлением.
Затем Седой начал проявлять особый интерес к детям. Малыши редко
появлялись на территории нашего института, но все же иногда родители
приводили ребятишек посмотреть мышей, крыс, обезьян. Заодно дети
демонстрировали сотрудникам института свои таланты. Декламировали стихи,
отвечали на каверзные вопросы взрослых или красноречиво молчали, уцепившись
за юбку матери или брюки отца. Последнее было наиболее распространенной
формой их публичных выступлений. Чаще же всего они возились с Седым. Пес в
это время уже получил полную свободу и с независимым видом разгуливал по
двору.
Однажды, наблюдая возню детей и собаки, мой друг сказал, что Седой
ведет себя как щенок. Это замечание поразило меня. Действительно, ведь
Седому было не меньше семи-восьми лет, а прыгал и тявкал он, как
семимесячный. Очевидно, там, где он вырос, было много детей, он к ним привык
и любил их.
"Он впадает в детство", - заметил мой друг, и я сказала, что я тоже
хотела бы впасть в детство. Помню, что он посмотрел на меня внимательно и
долго и ничего не ответил.
Всем нашим подопытным объектам мы вводили препарат "А1". Я сейчас не
могу без содрогания вспомнить всех этих подыхающих от старости, болезней и
увечий крыс, мышей, свинок.
"Все, - сказал однажды мой друг, - кончаем... Все ясно", - добавил он.
А что, собственно, было ясно? Препарат восстанавливал здоровье? На этот
вопрос трудно было ответить определенно. Статистика показывала, что только
пятьдесят процентов животных возвращались в норму. А остальные погибали.
Но что-то с ними все же происходило. Но это что-то было таким очевидным
и одновременно неуловимым... Мы долго ломали голову, как определить
состояние, в котором оказывались наши животные после лечения препаратом
"А1".
"Они молодеют", - говорила я, а шеф, ядовито улыбаясь, указывал мне на
седину нашего пса и склеротические прожилки в глазах. "Они глупеют", -
утверждала я, и мой друг неодобрительно качал головой. Это была явная
клевета на наших веселых и сообразительных животных.
"У них восстанавливается память", - говорил он, и это было похоже на
истину. По всем признакам сильнее всего и резче всего наш препарат влиял на
восстановление памяти, на воскрешение забытых рефлексов молодости.
Затем случилось несчастье. Погиб Седой, погиб в отчаянной, мужественной
схватке, спасая жизнь нашему сотруднику. У нас в виварии расположен большой
обезьянник, в котором среди множества макак, мандриллов и прочей обезьяньей
мелочи содержался огромный яванский орангутанг. У него было отдельное
помещение, снабженное надежными запорами. И все же, несмотря на сторожей и
замки, а может быть, именно благодаря им, обезьяна сбежала. Все были слишком
уверены в принятых мерах безопасности. А оранг удрал и скрылся в
заповеднике, благо до леса рукой подать. Изредка зверь возвращался в
виварий, оставляя после себя растерзанные тушки кроликов и перья птиц. Не
знаю, что его тянуло обратно, но перепуганные сторожа потребовали либо
выловить обезьяну из заповедника, либо снабдить их огнестрельным оружием. В
тот же день, когда были выданы винтовки, оранг напал на одного из сторожей,
и плохо пришлось бы старику, не окажись рядом Седой. Пес бросился на спину
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг