Шло деловое мельтешение, в которое, считая членов семей, в считанные минуты
оказалось вовлечено несколько десятков человек.
И все это наделали они - те, что вовремя не вышел на связь. Все это
было из-за них, из-за нескольких пьяных балбесов. Но Миша, конечно же, всего
этого вовсе не знал. Он тихо лежал под брезентовой крышей палатки и сам не
заметил, как уснул, потому что никто его не трогал и не мешал тихо лежать на
спальнике. Вопли бандитов касались только их, а к Мише они ведь не
обращались. Было тепло, руки связаны были не сильно, бок почти что перестал
болеть; к тому же Михаил сытно поел.
Первый раз Миша проснулся очень быстро, от страшного шума. Все в
палатке говорили разом. Один молодой Сашка пел фронтовые песни, но никто его
не слушал. Вовка рассказывал сначала Леньке, а потом Юрке про свою плохую
жену, а Юрка ему рассказывал, причем одновременно, как он в армии чуть не
попал под танк. А потом он стал зачем-то плакать. И пока он плакал, Сашка
Тарасюк тоже стал рассказывать, как он служил в армии, но непонятно, потому
что матерщины в его рассказе было куда больше, чем слов русского языка.
Поддерживая друг друга, ввалились Витька и старший Сашка, в руках у
Витьки была пластмассовая канистра. Их встретили криком "ура!" и стали
разливать то, что было в канистре. Толстый Борька Вислогузов повернулся к
Мише, обдавая мерзким запахом изо рта, стал ему рассказывать, что он очень
любит пиво и что гадом будет, но добудет. При этом он странно смеялся, а
потом упал и вдруг заснул. Сашка Карев вдруг быстро вышел наружу,
послышались отвратительные звуки. И тут же, словно под аккомпанемент
блевотины, все стали петь песни, но что характерно, все разные.
Шум был сильный, противный, но однообразный, и Михаил опять заснул.
Потом Миша опять проснулся, рывком вскинулся. Прошло, наверное, часа
четыре. Три неподвижных тела валялись под стенками палатки в неспокойном
наркотическом забытьи. Витька и старший Сашка еще сидели, издавали какие-то
звуки. Судя по выражениям лиц, они говорили о чем-то, но звуки были
нечленораздельные.
Они смеялись странным смехом, все время падали в самых разных местах и
вообще вели себя довольно странно. На глазах Миши Витька свалился, увлекая
за собой загремевший посудой, загрохотавший стол. Но никто и не думал
проснуться. Сам же Витька лежал неподвижно и на том же месте, где упал.
Старший Сашка раскачивался все сильнее, все с большим трудом
удерживаясь на месте, и свалился, наконец, поперек Витьки. Кто-то что-то
забормотал под просевшей стенкой, но это он не просыпался. Это он просто
беседовал с кем-то во сне, быть может, и с самим собой.
До рези в глазах всматривался Миша во все, что находилось внутри
палатки. Было это непросто, потому что Витька сшиб последнюю свечу, и было
почти что темно. За стеной продолжался тихий, ласковый шорох, и Миша помнил,
как в свете свечки просели брезентовые стены. И еще он помнил, что в палатке
было пять человек. Наверное, двое ушли спать в другую палатку, здесь им
стало тесно или они уже захотели спать, а народ еще не мог допить...
Медленно-медленно Миша подвел под себя ноги. Пошевелил кистями рук. Во
всяком случае, пальцами он владел, кисти чувствовал. Еще минуты три Миша
подводил ноги, садился, судорожно вслушиваясь в звенящую тишину,
прерывавшуюся вздохами, утробными звуками, иканием, невнятным бормотанием
пьянчуг. Никто на него не обращал внимания.
Миша встал, сделал пару шагов. Ноги затекли, но идти, в общем,
получалось. Возле полога было светлее, он увидел, что валяется на полу. Миша
встал на колени, прилег набок, захватил связанными руками охотничий нож в
кожаных, расшитых бисером ножнах. Никто не пошевелился, не крикнул. До этого
момента он легко мог сказать, мол, шел пописать. Теперь все было ясно, разве
что он успеет уронить нож в снег, если поймают. Все, что он делал, выглядело
просто, заурядно, как-то очень обыденно, только очень колотилось сердце.
Вроде бы снаружи оставалось двое сторожить? Оборванный тяжестью, тент
валялся на снегу, придавленный целым сугробом. Ясно было, что на тенте
накапливался снег, его никто не сбрасывал, и сооружение рухнуло.
Мишке стало жалко тента, словно пострадал кто-то близкий ему: совсем
недавно Миша сам же ставил тент. Ясно, двое из-под тента ушли. Вопрос, в
какую из маленьких палаток? Желтые потеки на сугробах были у ближайшей к
шестиместке. Вроде бы залезть в хозпалатку было безопасно. В самом деле,
трудно было себе представить, чтобы полевики залезли спать в хозпалатку. Так
же трудно представить, как хозяев дома, затеявших спать в кабинете или
обедать в уборной.
Миша нырнул в полузасыпанный снегом вход, под провисшую крышу палатки.
Теперь он был скрыт от любых взглядов, и плохо было только то, что времени у
него было мало и что снегопад прекратился. Любой легко увидел бы, что кто-то
протопал и залез в хозпалатку, потревожил возле входа свежий снег.
Миша лег набок, стал перехватывать руками лезвие. Раза три задел
лезвием за руки. Боли не было - так, какое-то щекотание. Но он понимал, что
может сильно пораниться. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока Михаил
смог разрезать путы. Три минуты? Пять минут? Нож был как бритва, и времени
ушло немного. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы руки начали работать.
Стараясь не кричать от боли, Миша много раз сжимал и разжимал кулаки,
напрягал бицепсы, сгибал руки в локтях, вращал обеими руками - все это в
тесном пространстве. Не меньше получаса ушло на то, чтобы руки снова стали
его руками, пусть с ломотой в мышцах, с горящей кожей, с распухшими кистями.
На них и правда было несколько порезов, но не сильных. Миша приложил снега,
кровить почти сразу перестало.
Миша в это время усиленно думал. Часть продуктов была в рюкзаках,
просто чтобы удобней носить и чтобы отделять одно от другого. Задача была в
том, чтобы выбрать получше рюкзак, набить его необходимым. Разрезая ножом
картонные коробки, Миша удивлялся, какой он ладный в руке, какой острый!
Здесь же, в хозпалатке, лежал и его полушубок, им он накрыл часть продуктов.
Труднее было решить, куда бежать.
Миша понимал, что банда проспится и будет здесь сидеть, пока не стает
снег. А после этого пойдет искать его друзей. Уходить на Исвиркет он не
хотел, сразу станет понятно, что он сбежал к друзьям. Лучше пускай ждут,
сколько смогут, людей с верховьев Коттуяха.
Уходить на юг, к эвенкам? Миша не знал, как к нему отнесутся эвенки. И
кроме того он боялся, может, там уже тоже... эти. Вот к западу, откуда бежал
Коттуях, простирались пока что не захваченные неприятелем области. Сотни,
тысячи километров, где нет и не будет людей.
Миша помнил только часть карты. От излучины Коттуяха, километрах в
двадцати, - истоки другой реки, Келамы. По Келаме километров через семьдесят
начинаются жилые места. Всего пути километров сто тридцать. Со спальником,
оружием и запасом еды, пожалуй, есть шанс дойти, если не пойдет опять снег.
Из всего нужного у Миши не было только оружия. Разве нож... Узкое обтекаемое
лезвие, сантиметров двадцать пять, обоюдоострое, с кровоспуском.
Миша поднырнул под полог входа, выпрямился уже на снегу, и его глаза
встретились с глазами всклоченного, сонного Юрки. Юрка стоял по колено в
снегу, в одном свитере, с расстегнутой ширинкой.
Теоретически Миша знал, что делать. Нож превосходно лег ему в
полусогнутую, расслабленно опущенную руку, удобно опираясь на кость.
Неопытные люди, грубая уличная шпана, стискивают нож, охватывают рукоятку.
Миша держал нож расслабленно, почти как врачи держат шприц.
Много позже Миша осуждал себя за промедление. Он просто должен был
сразу же прыгнуть вперед, и, одновременно с ударом, левой рукой зажать
противнику рот. Все это Миша превосходно знал, конечно, но опыта у него не
было, и он тянул, как будто у него был выход.
Юрка открыл и закрыл рот. Побледнел. Расставив руки, сделал шаг назад,
второй. И Миша, ловкий и сильный боец, много раз научаемый этими самыми...
опытными людьми, словно прилип к Юрке и танцующей походкой сделал такой же
шаг, второй.
- Ты что? Ты что? - повторял Юрка с самым растерянным видом.
Он тоже был неопытный, он не стал кричать, не побежал сразу, как только
увидел Мишу и в руке его - сверкнувший нож. И Миша повторял:
- Ты что? Ты что, Юрка, ты что?
Словно века прошли, пока были сделаны эти несколько коротеньких шагов.
Самое жуткое было, что оба они говорили вполголоса, почти шепотом. Юрка
делал назад шаг за шагом. А потом он споткнулся обо что-то, стал терять
равновесие и резко метнулся влево. И тут Миша сделал то, что был должен с
самого начала: бросился вперед и выбросил руку с ножом. Это вовсе не было
случайностью, Миша вполне знал, как убивают. Он и читал, и слышал, ему и
показывали, как надо. Он мог никогда и не применить этих познаний, но
времена его пришли, и вот он делал то, чему учился. Так милый, теоретический
юноша знает, что ему делать, и, лишаясь невинности сам, вполне может лишить
невинности подругу. А его невинная подруга тоже знает, что ей делать, и
вполне может помочь парню.
Нож вошел в тело так же, как только что в картонную коробку. Миша даже
не почувствовал толчка, сильного сопротивления. Лезвие мягко замедлило
движение и остановилось.
Юрка замер в странной, напряженной позе, мучительно и дико раскрыв рот.
"Сейчас заорет", - подумал Миша. Но Юрка уже не мог крикнуть.
Миша потянул к себе нож, и тот легко вышел из тела. Юрка сделал еще шаг
назад, опять споткнулся и стал падать навзничь. Его ноги несколько раз
дернулись в воздухе, откуда-то из снежного сияния донесся мучительный выдох,
почти хрипение. И это было все.
Теперь было видно, что Юрка зацепил натяжку палатки, почти оторвал ее,
что, падая, он проехался по заснеженному боку и перекосил ее, почти смял
один из углов. Несколько мгновений Миша перебарывал себя, чтобы подойти к
ЭТОМУ, к тому, что лежало за растяжкой. И не сразу заметил, что палатка
шевелится.
Да, палатка вовсю шевелилась. Послышалось кряхтение, сопение. И точно
так же, как сам Миша только что оказался лицом к лицу с Юркой, выпрямился
покинувший палатку Ленька, уперся зрачками в зрачки.
Ленька стоял в длинном тулупе, и в одной руке он держал что-то
прямоугольное, в мешке с лямками. А другой рукой Ленька держал карабин.
Раздумывать времени не было, и Мишу вел инстинкт, вело учение, вело знание
на словах, как надо. И он сделал шаг вперед, повел лезвием ножа, сипло,
совсем не по-своему, прохрипел:
- Тихо, падла!
Ленька часто-часто закивал, из обеих рук предметы выпали в снег, и вот
он уже стоял, подняв руки над головой, хотя его об этом не просили. Самое
простое было бы сделать как раз то, что нужно: левой рукой зажать рот, а
правой вогнать нож, впрочем, вогнать нож можно было в несколько мест, на
выбор. Зажать рот было куда важнее. Но очень не хотелось убивать. И Миша
только повторил:
- Молчи, если хочешь жить!
Ленька кивал - часто-часто. Одна штанина его потемнела от жидкости,
обильно выпускаемой Ленькой от переживаемого страха. Миша указал ему на
вход. Почему-то было совершенно не страшно нырнуть туда же вместе с Ленькой,
положить нож и деловито скрутить его руки-ноги растяжкой от палатки. Нашелся
и кляп, потому что на растяжках палатки кто-то (скорее всего, тот же Ленька)
развесил просохнуть носки.
- Будешь орать - первая пуля тебе, - уронил Миша вполголоса. Мог
принять угрозу, исходящую от парня с чистым, добрым лицом, всерьез только
Ленька Бренис, боявшийся даже мышей.
А Миша уже выкатился из палатки, уже прилаживал карабин поверх
полушубка, уже затягивал рюкзак, проглотивший еще и спальный мешок.
Проверил, что это у Леньки было в мешке? И очень обрадовался, потому что
была это рация, и тут же - ракетница с патронами в брезентовой сумке.
И торопился, очень торопился Миша, считая, что и так потратил слишком
много времени. Даже сразу не переложил ракетницу в рюкзак, а какое-то время
так и тащил в руке. Миша уходил по глубокому снегу, тепло одетый, с
рюкзаком, набитым пищей, и со спальником.
Местность поднималась. Километра через два Миша оглянулся и убедился,
что лагеря почти не видно, он терялся, еле угадывался за стволами
лиственниц. Между ними вихляла цепочка Мишиных следов. Уже хотелось скинуть
рюкзак, упасть лицом на снег, хватать ртом эту жгучую взвесь. Пришлось снять
полушубок, от свитера пар валил. Снег намокал, оседал, становился плотнее, и
идти становилось совсем плохо. Тут Миша вынул рацию из брезента, осмотрел и
аккуратно уложил на снег, в нескольких шагах от протоптанного им пути. Это
место ничем не отличалось от других - везде была одинаковая снежная целина.
Но Мише казалось, что он кладет рацию в стороне от направления, в котором
хотел идти дальше, вроде бы в стороне от тропинки. Потом Миша несколько раз
шарахнул прибор прикладом карабина. С хрустом лопнул корпус, полетели в
стороны какие-то мелкие пружинки, винтики и болтики, резиновые прокладки,
эбонитовые наконечники. Хрустело стекло, звонко лопались лампочки. Миша
постарался разбросать остатки рации как можно дальше друг от друга, чтобы
уже никто не нашел и не собрал.
Постоял, переводя дыхание, собрался, засунул ракетницу с патронами
поглубже и двинулся дальше. Впереди лежали сотни верст пути. Такие же
лиственницы, камни, такие же подъемы и спуски. И первые версты - такой же
снег по колено, такая же смертная истома от ходьбы. У Миши был шанс их
пройти, если не будет второго снегопада. Если не ушибет, не сломает, не
натрет до мозолей ногу. Если не встретится на пути очень голодный медведь.
Если не выкатится солнце и он не ослепнет от сияния снегов. Если не грянут
морозы под тридцать. Не перечислить всех этих "если".
ГЛАВА 9
Побочный сын комсомола
Зима и весна 1998 года
Ваня Простатитов гордился своим успехом - как-никак, в сорок с
небольшим лет он сделался губернатором огромной Карской области, со всеми ее
реками, лесами, сказочными рудными богатствами. Бывшие товарищи по советской
брежневюгенд торговали окорочками, тихо спивались на третьих ролях в фирмах,
которые не они основали, становились политическими шестерками. А он, Ваня
Простатитов, невероятно возвысился над всей этой серой публикой и достиг
по-настоящему многого.
Так человек может быть подхвачен цунами и взлететь на высоту тридцать
метров, с невероятной скоростью пронестись в глубь заливаемой суши... И
лететь ему, и лететь, и, может быть, по слепоте своей даже гордиться собой,
что вот, возвысился он над остальными, мчит его несказанная силища, ломающая
бетонные причалы, скручивающая фонарные столбы. Мчит со скоростью поезда,
расчищая путь для его триумфального шествия! Так и будет он, глупый,
гордиться, пока не спадет несущая его волна, не шарахнет обо что-нибудь, не
потащит обратно в океан уже бесчувственное тело.
Это ведь только сильный человек добивается успеха так, как это нужно
ему, на своих условиях, и подчиняет себе жизнь. Слабый человек не владеет
успехом, это успех владеет слабаком.
Трагедия Вани Простатитова была даже слишком типична, и состояла она в
таком распространенном грехе, как полное отсутствие характера. Вроде бы он
хотел быть губернатором и стал! Но, во-первых, не столько он стал, сколько
его сделали. Сделали люди, к которым он был почтителен и считал своим
начальством и до губернаторства, и после. А во-вторых, чем дальше, тем
меньше понимал Ваня Простатитов, на кой черт ему надо быть губернатором.
В молодости работать по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки было как
бы даже признаком полноценности. Симптомом избранничества. Чертой
принадлежности к знати. Простолюдины набивались в автобусы, отстаивали свое
в очередях и разбегались по своим стойлам-домам. А Простатитов принадлежал к
тем, окно в кабинете которых горит и вечером, в назидание серому люду. Но за
сорок, за сорок стал уставать Простатитов. Уставать даже чисто физически.
Слишком часто он уже и просыпался с ощущением усталости, могучее, зрелое, но
утратившее выносливость тело не успевало отдохнуть.
Еще больше Ваня устал, потому что совсем перестал успевать... Раньше
все-таки он успевал и прочитать новый детектив, и попасть на выставку, и
поговорить о постмодернизме, и пообщаться с женой, и поиграть с сыном.
А теперь он ничего не успевал. Шестой год Ваня Простатитов не успевал
ничего читать, кроме циркуляров и докладных. Ему рассказывали, что открылась
интересная выставка. "А-ааа...", - тянул Ваня, заранее зная, если он и будет
на выставке, то на пятнадцать минут, произносить речь на открытии. И тот же
шестой год Ваня жил практически без семьи. Это у американских губернаторов
жена - чуть ли не первый помощник. Такое может быть и в России - но не в
политических кругах, не у крутых предпринимателей, культура которых густо
замешана на традициях блатного мира.
Семейная идиллия не принята в среде новых русских. И ведение любых дел,
даже вполне доступных и не тайных, ведется исключительно без женщин. А уж
тем более в "Кедрах", в других местах увеселений. Прийти туда с женой - это
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг