М.Емцов, Е.Парнов
Только четыре дня
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
На работе он думал о письме, пытаясь угадать, что она пишет ему, и
смутно надеясь на что-то, о чем не хотелось признаваться даже самому себе.
Конечно, он знал, что и на этот раз она телеграфным стилем расскажет ему о
куче дел, о каких-то необыкновенных и очень романтичных людях, о далеких
городах, электростанциях, тайге или приемах на "очень высоком уровне".
Наверное, и в этом письме она, как всегда, обругает главреда и похвастается,
что кому-то здорово натянула нос.
Хорошо, что у него отдельный кабинет и только Опарин и Морган могут
видеть бездельничающего человека, сосредоточенно разглядывающего пустой
потолок. Но и они не замечают его. Они тоже глядят куда-то в затуманенную
даль. Второв переводит взгляд с портретов на стеллажи со всевозможными
справочниками, на вычерченные тушью аминокислотные цепочки, на вытяжной шкаф
и аналитические весы в углу. Все это настолько знакомо и привычно, что вряд
ли фиксируется мозгом.
Второв вздрагивает. Ему кажется, что обитая зеленым дерматином дверь
начинает надвигаться на него. Он мгновенно возвращается к действительности и
кричит:
- Я же просил никого ко мне не пускать! Я занят. Вы понимаете? Занят!
- Вас просит к себе Алексей Кузьмич, - доносится из-за чуть приоткрытой
двери. - Простите, пожалуйста...
Второв медленно вылезает из глубокого кресла и проходит к себе в
лабораторию. В углу комнаты у осциллографа сидит Виталик. Над его склоненной
спиной мигает голубой экран, перечерченный жирной белой синусоидой.
Лаборантки возятся со стеклом. Всё в порядке. Все на своих местах. Он еще
минуту медлит, потом решительным шагом пересекает лабораторию и выходит в
коридор.
В директорском кабинете, как всегда, тихо и уютно. Со стен озабоченно
смотрят портреты. На портрете Каблукова лопнуло стекло, и линия излома
пересекла правый глаз, придав чудаковатому академику удалой пиратский
прищур. Маленький письменный стол в самом дальнем конце комнаты утопал в
бумагах. Перед ним раскинулся необъятный, как море, нейлоновый ковер с
навеки застывшими извивами волн.
Алексей Кузьмич приветливо помахал рукой и предложил сесть. Ковер
немного отвлек мысли Второва от письма, которое лежало дома на столе,
придавленное тяжелой малахитовой пепельницей. Кузьмич велел прибить ковер по
четырем углам, чуть подвернув обращенный к двери край. Входящий обычно этого
не замечал и, спотыкаясь, делал несколько стремительных и плохо управляемых
шагов по направлению к директорскому столу. Более экспансивные личности
влетали на четвереньках прямо под стол. Старик собирал кожу лба в удивленные
складки и выражал им самое искреннее сочувствие. Говорили, что Кузьмич очень
любил, когда спотыкались сановитые академики и дородные доктора наук.
Извлекая очередного катапультировавшего сотрудника из корзинки для бумаг, он
проникновенно приговаривал ласковые слова утешения. Первое время ковер
действовал безотказно. Каждый, кто врывался в кабинет разгоряченным и полным
желания "показать им", проходил легкую успокаивающую встряску. Постепенно о
ковре узнали и научились его обходить. Только желчные холерики с
неуравновешенной психикой по-прежнему попадались в ловушку.
Второв заметил, что директор что-то доверительно говорит ему. Лицо
Алексея Кузьмича оживленно двигалось.
- ...Кстати, я уже оформил все документы. Можете выезжать хоть сейчас.
Голубой конверт, исчез из мыслей Второва.
- Мне очень жаль, что Аполлинарий Аристархович... - медленно сказал он.
Директор сочувственно закивал. - Такой выдающийся биохимик, в расцвете
сил... Директор издал звук, средний между "да" и "та", и передвинул бумажку
с печатью на край стола, ближе к Второву.
- Но знаете, - устало сказал Второв, - мне совсем не хочется
ввязываться в это дело. Моя лаборатория на полном ходу, дает нужную
продукцию... Нейроструктуры второго порядка почти в наших руках. Еще
немножко поднажать, и тема будет закончена. На кой же черт, извините за
грубость, я полезу в чужой институт? У Аполлинария Аристарховича была своя
школа, наверное и достойные заместители найдутся. Почему я должен свалиться
людям как снег на голову? Это, во-первых, не в моих привычках, а во-вторых,
только повредит делу. Я же для них варяг как-никак. Пока буду обживаться,
притираться, пока леоди ко мне привыкнут, уйма времени пройдет. Нет уж,
пусть лабораторией заведует кто-нибудь из учеников Кузовкина.
- Ну, батенька, - сказал Алексей Кузьмич, - все это несерьезно.
Работать там будете временно и по совместительству. Это каких-нибудь две-три
поездки в неделю. И то на первых порах. Коллектив там хороший, нечего вам к
нему притираться. Уж не считаете ли вы себя этаким наждачным кругом,
жерновом? Работа интереснейшая, увлекательная. Есть темы, связанные с
космической биологией, из-за чего, собственно, вы и приглашаетесь. Кто же,
если не вы... Ваша кандидатура, дорогой, всех устраивает. Президиум горячо
ее одобрил. А кроме того...
Директор вытек из-за стола и бесшумно прошелся по кабинету. Он присел
на ручку кресла и склонился к самому уху Второва. Тот почувствовал, как
вокруг него забили большие и малые фонтанчики горячего доверительного
сочувствия.
- Вы посмотрите на себя, батенька, - говорил Алексей Кузьмич. - Ваши
вторичные структуры вам очень нелегко даются, что я не вижу... Я давно
заметил, что вы еле тянете. Хотели предложить отдых, курорт, санаторий, но.
зная вашу одержимость... Вы ведь и там будете работать, пока не добьетесь
своего? Ну вот видите! Все вполне понятно. Я так, собственно, и подумал. А
эта работа вас немного отвлечет. Другие леоди, другая обстановка... Институт
расположен рядом с Окским заповедником. Места восхитительнейшие. Воздух,
лес, тишина. Аполлинарий Аристархович умел устраивать такие дела. Если
создавал лабораторию, то или на самом Олимпе или на подступах к нему. Любил
жизнь! Что там уж говорить...
Алексей Кузьмич вскочил и, сунув руки в карманы, покатился по
нейлоновым волнам. Второв с интересом наблюдал за директором.
- Забавный человек был Аполлинарий Аристархович, - г. сказал, покачивая
головой и ухмыляясь про себя, Алексей Кузьмич. - С чудинкой. Особливо в
последнее время. Как-то, помню, совсем недавно мы собрались в нашем
академическом доме. Народ в основном пожилой, старики да старушки, несколько
молодых жен - свои люди, одним словом. А Павел Афанасьевич Острословцев,
почтенный наш академик, весьма охоч анекдоты рассказывать. Рассказывать-то
он их любит, да склероз подводит и все время старик нить теряет: то конец
анекдота не расскажет, то упустит основное слово, в котором вся соль... Стар
уж очень он сейчас стал. Кузовкин слушал все эти "эээ, как его... ну, вы
знаете... помните, как оно...", да и говорит: "Бросьте вы мякину тянуть,
послушайте лучше меня". Бесцеремонный он был человек, но... говорят, добрый.
Да, вот так и говорит: "Послушайте лучше меня, я сейчас вам Большую
энциклопедию буду читать... на память". Хе-хе. Все мы, присутствующие,
замолкли и на него уставились. Народ пожилой, нужно признаться,
склеротический, не то что энциклопедии, иногда своего адреса не помнит, и
тут на тебе, такое заявление от своего собрата-старика. Кузовкину тогда
шестьдесят с небольшим исполнилось. Ну, при общем смехе и подшучивании
достает Аполлоша с нижней полки потрепанный том Большой энциклопедии за
номером двенадцать и протягивает хозяину дома - дескать, следите. Коль
ошибусь, под стол полезу. Да! И пошел чесать, и пошел... Одну страницу,
вторую, третью... На седьмой мы остановили: хватит, говорим, давай
вразбивку. И ведь что поразительно - ни разу не сбился! Точно вам говорю -
ни разу не ошибся!
- Не может быть! - улыбнулся Второв.
- Вот вам и "не может". Я свидетель! - Кузьмич вновь приблизился к
креслу и зашептал: - С хозяйством такого человека просто из чистой
любознательности следует познакомиться. И напрасно вы, дорогой мой,
упираетесь... В общем, я не принимаю вашу риторику за отказ. Согласитесь,
батенька, отдых от работы заключен в работе. Конечно, в работе другого рода
и стиля, разумеется, но в работе.
Второв подумал, что сегодня день, пожалуй, потерян. Завтра он вообще не
придет в институт. Послезавтра...
- Хорошо, - сказал он, пробиваясь сквозь завесу уговоров. - Хорошо.
Поеду. Посмотрю... Но... ничего не обещаю.
- Вот и расчудесно, милый. Поезжайте... Не забудьте документики. И
поезжайте себе с богом.
...Окно вертолета было покрыто мелкой сеткой поверхностных трещинок.
Второв видел, как в маленьких неправильных многоугольниках проплывают
зеленые и рыжие пятна земли. Красные и голубые крыши медленно перемещались к
юго-западу. Вертолет сделал поворот и пошел над узкой и четкой линией,
отсекавшей пышный желтый квадрат поля от синего пятиугольника леса.
- Заповедник, - сказал кто-то.
Второв наклонился к стеклу. Синие волны леса, накрытые прозрачной
дымкой испарений, катились на северо-восток. Второв представил себе, как
влажно и сумрачно должно быть под такой плотной лиственной крышей. Нога
пружинит в мягкой, податливой подушке мха, и шумит-поет ветер, раскачивая
высокие сосны. Он подумал, что уже сто лет не был в лесу просто так, чтобы
дышать, смотреть и слушать. И вдруг с тревогой опять вспомнил о письме.
Второв увидел это письмо, как только проснулся. Мать заботливо придавила его
тяжелой малахитовой пепельницей, чтобы порывистый ветер, залетавший в
раскрытое окно кабинета, не унес голубой конверт.
Второв вскочил, торопливо сделал несколько приседаний, пытаясь прогнать
вязкую и приторную, как патока, дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво
зовущую назад в теплое небытие сна. Он взял письмо и подошел к окну. Раскрыл
створки. Глубоко вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук.
Хорошо и давно знакомый почерк - буквы похожи на баранки.
Жена ушла от него через год после свадьбы и больше не возвращалась, но
письма присылала регулярно, раз в два-три месяца. Они были разными, эти
конверты, надписанные ее уверенной рукой. Одни скучно официальные - только
адрес и марка, другие - многоцветные и яркие, с видами Кавказа и Крыма.
Иногда приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги с
пестрыми экзотическими марками и множеством черных и красных штемпелей или
маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони, хранившие
слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем ясно говорил, что они долго
тряслись в почтовых мешках, навьюченных на верблюдов, кочевали на
автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак раздавленной сигареты
плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты были разными, и шли
они из разных мест. Но содержание белых, серых и зеленых листков почтовой
бумаги казалось удивительно однообразным. Она всегда писала только о себе.
У Второва за время их пятилетней переписки сложилось твердое убеждение,
что он знает двух совершенно несхожих женщин. Одна - вздорная, мелочная,
неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая - та, что писала
письма, - ослепительная, жизнерадостная, искательница приключений. И каждый
раз та, другая, вызывала в нем глухую тоску по неведомой ему яркой и острой
жизни, полной разнообразия и неожиданностей.
Письма ее он обычно читал на ночь, когда выдавалась свободная от работы
минутка, и во сне ему являлись длинноногие мужчины в смокингах, с
пистолетами и сигарами, и красивые женщины в ковбойках, с геологическими
молотками в руках. Она же ему не приснилась ни разу.
Второв еще раз вздохнул и отложил конверт в сторону. Пусть подождет до
вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то, что при
этом думала. А сейчас читать письмо нельзя, никак нельзя, иначе весь день
пойдет насмарку.
Второв пошел в душ и, закрыв глаза, подставил лицо холодным упругим
струям. Потом он долго брился, оттягивая бледную кожу на щеках н выдвигая
вперед подбородок, чтобы лучше выбрить складки.
Потом мать позвала его завтракать, и, увидев ее старую, в морщинках и
коричневых пятнышках руку на белой пластиковой филенке двери, Второв
вспомнил, что давно собирался что-то сделать для матери, но забыл, что
именно.
Темная жидкость, похожая на нефть, медленно съедала белизну чашки, пока
не остался только узенький просвет между золотым ободком и дымящейся
поверхностью кофе. Мать опустила сахар. Второв смотрел на ее распухшие от
подагры пальцы и мучительно пытался вспомнить, что же он все-таки хотел
сделать для нее.
Так и не вспомнив, он подвинул к себе чашку и развернул газету. Бумага,
пахнущая краской, шуршала и трещала, как перекрахмаленная рубашка.
Просовывая под газетой руку, Второв на ощупь брал бутерброд и запивал его
горячим, обжигающим язык, кофе. Для этого ему приходилось поворачивать
голову направо, чтобы пар не застилал строчек. Когда очки запотели, он
опустил газету и встретился с ласковым, чуть насмешливым взглядом матери.
- Когда придешь-то?
Второв пожал плечами. Мать вздохнула. Унося поднос, она сказала:
- Ты уж совсем переселился б туда... Второв еще раз пожал плечами.
Спускаясь по лестнице, он видел яично-желтый цвет перил, серые
треугольнички на полимербетонных ступенях, выцарапанные мальчишками короткие
надписи на стенах. Во дворе у подъезда стояла его машина. Он посмотрел на
пыльный радиатор и поморщился. Взял из багажника тряпку и медленно провел по
боку кузова. В блестящей полосе отразились его ноги, темный асфальт и
неопределенной формы зеленое пятно - должно быть, дворовый сквер.
............................
Неожиданно Второв понял, что все это время думает только о письме,
оставленном на столе в кабинете.
А, будь ты неладно! Второв подумал, что он, в сущности, мягкий,
слабовольный человек, который просто не в силах справиться со своим
чувством. У него не хватает воли, вот в чем дело. Или, может быть, наоборот,
он сильный, цельный человек, который обречен на одну-единственную страсть. И
здесь уж ничего не поделаешь.
Он однолюб, это очевидно. И никто не имеет права упрекнуть его в
отсутствии воли. Даже он сам. Он будет думать о письме Вероники до тех пор,
пока этот вздрагивающий, вибрирующий вертолет не развалится в воздухе и не
придется поневоле приостановить всяческие размышления.
Резиденция Кузовкина в известной мере отражала сложный внутренний мир
этого человека. Он называл себя академиком-эклектиком, и чудачества его
вошли в поговорку.
Второв с недоумением и досадой рассматривал огромную поляну, где,
подобно большим и причудливым грибам, стояли корпуса Института
экспериментальной и теоретической биохимии. Башни, полусферы и параболоиды
были разбросаны па зеленой траве с детской непосредственностью. Бетон,
стекло, алюминий, пластмасса... и рядом - фанера, обыкновеннейшая фанера.
Целая стена из десятимиллиметровой фанеры.
Второв неодобрительно покачал головой.
"Школьный модернизм, - подумал он. - Показуха наоборот, антипоказуха...
Кому все это нужно?"
Второв не любил Кузовкина. Ему довелось слышать покойного академика два
раза на конференциях, и тот ему не понравился. Он был громогласен и
самоуверен.
- Я ничего не знаю, но все могу! - кричал Кузовкин с трибуны на
физиков, выступивших с критикой его теории субмолекулярного обмена веществ.
Он действительно мог многое, но не все. Старость и смерть и для него были
непобедимыми противниками.
Второв вздохнул и посмотрел вверх.
"Тихо-то как! Тихо... Лес остается лесом, даже детскими кубиками его не
испортишь".
Хлопнула дверь. Из сооружения, несколько напоминавшего плавательный
бассейн, вышли сотрудники в белых халатах. Двое несли длинный ящик с
открытым верхом, оставляя на траве топкий след из опилок. Они пересекли двор
и вошли в домик, похожий на железнодорожную будку.
В небе плыли пышные, словно мыльная пена в лучшей московской
парикмахерской, облака, пахло соснами. Мягкий, чуть влажный ветер приятно
ласкал кожу. Второв подумал, что, пожалуй, не зря он сюда приехал, хоть
чистым воздухом подышит.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг