на докучливую стихию. И даже старый клен, разбуженный от горьких дум
внезапной свежестью, по-молодецки пересыпит кроной. На дворе ни души, но
сколько жизни бушует в необузданных страстях меж стихиями и, бог весть, как
хочется ринуться в этот кавардак.
Я стою у окна. С пятого этажа моего добротного, сталинского покроя
помпезного дома, видно все. Внизу, на ветру, вижу площадь - большую,
роскошную, забранную в красный гранит и, может поэтому, а может еще почему,
названную "Красной". В строгом смысле это и не площадь вовсе, скорее
парковый ансамбль, разбитый у подножия великолепного архитектурного
сооружения, именуемого Домом техники.
В былые времена с восторгом, а ныне все чаще в раздумье, взираю я на
это удивительное творение рук человеческих, на это художественное
откровение, запечатленное в камне. Прекрасное штучное здание с колоннадами
и портиками утвердилось на мощном, из красного блочного гранита, цоколе,
очень высоком, с колотой фактурой на лицевой стороне. По существу это
настоящий дворец, как по внешнему так и по внутреннему убранству. При всей
своей насыщенности архитектурными изысками, самого решительного
градостроительного сталинского стиля - скульптурными группами,
символической лепниной, беседками и шпилями, всему зданию зодчие сумели
придать необычайную эстетическую легкость и элегантность. Доминируя, оно
как бы парит над парковой площадью, очерченное стройностью своих
монументальных силуэтов.
Дом техники, подлинный символ индустриального Донбасса, построили
военнопленные немцы и начертали на его могучих стенах крылатое напоминание
Ильича о том, что "Уголь - это настоящий хлеб промышленности". Немцы
трудились добросовестно, строили на века, не взирая на голод, неволю и
тоску по поруганной родине. Однако, что означает "на века" в нашем
разлюбезном отечестве ? Когда-то во главе Красной площади, что в городе
Луганске, красовалась старинная каменная церковь, с престолом от святителя
Николая Чудотворца Мирликийского. Недолго, конечно, красовалась, ибо что
там не говори, но красота - штука весьма и весьма неустойчивая. Вот стоял
себе храм Божий. При храме, за долгие годы, образовалось просторное, густо
поросшее зеленью кладбище. Там, под сенью южных акаций и кустов персидской
сирени, тихо покоились мощи бывших священнослужителей и прочих почтенных
мирян, удостоенных заслуженной чести быть погребенными на церковном
погосте, с надеждой на долгую молитвенную память.
Старые замшелые надгробные плиты своим печальным безмолвием едва ли
кому доставляли хлопот. Но вот церковь, как живое напоминание о вечности, о
суде Божием, постоянно нервировала советскую власть, бесила упрямством
храмовых куполов, не желавших склониться перед величием большевистских
идей. До чего же портили, как смущали революционный пейзаж нелепо торчащие
сквозь громадье пятилеток кресты колоколен. Тащить за собой в коммунизм эту
фабрику "опиума для народа", этот духовный бедлам было верхом легкомыслия.
Зачем дурачить прогрессивные массы сомнительными упованиями на Царство
Небесное, когда и здесь, на земле, вот-вот грядет рукотворная райская
жизнь. Поэтому самая гуманная и сердобольная в мире власть, со всей
пролетарской прямотой, методически применяла антирелигиозные санкции. Имея
целью полностью искоренить у советских людей дремучее подозрение о своем
божественном предназначении. Пуще того, на корню истребить саму надежду на
возможность бессмертия человеческой души.
Никольскую церковь взорвали до войны, в развеселые тридцатые. Вот уж
славные, решительные были времена. Столько извели собственного народа,
столько сожгли, разрушили и осквернили творений рук человеческих, что
храмом больше, храмом меньше - уже не имело никакого принципиального
значения. Большевистская идеология беспардонно исказила общественное
сознание, изуродовала критерии человеческой морали. Люди утратили
способность трезво осмысливать происходящее, разучились соизмерять цену
приобретений и переживать горечь потерь. Храм на поверку оказался хлипким,
рухнул в одночасье, как поверженный всадник. После взрыва враз покрылся
трещинами, завис на мгновение между небом и землей, как бы в растерянности,
и пал на потеху сынам дьявола. Вздрогнула матушка-земля, глубже просели
могилы наших соотечественников, то был плохой, очень недобрый знак.
В дни войны, по освобождению Луганска, на заброшенном церковном
погосте расчистили небольшую площадку и совершили братское захоронение
советских воинов, сложивших головы в боях за город. Благодарные жители
проводили героев в последний путь со всей подобающей торжественностью. Над
погребением возвели, убранную боевыми орденами, бетонную стелу.
Устремленная ввысь, героическая стела монолитно крепилась на широком
плоском портале со ступенчатой окантовкой, что придавало памятнику
классическую стройность и монументальность. Был в его силуэте, прочно
стоявшем на вольной луганской земле, запечатленный порыв в поднебесье.
Так случилось, что братская могила не вписывалась в смелые проектные
задумки прогрессивно настроенных, с позволения выразиться, советских зодчих.
Просто никак не совмещалась с предполагаемым оптимизмом грядущего паркового
ансамбля, выпячивалась, как прыщ на неудобном месте. У нас ведь всегда так:
стоит затеять что-либо выдающееся, сразу же будто из-под земли вырастают
препятствия, наваливаются непредвиденные сложности, только и выручает
мужество партийных решений. Высокие обкомовские придурки, верные своей
революционной закваске, не сморгнув глазом, круто поставили вопрос об
исполнении санкции. В самом деле, какие могут быть сантименты в преддверии
небывалой коммунистического благоденствия. Мог ли какой-нибудь другой народ,
окромя нашего, сформулировать сакраментальное - "раз пошла такая пьянка,
режь последний огурец". Памятник уничтожили ночью, тайком, стерли с лица
земли совершенно неожиданным образом. Никому в голову не могло прийти, что в
начале пятидесятых, фактически по свежей памяти, посмеют пройтись
большевистским накатом. Кто же мог догадываться, что конечная, благородная
цель не нуждается в беспокойном подборе и оправдании средств.
Жизнь человеческая - субстанция неожиданная, подчас жестокая, тут уж
ничего не поделаешь. Один из первых уроков жестокости был преподан мне,
несомненно, в те далекие дни. Дело в том, что наши ребячьи забавы в
большинстве своем проходили на заброшенном церковном погосте. Там мы
устраивали "войнушки", водили "казаков-разбойников". Мальчишки постарше
рубали свинчаткой монету. А те, кто совсем постарше, и не только мальчишки,
находили укрытие для недетских забав. Но никогда, в запале даже самых
азартных игр, шалости живых не посягали на покой павших воинов. Об этом
специально никто не договаривался, но территория памятника была для всех
неприкасаемой. Разве только очень маленькие детки, да еще голуби, любили
ранней весной потопать на теплом бетонном помосте, радостно давая знать
усопшим, что все в порядке, жизнь в городе продолжается.
Помню, отлично помню странное волнение, когда с соседским дружком
Володей Милявским отправился на разведку к предполагаемым руинам. Детская
фантазия, возбужденная зловещими слухами о гибели памятника, тщетно
силилась извлечь из собственного мизерного опыта возможную картину
разгрома. Однако надо знать виртуозность исполнителей. Вандалы сработали
молниеносно, словно под взмахом крыла бесноватого иллюзиониста. К нашему
приходу на месте братской могилы не было ничего, не было и в помине никаких
живописных развалин. Стояло ровное, стыдливо присыпанное песком пустое
место. И вот это, парализующее воображение "ничего", на месте, как
представлялось таинственном и героическом, сразило наповал наши неокрепшие
души.
Тогда, после страшной войны, мы исключительно остро ощущали цену
Победы. В полях еще ржавело не поднятое оружие, в городе стояли обожженные
каркасы разбомбленных кирпичных домов. Еще не отгоревали вдовы и матери,
еще не переставали надеяться и ждать, не принимая, не соглашаясь со списком
потерь. Еще близким эхом слышится, как на этом именно месте наши отцы
клянутся боевой верностью и обещают погибшим вечную память. Весь ужас
переживаемого потрясения происходил от того, что проступивший обман не
находил объяснения в нашем непорочном сознании. Акцию провели настолько
нагло и бесцеремонно, что мозги отказывались верить в случившееся. Впрочем,
удовлетворительного объяснения этому безумству нет в моей голове и поныне,
если такое объяснение в принципе возможно, без привлечения специальных,
очень патологических диагнозов.
Каждому понятно, что время лукаво. Скоротечен, неудержим образ мира
сего. По прошествии жизни почти любого человека остается пустое место. Но
какая-то разумная память, пусть не на века, пусть в пределах благодарности
одного поколения, должна же быть. Иначе любые разговоры о гуманизме, о
нравственности и морали превращается в обыкновенный фарс. Особенно, если
учесть, что каждая человеческая судьба, любая доля - есть испытание
жесточайшее, достойное всяческого уважения и сострадания. Можно только
надеяться, что Господь с поклоном, самолично принимает в объятия
преставившиеся души, чередой отходящие в мир иной. У Бога с людьми свои,
конечно, счеты, мне же всегда хотелось попросить прощения у тех безымянных
солдат, отдавших собственную молодую жизнь за мой неблагодарный город. Что и
делаю, серьезно, с глубочайшим почтением и раскаянием.
На месте братской могилы, что имела неосторожность возникнуть на
Красной площади в городе Луганске, как ни в чем не бывало поставили
роскошный фонтан. Живоструйный такой, брызгообильный, щедро источающий
спасительную прохладу знойными южными вечерами. В строительстве фонтана
принимал участие и мой родной дядя. На своем неуклюжем автокране он
устанавливал верхнюю чугунную чашу и центральное массивное жерло фонтана.
Дядя Павел - фронтовик, орденоносец, кавалер солдатской "Славы", в самом
широком смысле. Собственное боевое крещение он принял под Прохоровкой, в
броневой машине, там же отведал с почином первое ранение. Последнее ранение
настигло его в Чехословакии, с чем и закончил Отечественную войну. Для тех,
кто очень интересуется военной проблематикой могу засвидетельствовать, что
самым ярким фронтовым воспоминанием моего дяди были рассказы о том, как
после взятие Праги, он со своим экипажем двое суток очищал танковые траки
от человеческих кишок. Вот это и есть единственно честный, подлинный итог
любой войны, в том числе и последней Мировой. Но вовсе не какие-то бредовые
свершения наших великих гофмаршалов, умудрившихся потопить в кровищи
собственного народа четверть обезумевшей
Европы. Справедливости ради следует заметить, что дядя Павел не испытывал
отвращения к войне. Вспоминая ратные дела, глаза его наполнялись весьма
азартным блеском, как будто речь шла не об убийстве людей, а о потешных
баталиях. Наблюдение жестокое, но оно относится не только к моему дяде, и в
этом правда. Я знавал многих фронтовиков, которые навсегда сохранили в себе
память о прошедшей войне, как самое дорогое и вожделенное напоминание, с
тайным желанием заново прожить, вторично прокрутить это жуткое кино. В
целом же, потрясения от тех страшных событий оказались настолько глубокими
и непреодолимыми, что никто из всамделишных фронтовиков, до конца своих
дней, не разучился видеть мир иначе как через призму военных воспоминаний.
Еще один родной мой дядя Витя погиб на фронтах Прибалтики, под Ригой.
Не берусь судить, что думают сегодня о моем родственнике "объевропеевшиеся"
потомки латышских стрелков, но мне грустно от мысли, что его кости покоятся
в далекой, не русской земле. Что может быть горше смерти на чужбине. Вот
такая невеселая судьба. В Риге давно уже живет моя старшая сестрица Любаша.
Она разыскала братскую могилу, принявшую останки нашего дяди, и
добросовестно посещает ее.
Третий родной мой дядя Саша был летчиком, понятно, что и коммунистом.
Читающий да разумеет. Дядя Саша сделался во время войны инструктором. Где -
то под Ташкентом готовил по ускоренной программе молодых пилотов, большей
частью в качестве живых мишеней для геринговских молодчиков. Это только
шалунишка Суворов с чего-то вдруг возомнил, что воевать следует не числом,
а умением. Красная армия потому и горделиво величается "красной", что
основным, непобедимым ее оружием, является алая людская кровушка.
Трое дядьев, это все родные братья. Четвертым, и самым старшим из
которых, был мой отец - Дмитриев Михаил Алексеевич. Папа не воевал, но он
не был трусом. В предвоенном сороковом мою бабушку Ульяну, как ловко
констатировали не дремлющие стражи пролетарской революции, жену опаснейшего
врага народа, приговорили Уральским областным судом к восьми годам лишения
свободы. Мать четверых детей отправили для профилактики в пермские лагеря,
так сказать, проветриться по морозцу, привести в соответствие непристойный
моральный свой облик с идеалами строителя коммунизма. Папа не раздумывая
подался вслед за бабушкой, чтобы быть рядом и оказывать матери посильную
помощь. Он устроился работать литейщиком на березниковском магниевом
заводе. Получал по вредной сетке неплохую зарплату, и фактически благодаря
сыновьей верности бабушка осталась в живых. Завод выпускал стратегический
материал для самолетостроения, и как только началась война, на папу
наложили броню. Это обстоятельство перекрыло ему дорогу на поля сражений,
вопреки бесконечным хождениям в военный комиссариат.
Вот отрекомендовал родного деда опаснейшим врагом народа и в который
раз задумался. Дед был потомственный, нет, не граф и не барон, он был
потомственный кузнец. Мой прапрадедушка Игнат значился по ревизской сказке
крепостным кузнецом у Аксаковых, в Бугуруслане. Если кто помнит книгу
"Детские годы Багрова-внука", то это и про него, вернее про ту далекую
ушедшую жизнь, в которой дед принимал участие. Игнат слыл знатным кузнецом,
известным по всей округе. Нрав имел крутой, силой отличался неимоверной,
играючи, голыми руками укрощал самого бедового жеребца. Сразу же по отмене
крепостного права он был приглашен уральскими казаками на вольные хлеба.
Хороший кузнец в казачьем быту персона первостепенная. Подковать коня,
отладить крестьянскую утварь, привести в порядок оружие - все умел дед мой
Игнат. По труду, как водилось, и честь. Дедушка получил солидный земляной
надел и пользовался всеми привилегиями казачьего сословия. Ему дозволялось
беспрепятственно промышлять на Урале красную рыбу, охотиться на дикого
зверя, запасаться из леса ягодой, грибами, дровишками.
Сын Игната, а мой прадед Илья, сызмальства был приставлен к кузнечному
ремеслу. Мастером он сделался необыкновенным, лучшим по всему батюшке
Уралу. Большой удачей считалось для яицкого казака заполучить шашку,
сработанную в кузнице моих предков. Сына своего я назвал именем этого
славного человека, вот только с ремеслом кузнечным, да еще с совестью
случилась у дитятки незадача. Илья прожил девяносто лет. До семидесяти пяти
стоял у наковальни, без очков и без единого выпавшего зуба. Уйдя за штат по
причине больных ног, Илья каждое утро загодя являлся в кузню и
самостоятельно разводил горно, такова была непреодолимая тяга к ремеслу.
Молодые мастера безупречно почитали хранителя огненных дел секретов. В знак
особого расположения, дедушке ежедневно подносили к обеду стакан житной
водки. Вот так в валенках, махнув очередной стакан, старик вышел на порог
кузни, вздохнул полной грудью и представил Богу душу. Чего еще желать
христианину?
Сын Ильи Игнатьевича, а мой родной дедушка Алексей, разумеется, тоже
встал к наковальне и сделался кузнечным мастером высочайшего класса. По
достижению срока зрелости молодого парня женили на дочери бондаря, девушке
по имени Ульяна, из Саратовской губернии. Кузнецы и бондари традиционно
водили между собой верную дружбу, потому что настоящая дубовая бочка
стягивалась набором ловко выкованных обручей. Сплоченная трудом и церковью
чета сложилась на счастье крепко и жизнетворно, как союз бондарей с
кузнецами. Отменное усердие, любовь к жизни, к родной земле позволили
молодой семье за короткий срок обустроить надежный крестьянский достаток. К
тому же Господь благоволил Ульяне разрешиться рождением четырех, как на
подбор, молодцеватых парней. Рожала в поле, прямо по ходу повседневных
забот, без повитух и врачебных радений. И вот спрашиваю: если
потомственный кузнец и дочь бондаря, одарившие отечество четырьмя
сыновьями, объявляются врагами народа, то кто же тогда есть мой народ, и
кто его любимые, самые верные друзья? Вопрос этот, как мне представляется,
до сей поры не утратил своей актуальности.
Первый раз Алексея и Ульяну брали в начале тридцатых, по доносу. Взяли
на зорьке, внезапно, с револьверами наголо. Ворвались в хрустящих кожанах,
изнемогали от пролетарского гнева и очень торопились. Имущество
экспроприировали незамедлительно, буквально за считанные минуты опустошили
зажиточный крестьянский дом. А четверых несмышленых пацанят увезли в
областной центр и, вместе с другими отпрысками таких же врагов народа,
заперли в уральском кафедральном соборе. Ночью моему отцу удалось сделать
под церковными дверями подкоп, и он вытащил через лаз своих из заточения. О
судьбе остальных детей никто ничего не знает. Разумеется, кроме тех, кому по
революционному долгу знать и исполнять очень положено.
Деда отправили строить из костей, бетона и проклятий знаменитый канал
имени "Москвы". Бабушку держали в уральской тюрьме, видимо ломали голову
над формулировкой пристойного обвинения, а может гораздо проще, держали из
удовольствия. Мой четырнадцатилетний папа, с меньшими тремя братишками,
несколько месяцев прятался в балке, под Уральском. Жили тайком, в норе, как
волчата, без тепла и одежды. По ночам отец промышлял, делал набеги на
посадские огороды, добывал пропитание. Несколько раз приходил ночным гостем
к ближайшим родственникам, но двери ему не отворяли. Страх, животный ужас
держал страну за горло. Тут уж не до жалости, не до состраданий. Через
полгода бабушку неожиданно выпустили, выручила болезнь - брюшной тиф, и она
отыскала своих беспризорных мальчишек.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг