Я хотел было извиниться за свой нереспектабельный вид, но в это время
кто-то подошел сзади и взял меня за подбородок.
- Красавчик, хочешь абсента?
Я повернулся: передо мной стояла отвратительная старуха, со сморщенной
шеей и головой, покрытой редкими седыми волосами, сквозь которые
просвечивала желтая кожа.
Видя мою растерянность, она повисла на моей шее и хрипло захохотала.
- Как приятно прикоснуться к чему-нибудь новенькому и свежему!
Я рванулся в сторону, но в это время другой, глубокий грудной женский
голос произнес.
- Леззи, перестань шалить. Еще не все познакомились с этим господином.
Та, которую звали Леззи, нехотя меня отпустила и, хныкая, отошла. Ко
мне стали подходить мужчины и женщины и представляться.
- Грегор, капитан в отставке, - сказал юнец с разболтанной походкой.
- Лили Понс, графиня.
- Кроквуд, Джеймс Кроквуд, чемпион по шахматам.
"Чемпион" - дама лет сорока-сорока пяти, одетая в широко
декольтированное черное платье с бриллиантовой брошью, с достоинством мне
поклонилась. "Кармеллой" оказался молодой простоватый парень, у которого все
время подергивалась правая щека.
Это было сборище потерявших себя людей, чудовищный психологический
карнавал, где присутствовали оболочки, заполненные неизвестно откуда взятым
содержанием. Я вспомнил себя и Сэда и, взглянув на дергающуюся в танце
семидесятилетнюю Леззи, решил, что профессор Боллер меня пощадил. Во всяком
случае, эти не были в привилегированном положении.
Играла музыка. Я уселся за небольшой столик в сторонке и, как ребус,
решал про себя задачу: кто есть кто.
Ко мне подошел "Кармелла" и бесцеремонно уселся на колени.
Уже ожидая чего-нибудь подобного, я ничуть не удивился и даже не стал
парня сгонять. Просто, похлопав его по плечу, попросил:
- Не дурачься, милашка, здесь много людей.
- А мне наплевать, - сказал "Кармелла". - Ты меня любишь?
- Тебя - нет, - ответил я в тон. - Предпочитаю Леззи, она более
женственна.
- Эта гнусная старуха?
"Кармелла" захохотал во всю глотку, а отставной капитан подошел к нему
и изо всех сил ударил по лицу.
- Эй ты, рожа! Умей себя держать в приличном обществе.
"Кармелла", всхлипывая, сполз на пол, и стал жаловаться на то, что
раньше, как говорили "ей" папа и мама, мужчины и в помыслах не поднимали
руку на женщин.
- Господин Сорран, можно пригласить вас в нашу компанию?
У буфета стояли "чемпион по шахматам", "графиня", "специалист по
истории музыки" и еще две молодые девицы, профессию которых я забыл. Я
подошел, и мне налили коктейль, но прежде чем я успел поднести его к губам,
одна из девиц, тощая, маленькая блондинка, быстро выхватила его у меня и
первая сделала глоток.
- Спор, конечно, пустяковый, - обратился ко мне "профессор". - Но все
равно, нас интересует ваше мнение. Госпожа, простите, господин Джеймс
Кроквуд утверждает, что всякая болтовня о машинах, играющих в шахматы,
лишена смысла. Что есть какая-то высшая материя, которая управляет
творчеством шахматиста. Он просто не знает, как эта материя называется.
Говорит, забыл. Может быть, вы помните?
- А вы, профессор, разве не знаете, что управляет творчеством
композитора?
- О, я, конечно, знаю! Душа!
- Вот видите. Значит, душа, или как вы там ее еще назовете, является
той субстанцией, которая направляет движение мысли по определенному руслу. В
зависимости от того, как устроена эта субстанция, которую привыкли называть
душой, человек может быть либо шахматистом, либо композитором, либо, как вы,
историком музыки.
"Чемпион" громко расхохоталась, и ее пышная грудь заколыхалась над
черным платьем.
- Чепуха! В наше время говорить о душе, все равно, что лечить болезни
заклинаниями. Порядок обработки информации - вот что важно!
Некоторое время я стоял растерянный.
- Но ведь вы сами утверждали, что есть в шахматном творчестве какая-то
материя!
- Вот именно. Но не душа. Я просто забыл, как это называется.
- А разве это важно - название? - спросил я ее в упор.
Она задумалась и вдруг произнесла что-то, что никогда не сказал бы
Джеймс Кроквуд.
- Когда тебя любят, тогда можно говорить о душе... А когда...
Она прикрыла глаза и умолкла.
Ко мне подошла вторая блондинка и ни с того ни с сего начала хихикать.
Я решил, что она пьяна, и на всякий случай тоже улыбнулся, осторожно тронув
ее за плечо.
- Вы, конечно, забыли, что я Катарин!
- Вы - Катарин?
- Конечно! И вы забыли, что я вас просила всегда помнить свое имя.
- Боже мой, - прошептал я. - Бедная, как часто нам приходится
путешествовать вот так...
- Давайте выпьем...
Она начала размешивать коктейль, а в это время в другом углу салона
кто-то опять бил "Кармеллу", и он по-прежнему повторял, что раньше мужчины
обращались с прекрасным полом деликатнее.
- Нет, душа, это не то слово... Черт возьми, как же это я забыл?
"Профессор" в это время занялся худенькой блондинкой, которая ему
напевала сиплым голосом мелодии, а он пытался угадать, кто их сочинил.
- Это - Вебер, "Волшебный стрелок"! "Сорока-воровка"! "Первая"
Шенберга! Альбенис, точно Альбенис, "Наварра"! Милочка, да тебе работать не
медицинской сестрой, а петь в опере!
"А может быть, какая-то часть ее и поет в опере?" - подумал я.
- Катарин, пойдемте вон туда, к столику, я хочу вас о чем-то спросить.
Блондинка, прижимая стакан к груди, покорно пошла за мной.
Мы переступили через старуху Леззи и "Кармеллу", которые неистово
возились на полу. На столе сидел "отставной капитан" и судил этот
отвратительный бой. Затем пришлось протискиваться сквозь компанию,
собравшуюся вокруг "графини" Понс. Она вещала:
- И они сейчас болтают о нравах! Конечно, наш век был по-своему
безнравственным. Но зато мы не боялись смерти. Сейчас безнравственность
проистекает из страха, из-за неуверенности в завтрашнем дне; из-за того, что
всего много, но ничего нельзя иметь; из-за изобилия искусственных чувств и
наслаждений, которые можно получить, опустив монету в автомат...
- Катарин, постарайтесь заставить себя и вспомните, с чего все
началось?
- Со мной?
- Да, с вами. И для чего все это?
Она поставила стакан на столик, положила руку на лоб и закрыла глаза.
- Это был яркий, солнечный весенний лень. Нет, не так. То было другое.
Яркий день - не мой. Он чужой... Наоборот, тогда было пасмурно и был вечер.
Студия только что закрылась, и Хадзава, который работал над "Двумя
веронцами", сказал Катарин, что она для роли Сильвии не подходит и что
вообще она уже ни на что не годится... Да, это было именно так... Помню, я
долго шла между гигантскими павильонами по территории киностудии, и мне даже
не было страшно, что среди этих мрачных безжизненных громад иду я,
маленькая, совсем ничтожная киноактриса, которая уже никому не нужна.
Поначалу даже было весело...
Помолчав, она открыла глаза и посмотрела на меня исподлобья.
- Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я пошла к кафе "Кранск", или
на бульвар "Гретта", или еще куда-нибудь... Ничего подобного. Я пошла к
полковнику Р.
Я вздрогнул. Опять этот Р. Он, как злой рок, как судьба, следует за
всеми этими людьми.
- В доме Р. меня приняла его жена, очень милая, сердечная женщина,
которая нисколько не удивилась моему приходу. Она сказала, что Р. придет
через полчаса и что я, если хочу, могу его подождать. У них такие милые
дети. Помню, девчушка лет пяти играла на фортепьяно, смешно шевеля губами в
такт с каждым ударом пальчика, а старший мальчишка что-то мастерил в
соседней комнате и иногда искоса поглядывал в мою сторону. "Значит,
решились?" - спросила меня госпожа Р. "Да". - "И правильно сделали. Это
совсем не страшно, а заработок хороший". - "А что это за испытания?" -
"Право, не знаю. Какие-то уколы, а после очень тщательные медицинские
исследования". - "А это больно?" - "Что вы! Я с этим никогда не расстаюсь".
Она подошла к тумбочке и вытащила шприц. При мне она сделала себе укол в
ногу и улыбнулась. Я подошла к маленькой девочке и стала играть вместе с
ней. Так мы играли на фортепьяно, пока не пришел Р. Он тут же мне выписал
чек на крупную сумму и дал адрес человека, с которым я должна была
встретиться на следующий день. На следующий день я встретилась с профессором
Бодлером. А дальше пошли испытания.
- Какие? - спросил я.
- Уколы.
- Ну и...
- Ничего особенного. Впрочем, - она смущенно улыбнулась, - впрочем, я,
кажется, влюбилась в Боллера, а он - в меня. А что было дальше, я не очень
хорошо помню...
- И правильно делаешь, что не помнишь...
Боллер склонился над нами, теперь его лицо было суровым и
сосредоточенным.
- На сегодня хватит, Пэй.
17
Я не очень хорошо себе представляю, что такое быть "самим собой", но
мне кажется, что при любых изменениях в общественном положении или в роде
занятий у человека все же остается что-то совершенно неизменное, нечто более
важное, чем его внешний облик, который важен только для полиции.
Я знаю немало случаев, когда на протяжении очень короткого периода
жизни мои хорошие знакомые несколько раз "меняли себя". Иногда это
диктовалось изменениями по службе, иногда - изменениями в семейной жизни,
иногда причинами, которые вообще никто не мог обнаружить. Как бы то ни было,
для окружающих люди меняются по несколько раз за свою жизнь. "Я" же у
каждого всегда остается неизменным. Его лишь прячут так глубоко и так
тщательно, что о его существовании можно говорить лишь как о маловероятной
гипотезе. Недаром какой-то крупный христианский священник говорил, что
искренне можно исповедоваться только самому себе, да и то про себя.
Как и большинство людей нашего времени, я всегда был заядлым
материалистом, и меня волнует не проблема "я" в ее словесном выражении. Я
просто хочу знать: что происходит с материальной сущностью человека, если
хотите, с его атомами и молекулами, когда он, скажем, из твоего друга
внезапно превращается в заклятого врага?
С особой остротой я задал себе этот вопрос, когда увидел одноглазого
Рисдера Куинса чертящим на земле какие-то формулы. В этот день дул сильный
ветер, сосны буквально стонали, и он не только не услышал, как я подошел к
его скамейке, но даже не обратил внимания на мой оклик, и только, когда я
приблизился вплотную, поднял на меня свой единственный правый глаз и
произнес:
- Схема Боллера очень простая, и поэтому неверна. Я оторопел: Куинс -
Боллер и формулы!
- Как дела с глазом? По-прежнему голубой свет? - спросил я, чтобы
выиграть время для размышлений.
- Черт с ним, с глазом. Садитесь и давайте вместе подумаем, где
ошибается Боллер.
Я сел рядом. Рисдер тщательно ногой стер то, что было написано раньше,
и из-под его палочки появились следующие строки:
Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Рисдер)
Я (Сэд) = Инф (Сэд) + Созн (Сэд)
Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Сэд)
Я (Сэд?) = Инф (Сэд) + Созн (Рисдер)
- Это схема, - начал Куинс. - Мое "я" и соответственно "я" Сэда можно
представить как сумму двух слагаемых; запас информации и сознания, которое
эту информацию обрабатывает. Не следует думать, что это сознание у всех
людей одинаково. Я, например, думаю, что информация организует сознание, и
если, скажем, к информационным запасам Рисдера присобачить сознание Сэда, то
еще неизвестно, получится ли что-либо путное. Вы понимаете?
Теперь я понял. Передо мной был не Рисдер Куинс, а Сэд, вернее,
"механизм обработки информации" Сэда!
- Вы пишете какую-то чертовщину! Перемещаете слагаемые, как вам
заблагорассудится, как будто это предметы!
Он поднял на меня свой единственный глаз, который сейчас выражал
беспредельное удивление.
- Боже мой, Пэй, и вы до сих пор не поняли этих штучек? Да будь начало
Рисдера, то есть его информационное слагаемое доминирующим, я бы вам сейчас
набил морду за несообразительность.
- И вас это нисколько не страшит?
- Меня? Что вы! Меня это чертовски занимает! Иначе, какой же я тогда
ученый!
- Но ведь вы...
- Я, я, я! Что - я! Я наблюдал за собой, за вами, за Рисдером, за Голл,
за тем же Боллером и понял, что здесь одной арифметикой не обойдешься. Вы
помните, как Боллер обучал машину, которая сначала была моделью
новорожденного ребенка?
Рисдер, или Сэд, или, черт знает кто это такой, на секунду задумался.
Затем он доверительно мне сказал:
- Мне кажется, что Боллер докопался до того, что это за "машина",
которая обрабатывает информацию. Докопался и научился пересаживать ее в
башку кому угодно. Вроде пересадки живых органов...
- Но он же ничего подобного не делает!
- Не делает? А нейтрино? Я обалдел.
- При чем здесь нейтрино? - беспомощно пролепетал я.
- Разве я вам не рассказывал про наши испытания?
- Мне все толкуют про эти испытания, но я ничего не могу понять.
- Батенька, да вы не знаете самого главного! Хорошо, я вам расскажу,
что было с одной подопытной дамой. Она была неплохой актрисой, но у нее
что-то не ладилось с продюсером. Сами знаете, как у них там, в кино. Японец
ее выгнал, и она нанялась к доктору Крюгге, где в то время работал и Боллер.
И когда этой актрисе стали давать хлор-тридцать семь, она стала меняться на
глазах. До этого тупая и бездарная в каких бы то ни было точных науках, она
вдруг заговорила с нами таким языком, что мы просто ахнули. Тогда мы сделали
контрольный опыт, и стали вводить ей вещества с другим характером
радиоактивного распада. Увы, ее научные способности постепенно начали
угасать, и она скоро вернулась к своему прежнему состоянию. Вот и подумайте:
ведь хлор-тридцать семь испускает не только бета-частицы, но и нейтрино.
Я был совершенно потрясен. Мне вдруг стал ясен замысел Боллера. Я знаю
теперь, для кого он старается.
У меня закружилась голова, и я встал, чтобы пройтись. Я пересек
березовую рощу, прошел невысокий кустарник и на горизонте увидел трубы
какого-то завода. Над ним висела сизая туча, которая была неподвижна и
неизменчива, несмотря на порывы сильного ветра. Я засмотрелся на это
удушливое облако и вдруг услышал недалеко слабый крик. Пробежав несколько
шагов по поляне, я снова углубился в кустарник и возле высокой старой сосны
увидел, как Сэд яростно избивал молодого "капитана в отставке" - того
самого, которого я вчера видел в салоне.
Я бросился на помощь несчастному "капитану", но опоздал. Сэд ушел,
оставив свою жертву под сосной. И только теперь до меня дошло: это не Сэд,
Сэд не мог быть таким зверем. Это был Рисдер в "оболочке" Сэда!
18
Полковника Р. я встретил на боковой тропинке. Он шел вместе с
профессором Боллером и что-то оживленно говорил. Завидев меня, Р. сначала
удивился, а после, как-то виновато улыбнувшись, поднял руку и воскликнул:
- Боже мой, это вы, Пэй!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг