затюкать до рабского состояния... но не бросать. А нынешние что, без мужа не
проживут?! Прекрасно проживут себе, так что и моральных запретов куда
меньше. Но уровень-то жизни, положение в мире дамы сразу потеряют, без
вопросов, стоит только мужу их оставить... И получается, что особой
ответственности он не несет, но вот лишить может сразу и многого.
А к зависимости - полная беспомощность. Держать-то нечем... Про семью,
про дом мы говорили. Детей можно поднять и без матери. Тем более, считается,
она и не очень нужна - все сделают специалисты. Простите, секс? Ну вот, вы
уже усмехаетесь.
Так что делать бабам нечего и незачем. Это факт, Андрей Михалыч, и
это-то самое страшное. Самоутвердиться - терпеть не могу этого слова, а что
делать, - самоутвердиться им не на чем и негде. Муж - это все, это глыба, а
она - так себе, придаток... И необязательный придаток. Отсюда и стремление
себя поставить... ну хотя бы на словах; соответственно, критичность, вечная
оппозиция всему, что делает муж. Хотя этому есть и еще одна причина...
Думаю, понятная. Ну, и все прелести женского одиночества, неуверенности,
зыбкости положения - тут и истеричность, и нервы, и деградация. И
нравственная, и даже чисто внешняя. Для кого, спрашивается, быть красивой и
милой?
- И неужто никаких шансов? Что называется, полная безнадега?
- Не полная, конечно... Кому нужна нормальная семья, тот ее и строит.
Только ведь сперва надо захотеть что-то иметь, а таких мало.
Еще хорошо, когда они оба в одном общем бизнесе; тогда им есть о чем
разговаривать, у них общие суждения, общие интересы... Это не традиционная
семья, это уже что-то другое, но это семья.
Или хорошо, когда у жены есть что-то свое, пусть вовсе и не в бизнесе.
Была гувернанткой у одних, где она - художница. Свой мир, свои знакомые,
свой образ жизни... Это уже брак не такой и неравноправный, тут весовые
категории сравнимые. У женщины есть своя жизнь, какой-то образ жизни в
профессиональных кругах, свои средства... Если она и останется одна, не
только не пропадет, но и себя вполне сохранит. Нет неуверенности,
напряженности этой, страха... Нормальные отношения, равноправные.
- Лен, а ты как считаешь, новорусы это понимают?
- По-разному... Мужики из предпринимателей себе обычно кого ищут? Они
же тоже самоутверждаются. А если тебя самого комплексы к земле тянут, кого
тебе тогда нужно? Да того, кто согласен на роль семейного придатка, заранее
готов. Того нужно, кого можно о колено ломать и чувствовать, какой ты сам
умный и сильный. Или кто сам активничает, нового русского себе ищет: делай
со мной что хочешь, только обеспечь. А женщина самостоятельная ведь этого
делать не будет, вы же понимаете, Андрей Михалыч, и на роль придатка она
совершенно не годится...
В общем, разбирайтесь сами, идиллия там была или не идиллия, в этой
семье, а только было вот как: Дмитрий Сергеевич появлялся в доме на
несколько часов, исключительно для того, чтобы выспаться. Катю он почти что
и не видел, а если видел - не знал, о чем с ней говорить. Он никогда не
занимался с ней. И ни разу за все время службы Лены не проговорил с ней
больше нескольких минут. Лена читала с Катей, ходила с ней гулять,
рассказывала сказки, мыла ее, учила всяким простеньким, но полезным вещам.
- Посуду ведь все равно надо мыть! Так почему не сделать этого весело?
И они с Катей-Аурелией мыли посуду весело и с удовольствием, а потом
шли гулять, в плохую же погоду лепили пирожки или делали торт... Дмитрий
Сергеевич все удивлялся, зачем Лена печет торты и учит этому Катю. Да еще
приносит ему, валящемуся от усталости, эти тортики в кабинет.
- Пусть она учится делать что-то по хозяйству.
Дмитрий Сергеевич дико уставлялся на Лену: что за чепуха?! Женщины его
круга не занимаются такой ерундой, как всякое домашнее хозяйство! Этим
занимаются разные дуры, которые не успели ухватить своего, не крутанулись,
не сумели разбогатеть, набить зоб свой, подняться над серой массой быдла,
которое работает и само печет пирожки...
- И еще это способ любить вас, Дмитрий Сергеевич. Я хочу, чтобы Катя
вас любила и хотела бы делать что-то приятное для вас. Почему бы и не
тортик?
На такие речи Дмитрий Сергеевич смотрел еще более дико и - Лена
видела - старательно пытался думать, причем о чем-то страшно непривычном. Он
даже сопел и кряхтел от таких сложных мыслей, и лицо у него делалось
несчастное.
Трудно сказать, насколько привязалась Катя к отцу, но к Лене
привязалась чрезвычайно. И еще к огромному коту Пушку, злополучному
коту-кастрату. Несчастного Пушка изуродовали месяцев в пять, и он теперь
делал только две вещи: жрал и спал. Больше всего это животное походило на
огромную мохнатую колбасу, из которой спереди торчит круглая голова с
глазами навыкате, а сзади хвост - всегда под одним и тем же углом, потому
что двигать Пушок мог только самыми последними суставами хвоста. Те, что
ближе к заду, тонули в геологических слоях жира и можно сказать, что не
двигались. И голова двигалась плохо; если Пушок хотел что-то увидеть, он
поворачивал не голову, а всю переднюю часть тела или даже поворачивался
весь.
Валентина Николаевна иногда с Пушком "играла": ставила его на лестнице,
благо квартира на двух уровнях, и пинала сзади. Даже не пинала, а так -
придавала ускорение. И кот, издавая пронзительное "У-ууу!!!", семенил вниз
по лестнице, не в силах ни остановиться, ни свернуть. Он набирал такое
ускорение на лестнице, что так и бежал через комнату, влетал в кладовую,
открывая ее головой, и только там мог остановиться и развернуться вокруг
своей оси. Но когда котяра уже собирался выскочить из кладовой и удрать, его
снова ловила хохочущая Валентина Николаевна и тащила наверх. Кот шипел,
плевался, завывал, но пустить в ход когти у него никак не получалось -
слишком медленно кот двигал своими заплывшими, едва ходящими в суставах
лапами. А согнуть лапу он почти и не мог, потому что лапа у кота больше
всего напоминала валик подушки.
Но, видимо, что-то нормальное, кошачье, свойственное всему живому, все
же оставалось в этом заплывшем дурным салом, изуродованном существе: кот
забирался на Катю и мог часами петь громко, как моторная лодка. Он забирался
к ней на руки, обхватывал за шею передними лапами и пел так громко, что Лене
приходилось перекрикивать кота, если она читала Кате.
Когда готовили что-то в кухне, кот укладывался на стол, прямо на тесто,
и приходилось его сгонять, и тогда кот перебирался на колени к Кате или к
Лене и пел, как подвесной мотор.
В спальне Кати стояла специальная кроватка для Пушка - точно такая же,
как у девочки, и Катя перед сном укладывала кота в эту кроватку. Она даже
пыталась одно время одевать на кота ночную рубашку, но он так шипел и
плевался, что Лена без труда уговорила Катю играть с котом как-то иначе.
Кот упорно не желал спать под одеялом, а на подушку клал не голову, а
хвост... но это уже другое дело... Главное, что кроватей в спальне было две,
и Катя часто шалила - забиралась в кошачью кровать и как-то раз там на самом
деле заснула, а Пушок улегся рядом, нисколечко не возражая.
Так что в доме все-таки жили любящие друг друга и преданные друг другу
существа.
А Валентина Николаевна... спала до часу дня, потом орала на прислугу,
вяло шаталась по косметическим кабинетам и магазинам, каким-то женским
клубам, валялась на диване перед видеокомбайном, часами смотрела телевизор.
Лена ни разу не видела, чтобы она села за компьютер, раскрыла бы книгу,
пыталась что-то сделать руками. И это было дико Лене, и она не понимала и не
очень уважала вторую жену хозяина, старше ее лет на пять, самое большее.
А Валентина Николаевна презирала Лену - не сумевшую крутануться,
уловить свой шанс, взять с бою свое, встать над стадом серого быдла, которое
само моет посуду и печет тортики. А тут еще это быдло жило весело и с
удовольствием, без раздирающего рот зевания посреди дня, без мучений, как
убить побольше времени. Орать на Лену и обижать ее Дмитрий Сергеевич
запретил, и от этого Валентина Николаевна ненавидела Лену еще больше.
Ну и, конечно же, Катя... Лена прекрасно видела, что Валентина
Николаевна люто ненавидит Аурелию, и особенно с того времени, когда сама
понесла. Понятна была и причина: наследство. Быть матерью единственного
наследника или одного из нескольких - это для нее оказывалось таким важным,
что при одном виде Кати с ней делалось нехорошо.
Никак нельзя сказать, что Валентина Николаевна вести себя не умела. Еще
как умела! По сравнению с ней как раз Лена казалась наивной простецкой
девчонкой, у которой что на уме, то и на лице написано. Но как ни улыбалась
Валентина Николаевна масленой улыбкой, как ни прищуривала глаза, ни тянула,
сюсюкая, слова:
- Ой! Вот она, и наса детоцка! - а сразу было видно, с каким
удовольствием она сомкнула бы на детском горлышке длинные, тонкие пальцы с
кроваво-красным лаком на ногтях, а прищур глаз будил в сознании не уютные
материнские выражения, а прищур хищника перед броском через заросли,
напряженное внимание солдата, поднимающего ствол над бруствером,
прищуривающегося туда, где перебегают фигурки в чужих мундирах.
Чувствовала это и Катя, напрягалась, зажималась при виде Валентины
Николаевны. А уж когда девочка, шарахаясь от одной, сильно привязывается к
другой, как же тут ее не возненавидеть?! Да еще если, выпячивай нижнюю губу,
не выпячивай, чувствуешь превосходство этой... к которой мчится ребенок и
услуги которой ценит муж.
Особенно же неприятна Лене была одна из подружек Валентины Николаевны,
Кира Викторовна, длинная, тощая, с узким личиком, с тонкими изогнутыми
губами стервы. Бесцеремонно оглядев Лену, скрылась она в комнате Валентины
Николаевны, и оттуда донеслось громкое:
- Ты права, забавная зверушка!
Еще чужероднее, еще страннее Валентины Николаевны для Лены была Кира
Викторовна; чувствовалось в Кире Викторовне что-то темное, мрачное, очень
далекое от жизнерадостной, здоровой натуры Лены.
Во всяком случае, именно с Кирой Викторовной собиралась ехать в Таиланд
Валентина Николаевна, и с ней-то связаны все остальные события. Дмитрий
Сергеевич отдохнуть в Таиланде позволил, приставил только двух охранников и
денег дал: ведь впереди у Валентины Николаевны были еще пять месяцев
беременности, а потом еще кормление... Сплошные ужасы! Что во всем этом
ужасного и почему беременную жену надо жалеть, а не поздравлять, Лена так и
не поняла; но Дмитрий Сергеевич, как видно, очень даже понимал и входил в
положение несчастной, забеременевшей от него в законном браке и теперь
ужасно страдавшей.
Неделя, которую Валентина Николаевна с Кирой Викторовной шатались по
Таиланду, была чуть ли не самой счастливой в жизни дома: никто не мешал Лене
и Кате спокойно жить и радоваться жизни. А потом появилась Валентина
Николаевна с кучей подарков: мужу - чучело несуществующего зверя йесина, для
украшения кабинета и чтобы пускать пыль в глаза; большущая кукла для Кати;
какой-то потрясающий корм для Пушка, какого нигде больше, кроме Таиланда,
днем с огнем не сыщешь. И даже для Лены Валентина Николаевна привезла
огромную сверкающую кастрюльку - наверное, она так шутила.
Кукла была огромная, почти в рост трехлетнего ребенка, с очень
выразительным восточным лицом, мягкая и увесистая, непонятно из какого
материала. Катя просто вцепилась в эту куклу, буквально оторваться от нее
была не в состоянии, и пришлось поставить в спальне еще одну, третью
кроватку. А Лене почему-то стало неприятно от пристального взгляда
глаз-бусинок куклы, и она стала сажать это чудо искусства подальше от себя
или вообще в другой комнате.
Катя, впечатлительная девочка, до тех пор рассказывала истории в
основном из жизни Пушка - ее послушать, так кот чуть только не летал, ловя
мошек, и был такой умный, что, когда мурлыкал, рассказывал сказки.
Теперь наступила очередь Тайки - Валентина Николаевна уверяла, что
именно так зовут куклу. И умная эта кукла была необычайно, и знала все на
свете, и, конечно же, была живая и умела сама ходить.
- Все куклы у тебя живые, Катя!
- Они все понарошку живые, а Тайка в самом деле живая. Она ночью ко мне
подбегает и на горшок сама ходит!
- Разве другие куклы не умеют к тебе подходить?
- Они умеют понарошку... А Тайка в самом деле ходит, она мне горшок
приносила!
Оставалось только порадоваться и выразить удовольствие, что есть кому
принести Катеньке горшок по ночам. Но что-то смущало Лену в этих
рассказах... Она не смогла бы объяснить толком, что именно, но Катины
рассказы про Тайку ей не нравились, и она не позволяла Кате ложиться спать в
одной кровати с Тайкой. Позже она уверяла, что не было у нее никаких
совершенно предчувствий, никаких опасений - просто не нравилась ей кукла, и
все. И не нравилось, что Катя стала лучше относиться к Валентине Николаевне
и даже стала подражать ей, разговаривая с Тайкой:
- Ну цто зе ты, моя детоцка-а...
А Валентину Николаевну очень забавляли эти разговоры и ее популярность
у Кати, она стала часто прикасаться к ребенку, гладить его, и при этом
смеялась глубоким грудным голосом, внимательно глядя на Катю.
Наступал август, ночи стали звездопадными, небо темно-бархатным,
глубоким. Исчезли летучие, нежные краски первой половины лета, и полная луна
выкатывалась багровой, мрачной и, только поднявшись совсем, становилась
поменьше в диаметре и меняла цвет на медный, излучала медовый свет.
Приближалось полнолуние.
Валентина Николаевна была уже на шестом месяце, переживаемые ею
страдания сделались так тяжелы, что Дмитрий Сергеевич купил ей бриллиантовое
колье и сережки с индусскими рубинами: от них страдания несчастной Валентины
Николаевны не исчезали, но становились все-таки не до такой степени
нестерпимы.
Эти недели были не очень хорошими, потому что Дмитрий Сергеевич уехал,
а Валентина Николаевна, естественно, никуда не девалась, и в доме стало
очень напряженно.
В этот вечер Лена, как обычно, уложила спать всех трех, каждого в свою
кровать: и Катю, и Пушка, и Тайку. Кот сопел, не желал спать под одеялом и
вылезал на подушку и наконец заснул, свернувшись в своей кроватке калачиком,
избалованный до идиотизма. Лена еще почитала перед сном, поглядывая на
огромную луну, плывущую за сквером, и уснула.
А спустя какой-нибудь час Лену вырвал из кровати дикий вопль: такой,
что она сразу не поняла, человек вопит или животное. Звук шел как будто из
детской. Снова дикий, перекрученный вопль... Или орут сразу в два голоса?!
Лена еще пыталась это понять, а уже мчалась по коридору, на ходу надевая
халат, мчалась совершенно инстинктивно.
Так же инстинктивно рванулась рука к выключателю. Напрасно, потому что
происходящее в залитой луной детской и без того было прекрасно видно. Лена
только ударила сама себя по глазам этим светом, потеряв какое-то мгновение.
Ревущая, обезумевшая Катя метнулась к ней, судорожно вцепилась в ноги, в
рубашку, стала карабкаться на Лену, как на дерево или на столб. Ребенок вел
себя, словно зверушка, и винить его было бы трудно.
Потому что второе, сразу увиденное Леной в детской, был какой-то
непонятный клубок возле кровати Пушка. Очертания клубка определить было
трудно, комок все время шевелился, менял конфигурацию и все время ужасно
кричал.
Клубок распался. Половина клубка звучно шлепнулась на пол - с таким
звуком, с каким падает мокрая тряпка. Таким же мокрым, красно-блестящим было
и упавшее на пол. Пушок... нет, правильнее сказать, какая-то часть, от силы
половина Пушка, поползла по полу, забилась, загребая единственной лапой,
издавая страдальческий вой, от которого хотелось заткнуть уши. За
сравнительно целой частью тянулось, липло к полу что-то
зелено-сине-багровое, и это что-то судорожно сокращалось, как бы жило своей,
самостоятельной жизнью.
Вторая половина комка оказалась Тайка. Она и правда стояла, вполне
уверенно стояла на ногах. Кукла тоже была красная, блестящая, и она всем
корпусом, переставляя ноги, как живое существо, развернулась к Лене; стало
еще виднее, как страшно заляпана кукла слипшейся шерстью Пушка и как она
залита кровью. Катя на руках крепче вцепилась в Лену и взвыла сильнее. Кукла
засеменила в их сторону, ее полные губы вдруг распахнулись, рот поплыл в
разные стороны, захватил пол-лица, и за тонкой красной линией губ открылись
два ряда треугольных зубов. Зубы щелкнули, и видно было - нижние зубы входят
в промежутки между верхними, образуя сплошной матовый ряд, костяную линию в
несколько сантиметров. Катя опять заорала сильнее, забилась, Тайка
продолжала семенить в их сторону, и только тут до Лены дошло, что с ней и с
Катей сейчас будут делать тоже самое, что и с Пушком.
Лена вылетела в полутемный коридор, помчалась, спасая свою жизнь и
жизнь ребенка. Сзади нарастал жуткий крик умиравшего Пушка, частый топот
маленьких ножек и какое-то клацанье. Сразу возле спальни была ее комната,
потом столовая, гостиная, потом комната Валентины Николаевны. Лена бешено
рванула на себя, задергала дверную ручку:
- Вставайте! Беда!
Дверь осталась наглухо заперта, но Лене послышался грудной сдержанный
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг